Писатель-Инспектор: Федор Сологуб и Ф. К. Тетерников - Маргарита Павлова

Стихи:

Томима страхом и стыдом,Окольным крадется путем,Походкой трепетного вора,Чтобы никто не мог позораВ лице смущенном прочитатьИ ядовитого укораВослед преступнице послать.Идет — а что-нибудь услышит,Остановяся, еле дышит.Калитка ль близко заскрипит,Иль голоса где прозвучали,Или по ветру долетитНеясный звук из темной дали,Или шаги — она бежит,Как лань, дика и боязлива,Таится тихо где-нибудь.И как неровно, как пугливоТрепещет розовая грудь.

Но вот и дом; по огородуПройдя, она подходит к сводуВ свою печальную тюрьму.Что скажет мужу своему?Она в тоске ломает руки.Но, одолев порывы муки,С тупой покорностью рабы,Без отвращения, без борьбы,Господне имя призываяИ низко голову склоняя,Она вошла. Душа больная,Заветы юности храня,Забыла жар того огня,Была подавлена. И пала.Она униженно перед нимИ все, рыдая, рассказала.И, чувством тягостным томим,Он стал бледнее покрывала.Дрожа, испуганным лицомОна сапог его касалась.Потом удары, боль… потом…Что было дальше, тяжким                                сномДуше измученной казалось.Боль нестерпимая сильней.Мольбы срываются и пени.Но тяжко давят спину ейЕго жестокие колени.И быстро в воздухе свистят,На тело падая, удары.Истерзана, обнажена,Горячей кровью обливаясь,В жестоких муках содрогаясь,Лежала на полу она.И долго продолжались муки,И дик и тягостен был стон,И все слабели эти звуки,И замер понемногу он.Она забылась. Долгий сон,Тяжелый сон без сновиденийБольную душу посетилИ ум усталый осветил.К чему? Для новых ли                   мучений?Спускались сумерки и мгла,Она, дрожа, открыла очиИ поднялась во тьме полночи.Она оставлена былаНа месте том, где наказаньеНад нею было свершено.Не уменьшалося страданье,И тяжко мучило оно.Едва удерживая стоны,Она к подножию иконыУпала с тихою мольбой,О том, чтоб Бог послал прощеньеИ дал ей силу и уменьеБыть снова верною женой.

Лампада сонная мерцала,Муж на кровати тихо спал,Она, склонялся, рыдала,И очень билась и стонала,Но Бог отрады не послал.Истомлена, с душою смутной,Вот, наконец, она встаетИ, содрогаясь поминутно,В тоске томительной идет,На лавку узкую ложитсяИ забывается; и снитсяЕй сладкий сон: с ним вместе                                    вновьОна среди благоуханьяДеревьев свежих и цветов.Как восхитительно свиданье,Как упоительна любовь!Но скоро тяжкое страданьеЕе разбудит, и полнаТоски и горести, застонет,Поднимется, но скоро склонитБольную голову онаВ объятья сладостного сна.

Параллель в прозе:

Томимая страхом и стыдом,Она медленно шла к дому,Не улицей, а задворками,Озираясь и крадучись,Чтобы никто не видел ее                           позора,Начертанного на смущенном лице.Заскрипит ли близко калитка,Послышатся ли шаги и голоса,Или вечерний тихий ветерДонесет откуда-то неясные звуки,За кусты, за березу прячетсяИ пропускает прохожего, стояВ тревожном и рабском ожидании,Боясь пошевелиться и дышать,Чтобы ее не увидели.И, подойдя к своему дому,Долго стояла она у дверейИ прислушивалась, и колебаласьВойти, или ей бежать,Бежать далеко от мужаИ погибнуть черной смертью,Утонуть в холодной волне.<…>Истомленная, негодующая,Полная странного гнева,Внезапно ее охватившего,На четвертое утро внезапноОна открыла свою тайну мужу.Спокойно стоя перед нимИ не поднимая на него глаз,Рассказала она подробноИсторию своего падения.И побледнел муж, испугалсяИ как подкошенная березаОпустился на скамью.Сжало ее сердце тоскоюНевыносимо горькою,Задрожала она и в страхеОпустилась перед ним на                           колениИ, рыдая, склонилась головойДо самого пола; и с воплемПолзла она на коленях,На голых коленях. Голая,Потому что юбка была                      коротка.Как виноватая собака к его                                ногам.И обняла руками его ногиИ целовала его сапоги,Смазанные дегтем, устами,На которых горели чужие                          поцелуи.Но он гневно оттолкнул ее,Концом сапога ударив ееПо ее красивому лицу,И встал со своей скамейкиИ пошел к дверям.И она ползла за ним на                      коленях,Не поднимая лица от земли,Целуя пятки его сапогов,И доползла она до порога.И он взял ее за косыИ протащил через сениДо темного чулана и в немБыстро поднял ее с полаИ широкою, сильною ладоньюБил ее нежные щеки,Пока они не распухли.Тогда он запер ее здесьИ ушел куда-то.Она осталась одна,Покорная своей участи,Ждала она новых истязаний.И он скоро вернулся,И принес он с собоюНесколько толстых связокГибких и длинных розог.Медленно запер он двериИ задвинул их засовом.Приказал жене раздеться,И она сняла свою юбку.Сняла через голову,Не вставая с колен,И осталась в одной рубахе.И он связал веревкойЕе послушные руки,Повалил ее толчком в спинуИ, подняв ее ноги, связалРежущей туго веревкой.И сел он на скамью,И, положив жену на колени,Начал ее пороть,Сильно взмахивая розгами.Жестко и больно сыпались                           <удары>,Она кричала и металась,И стонала громко и жалко.Кровь брызгала из нежного тела.Наказанье длилося долго.И когда иссечен был ее зад,И сделался он багровым,Удары сыпались на спину.Много прутьев было сломано.Уже не кричала она,И тихо стонала,И все тело ее было багрово,От трепещущих икрИ до половины спины.Наконец, полуживую,Он бросил ее на пол чуланаИ вышел, замкнув двери.

На игры уличных детейГлядит он с завистью невольнойИ копит гнев в душе своей,В душе лениво недовольной.Бессильный гнев на этот гнет,На эту мрачную могилу,Где он безвременно убьетСвою талантливую силу.Где развратится он душой,Где он привьет к себе порокиИ в первый раз в душе больнойУслышит совести упреки.Бессильный гнев! В ином краюВ иные дни его вспомянетИ сердцем робким он проклянетВсю жизнь развратную свою!Не знал он общества детей,В тоске ребяческой своей.Он не бывал утешен другом,И вдруг томительным недугомОн занемог: развратный ройМечтаний детских — неразумныхЕму ниспослан был судьбойВ замену игр беспечно шумных.И стал он робок, как больной,Угрюм и хил, застенчив, бледен…

Тепла пуховая перина.Его не будят, а к чемуПоторопиться самому?Ничто веселое не тянетЕго пораньше встать;И он один; так рано встанетДа и уйдет сейчас же мать.И вот он, лежа на постели,Мечтает; страшные мечты!Какие мрачные чертыОни в душе напечатлели!Ни друга, ни спасенья нету,В своей семье он одинок,И не одну уже приметуНа нем оставил злой порок.И те глаза, что прежде живоНа все глядели так пытливо,Теперь тусклы, и огонек,Который ярко в них светился,Теперь потух и заменилсяКакой-то робостью немой,Какой-то смутною тоской.

Она мальчишек не терпела,Но крестника любила так,Как любят кошек и собак,И если не было ей дела,Чуть не носила на руках,И целовала и ласкала,Но знала, что полезен страх,И баловать не позволяла.Без многих нынешних затейИгрушкой новою своейОна со скуки увлекласяИ воспитанием егоСперва прилежно занялася.Конечно, тут важней всего,Чтоб мальчик был приличен с виду,И, чтобы глядя на него,Ей не почувствовать обиду,Сравнивши крестника с другим.Что ум, ученость? Это дым,Порой безверия примета.Необходимое для светаПолучит в школе он потом;К чему же боле? Но о том,Что можно нравственное чувствоЕще в ребенке развивать,Когда же было ей понять?Одно знакомо ей искусство:Сердца кокетством волновать,Искусство нравиться мужчине,Позировать, как на картине,Казать, с талантами купца,Товар с казового конца:И быстрый взор, и стройность стана,И незаметные румяна,И краску нежного лица.Полна притворства и обмана,Молве людей покорена,Себялюбива и ничтожна,Могла ль не веровать она,Что жизнь иная невозможна?Могла ль не веровать, что ложьЦарит над лживою толпою,Что правдой счастья не возьмешь,Как лбом стены не прошибешь,Как шар земной одной рукоюНазад, на запад, не вернешь?

Не воспитанье — дрессировкаБыла для мальчика нужна.Со скуки этим делом ловкоУсердно занялась она.За неприличные привычкиОна ему давала кличкиИ сорванца, и шалуна.Учила вежливым манерам,Старалася ему внушить,Что быть приличным кавалеромВезде он должен, не срамитьСобою тетушкина домаИ при гостях не походитьНа деревенского облома.Ах, он ли, смелый и живой,Вдруг станет шелковым барчонком?Он, в тесной келье запертой,Глядит откормленным волчонком.Волчонок станет ли ягненком?Заговорит ли соловейСкороговоркой попугая?Нет, песни вольные полейПоет он; клетка золотая,Что в душной комнате висит,Ему полей не заменит.

И часто бедный городокОн вспоминал, где был он весел,Где в доме лавки вместо кресел,Но где он не был одинок,Где вместо этой тетки строгойОдною жизненной дорогойТолпа веселая с ним шла,И жизнь была так весела;[Где было платье не из шелкаНа теле крепком и живом,Где жил на улице, а в домОн возвращался ненадолго.]Где необутою ногойОн мял цветы родного поляИ где средь жизни трудовойЕще над ним царила воля.Он покраснел бы до ушей,Когда б босой пошел из дому,Нет, даже в комнате своейНе пробежать ему босому.

Нрав человека переменчив:Как прежде был он смел и жив,Так ныне стал он и застенчив,И как-то странно боязлив.Его секла нередко матьТам, дома, — часто очень больно,Под жгучей розгою довольноПришлось ему там покричать.Хотя в рубцах бывало тело,Хоть брызгала порою кровь,Но от побоев не скудела,Питаясь ласками, любовь.Отодранный на обе коркиИ поневоле присмирев,Он на другой день после поркиПозабывал недавний гнев.

[И эти силы поддержалиЕго могучий организм,Хотя безжалостно ломалиЕго тоска и онанизм.Наследство мрачного Онана,Что перед братнею женойВ долинах древле ХанаанаБлудил преступною рукой,И изливал на землю семя!Тебе я песнь мою пою,Тебе, губительное бремя.]

И быстро начал он хиреть,И прежнюю сменила живостьНеобычайная пугливость.Как рыба, пойманная в сеть,Он в новой сфере задыхался,И что ни день, то все сильнейСуровой тетушки своей,С ее угрозами, боялся.

Повсюду тягостная леньВ горячем воздухе разлита.Склонясь над речкой, задремал,Осилен зноем, городишко,И каждый ветхий в нем домишко,Как старец, тихо почивал,Закрывши ставни, словно очи,И в тихий сумрак полуночиДень своенравно превращал.Не спали только ребятишки,Босые прыгали мальчишки,Играли, несмотря на грязь,По грязи пачкать не боясьСвои привычные ножонки,Одежды, лица и ручонки.

В домах все тихо; лишь реветРебенок где-то недалеко:Должно быть, матушка сечетЕго за что-нибудь жестоко.Порою брань из кабакаВ прогнившем воздухе несетсяИ в детском слухе остается,Бесчеловечна и дика,Порою звучно раздаетсяУдар удачный кулака,Порою смех, порой рыданье,А чаще мертвое молчанье.Как будто жителей здесь нет,И невредим, от древних лет,Умерший город сохранился.

Проснулся город в этот час,Картина тягостного быта,Все то, что в полдень было скрыто,Вновь выступает напоказ.Идут, зевая, мужикиК своим телегам от харчевни,И едут, сонны и легки,К своей заброшенной деревне.Как тени, заспанные лица,Отвсюду медленно идут,Соседки-кумушки несутСвои пустые небылицы.Лобазник толстый на крыльцоС своей супругою выходитИ, отерев платком лицо,Глазами сонными поводит,Идет по улице большой,Лениво, словно боров жирный,Что в этот час в грязи густойЛежит в своей отраде мирной.Купчина жиром весь заплыл,Жирна дородная супруга.[Купчина красен, как кумач,Красна купеческая шея.Пот льется градом,Влачит он бремя живота,Вздыхая тяжко; рядомЕго жена своим нарядомБезвкусным сильно занята.Лицо бессмысленно и тупо;Лениво тусклые глазаГлядят рассеянно и глупо.Картины ветхой нищетыНе возбуждают сытых взоров,Спокойны резкие черты.Не видно совести укоров,Его дородная женаКрута, румяна и красна.С такими ж глупыми глазамиЗа ними маленький сынок,Упитанный и шаловливый,Что попивает уж чаекЗа двух…]

Приложение III