Лев Троцкий - Георгий Чернявский

Оказавшись в положении, когда его все больше оттирали с властных позиций, Троцкий понимал, что может противостоять своим противникам только путем организации массовой поддержки. Но таковой возможностью он не располагал и отдавал себе в этом отчет. За ним шла лишь часть старых партийных кадров, убежденных в его идейной правоте и с ненавистью относящихся к выскочке Джугашвили и его подручным, а также группа руководящих и рядовых экзальтированных комсомольцев и часть военных кадров. Но даже эти сторонники Троцкого не могли быть его безоговорочной опорой, так как их сдерживали догматические представления о партийном единстве и соблюдении дисциплины. Они боялись потерять свои должности и лишиться карьерного роста. Пока еще они не опасались за собственные жизни, но угроза потерять партийный билет начинала нависать как дамоклов меч. В то же время за «тройкой» и пока еще не выдвинувшимся на самый первый план Сталиным стоял мощный аппарат, все более избавлявший себя от самостоятельного политического мышления, от тяжкого груза идейной ориентации и приучавшийся действовать в пределах полученных указаний.

Лев Давидович не мог не учитывать всего этого. Несколько месяцев после дискуссии конца 1923-го — начала 1924 года он колебался, следует ли вступать в открытый бой с властным большинством, а если вступать, то в какой форме.

При этом Троцкий нередко допускал промахи, которыми умело пользовались его враги. Он подчеркивал, что Ленин был блестящим практиком, в то же время не отмечая его заслуг как теоретика. В условиях, когда раздувался ленинский культ, это была явная тактическая ошибка. За нее ухватился, в частности, Бухарин, уже через месяц после смерти Ленина выступивший перед слушателями Коммунистической академии с докладом, подвергнув в нем резкой критике позицию Троцкого и попытавшись лишить его теоретических регалий, заявив, что Ленин якобы добился «исторического завершения» марксизма.

Целой цепью промахов были его действия, связанные с «Письмом к съезду» Ленина, которое неофициально именовали ленинским «завещанием». По сути дела, чувства обиды, уязвленного самолюбия владели всеми партийными боссами, упомянутыми в этом документе. Троцкий не составлял исключения. В то же время он стремился противопоставить оценку, данную Лениным его личности и деятельности, характеристикам других лиц, претендовавших на роль наследников.

Восемнадцатого мая 1924 года Крупская официально передала Каменеву записи Ленина с характеристиками руководящих деятелей. В сопроводительном письме она сообщала, что Ленин выражал твердое желание, чтобы эти заметки были доведены до ведома партсъезда.[885] Было решено на предстоящем съезде зачитать документ по делегациям, причем запретив делать заметки, а на пленарном заседании «завещание» не зачитывать.[886]

Подготовка Тринадцатого партсъезда (23–31 мая 1924 года) проходила в нервозной обстановке. 21 мая на заседании сеньорен-конвента (собрания руководителей местных делегаций вместе с членами ЦК, почему в литературе это конкретное собрание иногда называют пленумом ЦК) было наконец оглашено «Письмо к съезду» Ленина. Сразу после этого слово в соответствии с намеченным сценарием взял Зиновьев. Смысл его речи Бажанов передал так: «Товарищи, вы все знаете, что посмертная воля Ильича, каждое слово Ильича для нас закон… Но есть один пункт, по которому мы счастливы констатировать, что опасения Ильича не оправдались… Я говорю о нашем генеральном секретаре и об опасностях раскола в ЦК».[887]

Троцкий, пока остававшийся в коммунистическом ареопаге, был, разумеется, избран в президиум съезда. Его выступление на съезде явилось еще одной попыткой установить внешне лояльные отношения с высшей иерархией, не отказываясь от особой позиции по главным вопросам политики.[888] Это выступление было своего рода прощупыванием перед принятием решения о возможном новом витке борьбы против «тройки» и «семерки».

Троцкий начал речь с заявления о необходимости устранить все то, что может обострить отношения и сделать более трудной ликвидацию затруднений, возникших перед партией. Он отстаивал верность резолюции от 5 декабря 1923 года о внутрипартийной демократии. Именно на ее базе он критиковал продолжавшуюся бюрократизацию аппарата, «маргариновую», то есть поддельную демократию, насаждаемую в партии. Этим необычным термином, который он впервые употребил еще в 1913 году по отношению к курсу Ленина, Троцкий теперь именовал чисто формальную статистику — как часто проводятся собрания, каков процент высказываний во время дискуссий и т. п. Демократия в партии, настаивал он, — это режим, обеспечивающий «идейное, политическое и организационное руководство старого подпольного, богатого опытом поколения большевиков… и в то же время такой режим, который… обеспечивает, с другой стороны, молодому поколению выход на большую дорогу ленинизма… путем активного, самостоятельного, деятельного участия в политической жизни партии и страны». При всей демагогичности таких заявлений, они свидетельствовали о стремлении Троцкого к оттеснению от власти сталинской группы, к выдвижению представителей нового поколения, в первую очередь тех, кто был к нему близок. Именно бюрократизация аппарата, убеждал оратор, ведет к созданию фракций.

В тщетном стремлении убедить делегатов в своем резко отрицательном отношении к фракциям, имея в виду, что с легкой руки Ленина, а затем «тройки» само слово «фракция» воспринималось как грубое ругательство, Троцкий, говоривший, как всегда, экспромтом, явно хватил через край. Увлекшись ораторскими приемами, интонационными модуляциями, стараясь подчеркнуть свою большевистскую святость, он заявил: «Товарищи, никто из нас не хочет и не может быть правым против своей партии. Партия в последнем счете всегда права, потому что партия есть единственный исторический инструмент, данный пролетариату для разрешения его основных задач».

Видимо, договорив до этого места, Троцкий сообразил, в какой тупик загоняет себя, как эффективно, почти убийственно эта тирада может быть обращена против него применительно и к прошлому, и к настоящему. Лев Давидович попытался скорректировать суждение, сославшись на опыт англичан, у которых есть распространенное высказывание: права или не права, но это моя страна. А вслед за этим он стал говорить, что не только у отдельных членов партии, но и у партии в целом могут быть ошибки, однако и в этом случае, если коммунист считает решение неправильным, он, мол, полагает: «Справедливо или несправедливо, но это моя партия, и я несу последствия ее решения до конца». При этом, что особенно поразительно, вообще не упоминалась возможность апелляции решений.