Аплодисменты - Людмила Гурченко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Испарилось, да не все. И кое-что даже очень удалось. И публика приняла, оценила. Ах, какие то были чудесные вечера — ночи грез. Никакого одиночества. Да никто и не был нужен. Я была так переполнена внутренней жизнью, так боялась расплескать то драгоценное, что предназначалось только ему, только зрителю. И опять, после опустошающего, счастливого выступления я ложилась в своем номерочке, в счастливом уединении, без шума, без калейдоскопа лиц. И опять, и опять погружалась в поиски.
Образ жизни артиста эстрады совершенно особый. Первое, что я сразу отметила, — это независимость и большая личная ответственность. Артисты эстрады кажутся более экстравагантными, более колкими, не прощающими самых мелких шпилек, отвечающими со сцены своими словами, а не текстом, написанным автором. Это люди, о которых ходит наибольшее количество гиперболизированных слухов и историй. Я инстинктивно чуяла, что, вырвавшись на такую свободу в искусстве, надо очень здорово себя ломать, шлифовать и обновлять, чтобы иметь право на такое место.
То была одна из моих первых поездок после ухода из театра. В Москве стояло жаркое лето, а здесь, на далеком севере, трещал мороз. С тремя пересадками пролетели почти треть земного шара. И наша группа артистов наконец-то добралась до места. Аэродром. Аэродром? Это громкое слово. Аэродромчик. Деревянный, холодный аэродромчик. Служащие стояли вокруг нас в ватниках, и по их виду было ясно, что нас никто не ждал.
— Здравствуйте, товарищи, мы — артисты!
— Здравствуйте, товарищи артисты, очень хорошо!
— Нас должны были встречать представители областной-краевой — как тут у вас? — филармонии.
Дежурный обвел глазами служителей аэродромчика и небольшую группу людей, ожидающих очередного рейса. Ни одного лица, характерного для представителей администрации. Артисты, измученные дорогой, голодные и грязные, совсем пали духом. А у дрессировщицы, прижимавшей к себе двух умных пудельков, привыкших ко всему, начались нервные всхлипывания.
— Скажите, где у вас гостиница? — спросил дежурного крепыш-акробат.
— У нас тут есть только Дом рыбака. Может, там вас и ждут?
— А-дну мину-тачку, — не унимался акробат, — люди едут к вам за тридевять земель. Везут вам, можно сказать, веселье, прогресс, а тут никто ничего не знает. Товарищи, скажите, вам хотя бы звонили?
— Товарищ, дорогой, да я пожалуйста, но я ничего такого не знаю.
— Нет, вы мне ответьте, вам звонили?
— Я дежурный! Я… делаю свое дело.
— Нет, но ва-ам зво-ни-ли???
Этот диалог я всегда вспоминаю, когда уже совсем мрак. Полнейший мрак. Все. И выхода нет и не будет. И вдруг — как это бывает в жизни — одно перевранное слово, сказанное с пафосом, или какая-то дурацкая деталь, или неожиданная петушиная трель в голосе, а атмосфера вдруг резко меняется. И мрак уходит. Уходит через вот такой момент эксцентрики. И всегда найдется в компании человек, который сразу схватывает этот момент, быстро его «переваривает» и вносит поначалу в атмосферу разрядку, легкость, поднимается от нервного смешка к веселью — все выше и выше.
В нашей компании был такой человек. Он первый громко расхохотался. И тут же с жирной издевкой, точно копируя интонацию крепыша-акробата, спросил: «Нет, нет, товарищ, вы ответьте, но в-а-м зва-ни-ли?» Засмеялись все, а дежурный больше всех: «Вот теперь видно, что вы артисты. Здорово он его… Звонили вам, говорит, или нет? Да никто мне не звонил, говорю, а он опять свое… Зво-ни-ли? Ну мать честная… А этот вот сразу видать… артист, и все тут».
Это точно. Хотя широкой публике его имя было неизвестно: в телепередачах не появлялся. В Москве выступал редко, все больше на окраинах страны. Но человек был необыкновенный, с большим запасом внутренней деликатности. И замечательный товарищ. Много раз, когда я уж совсем падала духом, он, как тонкий, чуткий человек, мгновенно это чувствовал и одной какой-нибудь парадоксальной фразой, интонацией мог вывести из тупика. Услышав в телефонной трубке мое потерянное «здрасте» подхватывал: «А-а-а! Все ясно, все ясно, милая вы моя! Нельзя над жизнью серьезно задумываться. Надо жить легко… (Следовала красивая фраза из непереводимых слов — очень точное, на все случаи жизни идиоматическое выражение, увы, исключительно для устного пользования). Милая вы моя, если над жизнью серьезно задумываться, это же не жизнь, это же у-у-жа-ас! Завтра я опять начинаю длительные гастроли по городам Баренцева моря с принудительной прогулкой по морю наших дорогих друзей товарищей Лаптевых…» И становилось легче, ей-богу. Так смеяться редко кому было дано. Сначала как-то весело подпрыгивали его губы, а уж потом раздавался сам смех — искренний, зажигательный, здоровый, как будто вдруг вылетела на свободу долго сдерживаемая радость. Услышав однажды его смех, увидев однажды его улыбку, невольно хотелось вызвать их снова. Хотелось зажечься, распрямиться, помолодеть. Люди в него влюблялись после нескольких фраз и одной улыбки. Не верилось, что этот человек мог кого-то когда-то обидеть. Слух у него был острый и моментально реагировал на все необычное как надо. Иногда прямо в концерте, импровизационно, рождались его веселые монологи. И зрители понимали, что это именно о них, сидящих в зале. Об их городе. Об их улицах. И смеялись, и хлопали, и кивали благодарно — так точно и метко все заметил артист. Успех его был постоянным. Я с болью задумывалась иногда, почему этот человек, очень талантливый, не достиг многого? Чего же ему не хватало? В чем была эта нехватка? Вот на Других его хватало. А на себя нет. А может, потому и не достиг, что был рабом своей многочисленной семьи, которой был предан всей душой и для которой соглашался на любую работу? Порой на такую, которая была недостойна его одаренности. Но он часто бывал на мели. А семья? Замкнутый круг. Когда человек одаренный оказывается на мели и готов на любую работу, он идет на заранее обреченное дело. И в конце концов наступает то время, когда он вынужден терпеть унижения от мелких администраторов, третьесортных гастролеров — людей, которые не заслуживают и йоты его уважения. Это понимаешь не сразу, а с течением времени, с опытом. И если для меня эта поездка была лишь началом бесконечных гастролей, то для этого человека наша короткая гастроль являлась естественным продолжением одиссеи, которая давно стала его буднями. «Что-то Париж молчит. Странно, ведь через месяц мои гастроли в Олимпии. Девчата, кто хочет со мной? Проезд и суточные из моего кармана. Развлечения, естественно, за мой счет. Прошу к завтрашнему дню заполнить личные дела», — поставленным голосом говорил нам веселый человек за кулисами. В это время работники маленького клубика онемело, в веселом любопытстве смотрели на «этих» столичных артистов. «Париж», «Олимпия». Мы не выдерживали, прыскали, открывался занавес, и веселый человек шел к зрителям. «…Добрый вечер, дорогие друзья! Никакая ненастная погода не смогла помешать нашей встрече. Так пусть сегодня в этом зале будет весело, будет…»