Писатель-Инспектор: Федор Сологуб и Ф. К. Тетерников - Маргарита Павлова

Приложение III

«Из дневника». Стихотворения

Впервые: Сологуб Федор. Цикл «Из дневника» (Неизданные стихотворения) // Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1990 г. — СПб., 1993. — С. 109–159 (публ. М. М. Павловой).

В цикле «Из дневника» собраны стихотворения автобиографического содержания, объединенные темой телесных наказаний. Цикл составлял параллель к прозаическому дневнику Сологуба за 1876–1908 годы, который он хотел уничтожить, но не сделал этого. После смерти писателя (скончался 5 декабря 1927) Иванов-Разумник, разбиравший его бумаги перед передачей их в Пушкинский Дом, изъял из архива «сенсационный» дневник; в числе раритетов рукопись была вывезена им в 1942 году в Германию, куда он был выслан из оккупированного г. Пушкина вместе с женой, имевшей немецких предков.

3 октября 1944 года Иванов-Разумник писал A. Л. Бёму из лагеря для перемещенных лиц в Конице:

Если останемся живы, тогда станет вопрос о дневниках Сологуба; пока же он — весьма «не актуален». Ваше суждение, что дневник уничтожению не подлежит, — было мною предвидено, после того, как я недавно перечел <…> Вашу книгу «Достоевский». <…> Если бы случилось невероятное и мы когда-нибудь встретились бы с Вами, то Вы прочли бы большой прозаический дневник Сологуба (листов 10 печатных) и тогда с еще большим основанием могли бы ответить на вопрос об исполнении посмертной воли писателя. <…> Однако я согласился бы с волей Сологуба, если бы не одно смущающее обстоятельство: пачка стихов «Из дневника» не была им предназначена к уничтожению и сохранилась в двух экземплярах — один был у меня, другой у О. Н. Черносвитовой <1872–1942; сестра Ан. И. Чеботаревской. — М.П>. Мой экземпляр погиб вместе со всем моим архивом, и если бы я был уверен, что и второй, хранившийся в Петербурге экземпляр, тоже погиб во время осады Петербурга, — то не колебался бы предать огню и свою статью, и прозаический дневник. Но если пачка стихов «Из дневника» сохранилась и впоследствии, под гогот «читающей публики», будет издана? Не лучше ли в таком случае сохранить и мою статью, далекую от всякого гогота и исполненную сочувствием к бедному Феде Тетерникову?.. Смешно писать о столь важных вопросах в переживаемое нами время; но — война (по-видимому, уже скоро) минет, а русская литература останется; в русской же литературе рубежа XIX–XX веков останется Сологуб, который еще найдет своего биографа и историка[1044].

Прозаический дневник Сологуба был утерян (или погиб) вместе с другими материалами архива Иванова-Разумника, вывезенными в Германию. Экземпляр стихов «Из дневника», принадлежавший О. Н. Черносвитовой, не найден; экземпляр Иванова-Разумника сохранился в составе его архива, который был спасен Д. Е. Максимовым и передан им в Институт русской литературы (Пушкинский Дом)[1045].

В папке с машинописными оригиналами стихотворные тексты цикла расположены по алфавиту первой строки — в рабочем порядке. По этому же принципу организованы составленные Сологубом «Материалы к полному собранию стихотворений» — около 4000 текстов (ИРЛИ. Ф. 289. Оп. 1. Ед. хр. 1–6). Очевидно, тексты стихотворений «Из дневника» (всего — 64) были выложены из папок с «Материалами…», в составе которых, помимо образовавших цикл, сохранилось еще значительное число стихотворений с авторской пометой «Из дневника». Намеревался ли Сологуб продолжать работу по формированию стихотворного цикла или книги алголагнической тематики (или же по «стерилизации» «Материалов…») — не известно.

Цикл «Из дневника» печатается по оригиналу (с исправлением неточностей первой публикации): ИРЛИ. Ф. 79 (Р. В. Иванова-Разумника). Оп. 4. Ед. хр. 153. Отсутствующие датировки стихотворений воспроизводятся под текстами в редакторских скобках, по изд.: Библиография Федора Сологуба. Стихотворения / Сост. Т. В. Миникевич; Под ред. М. М. Павловой. — М., 2004. В отличие от первой публикации, в настоящем издании принят не оригинальный (рабочий), а хронологический порядок расположения текстов; недатированные стихотворения помещены в конце цикла.

* * *

Хорошо ли я одет,Черезмерно худо ли,Бодро я гляжу на свет,Не теряю удали.

Хоть порой душа мояНикнет и печалится,Хоть порой тоска-змеяНестерпимо жалится,

Хоть порою под прутомВьется тело голое,Да придет ко мне потомИ пора веселая,

Удальство и озорствоБудто разгуляются,Не боятся ничегоИ ни в чем не каются.

Долощить ли хоть лозой,Чтобы стал я шелковым?Видно, род мой озорной,Не добиться толка вам.

<14 апреля 1880> * * *

Хотел я быть героемИ бабушке сгрубил,Но скоро кухню воемИ ревом огласил.

За дерзостное слово,Ворвавшееся в речь,Опять меня сурово,Раздевши, стали сечь.

У пяток много прыти,Но в сердце скисла прыть,И я ору: — Простите!Не буду я грубить!

<3 июля 1880> * * *

Я шел дорожкой средь могил,Осенний вечер смутен был,Луна сквозь облака светила,И все уж с кладбища ушли.Мне было страшно и уныло.Кресты как будто стерегли.

Казалось мне в неверном свете:Кресты качаются все эти,И скоро встанут те, кто тамДолжны в земной утробе стынуть,Кому лишь только по ночамДозволено могилу кинуть.И под одеждой, мнилось мне,Холодным пальцем по спинеВодил погнавшийся за мною,И вызывал холодный пот,И наполнял меня тоскоюВплоть до кладбищенских ворот.

Я за оградой очутился,Холодный ужас с плеч свалился,И жизнь обычная мила,И все снести достанет силы,Чем жизнь трудна и тяжела,И даже розги стали милы.

<8 октября 1881> * * *

Сегодня утро было ясно,Уроки хорошо прошли,А вечерело очень красно,И тучи в небо поползли.

И вечер темен. Мама хлещетНещадно розгами меня,И тело голое трепещет,Но что же вся моя возня,

Мольбы, и крики, и рыданья!— Ой! Мама, милая! Ой! ой!Прости! Помилуй! — НаказаньеТерпи, голубчик! Не впервой! —

Удары медленно считает:— Вот тридцать два! Вот тридцать три!Что, больно, милый? — И стегает. —Без спроса, дурень, не бери! —

— Прости! Прости! — Терпи, сыночек!Еще один! Вот тридцать пять!— Ой! ой! — Терпи же, голубочек!Что, будешь сахар воровать?

Так вот тебе! Еще! Вот сорок!Да пятками-то не махай!Коль жить не можешь ты без порок,Так вот тебе! — Ой! Ой! Ай! Ай! —

Сечет, сечет. — Вот сорок восемь!Еще один! Вот пятьдесят!Ну, а теперь сынка мы спросим:Ты сознаешь, что виноват? —

— Ой, мама, виноват! Не буду!Не буду больше никогда!Я этой порки не забуду,Запомню, мама, навсегда!

— Так! Задний ум, коль слаб передний,Тебе вколачивает боль!Горяченький, зато последний,Десяток получить изволь! —

Еще десяток отсчитала,Потом спросила: — Что, сынок,Довольно? Или еще мало? —— Спасибо, мама, за урок!

<19 октября 1882> * * *

Вот четыре мальчуганаПодошли ко мне, смеясь.Вижу их, как из тумана,И смущаясь, и стыдясь.

Очень быстро обнажили,И в минуту на полу,Не стесняясь, разложили, —И уж розги здесь в углу.

Саша крепко держит руки,Леша ноги захватил.В ожиданьи стыдной мукиЯ дыханье затаил.

Петя слева, Миша справаСтали с розгами в руках.Начинается расправа,Болью гонит стыд и страх.

Мне стерпеть не удается,И сквозь резкий свист ветвейКрик и рев мой раздаетсяГромче все и все звончей.

Нестерпима эта кара,Но приходится сносить,От удара до удараО прощении молить.

Розги трепаные бросят, —Полминуты лишь вздохну,И уж новые заносят.И опять молить начну.

Но суровый Бальзаминов[1046]Не прощает ни за что.Все мольбы мои отринув,Отсчитал мне ровно сто.

<20 марта 1883> * * *

              ДНЕВНИКДневник содержит школьный мойСтраницы строгих предписаний,И дальше поместился стройМоих проступков и взысканий.

Сперва директорский наказ,Потом идут десятки правил.Инспектор строгость их не разМеня почувствовать заставил.

Есть правило, что босикомЯ быть обязан на уроке,И как справляться мне с трудом,Все точно вычислены сроки.А дальше ряд страниц идет,Где в выраженьях непреклонныхТочнейший вносится учетМоих деяний беззаконных.

Графа налево уж страшна.В ней истолчен я, словно в ступке.Вина там каждая видна,И надпись у нее: «Проступки».

Четыре главные вины:Шалил, дерзил, был непокорен,Ленился, — все они видны.Дневник мой ими изузорен.

Я уронил случайно стул,На классной губке есть прореха,По классу вдруг пронесся гулОт детского живого смеха,

Иль кляксу посадил в журналИли на книжную страницу.Иль пальцем по стеклу стучал,Иль с шумом уронил таблицу,

Иль мелу в классе накрошил,В руке почувствовав усталость, —Инспектор все определилОдним именованьем: шалость.

Скажи-ка я: — Не виноват!Нельзя ни шелохнуться детям! —Ответит он: — Всегда шумят,А ты дерзишь, так и отметим.

Давай живее свой дневник.Сейчас же будет и награда,А ты, дежурный ученик,Неси живее то, что надо. —

Когда инспекторский приказХотя на йоту мной нарушен,Или замедлен, хоть на час,В дневник он пишет: непослушен.Коль из тетрадей хоть однуНе просмотрел я, хоть трудилсяНад ними ночь, — мою винуВ дневник запишет он: ленился.

Все видит он, за всем следит.Посмотрит каждую тетрадку.Усерден он и домовит,И очень предан он порядку.

Графа вторая широкаИ вызывает содроганье.Над нею надпись жестока,Одно лишь слово: «Наказанье».

Ее глазами пробегатьМне вовсе не бывает лестно.Пришлося часто мне читатьТам надпись грозную: телесно.

Столбец цифирью запестрел,И надпись: уд., читай: удары.В них отмечается пределГрозящей мне телесной кары.

Но в «Наказаньях» есть словаСлабей: «на голые колениСтань в классе; час», порою «два»,Иль «в зале стой на перемене».

Порою запись: «10 плюх»,Или такая: «6 пощечин».Хоть розги крепче оплеух,Доволен все же я не очень.

Таков-то школьный мой дневник.Учитель я, а в самом делеЯ — босоногий ученик,Без кар почти что ни недели.

3 апреля 1883 * * *

Вот большая переменаОсенью или зимой.Каждый день все та же сцена,Двор училищный — арена,Где звучат и крик, и вой.

Все зеленые листочкиС веток сорваны. — Ложись! —И по телу, точно строчки,Красны полосы и точкиЖгучей сеткою сплелись.

На земле лежу я голый,Крепко связанный. Беда!В муке горькой и тяжелойЯ ору пред всею школой:— Ой! Не буду никогда! —

Средь мальчишек смех и шутки,Но, кровинки увидав,Прекратили прибаутки.Ах, для каждого так жуткиЭти полчаса расправ!

Всяк теперь припоминает,Не было ли с ним чего,И с тоской соображает:«Не меня ли ожидаетТа же порка, как его?»

Наказали, — Убирайся!Ну, Корнилов, твой черед!Поскорее раздевайся,На земле располагайся! —И Корнилов уж ревет.

Каждый день нагие веткиХлещут голые тела.Посмеются звонко детки,Пожалеют напоследкиИ поплачут иногда.

<19 апреля 1883> * * *

Две дамы ехали в коляске,Я мимо с мальчиками шел.Здесь ожидать плохой развязкиНе догадался б и осел.

Да вот беда, — не снял я шапки.Не видел, что из дам одна,Хоть и сидит порою в лавке,Но Розенбергова[1047] жена.

Вот вечером приказ явитьсяК инспектору я получил.Он начал на меня сердиться,И долго он меня бранил.

— Ну что ты нос-то задираешь!Какая дерзость! срам какой!Вот погоди, ужо узнаешь,Мальчишка, озорник босой!

Зазнался! Думаешь, — учитель,Так очень важен и хорош!Он — наш почтенный попечитель!Его жену не ставишь в грош?

Что? не заметил? Дуралея,Негодный, корчить погоди!Иван! возьми его! ЖивееС ним к Розенбергу в дом иди!

Пред Розенбергом стоя, красный,Босой, взволнован и смущен.Все объяснил я, но напрасно, —Не захотел мне верить он.

Я у него просил прощеньяСмиренно, долго, он отвергМои все слезы и моленья,Спесивый, злобный Розенберг,

И молвил: — Кончить не пора ли?Иди-ка в кухню. Там, в саду,Тебе уж розог наломали.Себе накликал ты беду. —Приказ он отдал: — Босошлепу,Чтоб нос не задирал вперед,Разрисовать покрепче……,Погорячее, в переплет.

И, разогретый очень знойно,Урок я слушал: — Не зевай!Вперед веди себя пристойно,Да кланяться не забывай!

24 июня 1883 * * *

Уж скоро осень будет прелой,Повиснет яблок наливной,А на березе пожелтелойВсе гибки ветки, как весной.

Осенней ночью я, как прежде,В чужой залезу сад опятьС двумя мальчишками, в надежде,Там сладких яблоков нарвать.

А если попадусь, березыСтоят недаром у плетня:Услышу снова брань, угрозы,И тут же высекут меня.

Но в сердце жажда приключенийТак необузданно сильна,Что и мучения сеченийНе испугается она.

Притом же этою ценоюДешевле яблоки достать,Чем с тощею моей мошноюИх на базаре покупать.

Провал бывает не всегдашний,И, значит, не всегда секут,А взятое в ночи вчерашнейСегодня не отнимет прут.

<30 июля 1883> * * *

Вчера меня в чужом садуЗа кражу яблок розгами пороли,А ныне красть опять пойду.Коли поймают, — что ж бояться боли!

На пять удачливых ночейОдна порой достанется мне порка,Зато в подполице моейПлодов румяных вырастает горка.

Учитель я, но мал почет, —В училище хожу я босоногий,И мама розгами сечет,Сечет и в школе наш инспектор строгий.

От розог мне не убежать, —За яблоки приму охотно муку,И весело мне изучатьПолночных краж опасную науку.

<20 августа 1883> * * *

Какая низменная проза!Объелся яблоками я,И виснет надо мной угроза,Что плохо ночь пройдет моя.

Желудок нестерпимо режет,Раздулся бедный мой живот,И понял я зубовный скрежет,Который грешников нас ждет.

Во рту погано так и кисло,Ни усидеть, ни стать, ни лечь.Угроза новая нависла:Грозится мама больно сечь.

Я знаю, сбудется угроза,Мне кары той не избежать.Какая низменная проза, —В стыде и страхе трепетать!

3 сентября 1883 * * *

Я — учитель, ну так что же!Малый дома мне почет,И меня по голой кожеМать частехонько сечет.

От пощечин рдеют щеки,Дома я босой сижу,Даже в школу на урокиБосиком всегда хожу.

Там строптивости и лениБальзаминов не проститИ на голые колениСтать нередко мне велит.

Так порою час за часомС шалунами я стою,И хоть стыдно перед классом,Но уроки им даю.

По щекам прибьет, ругаетБальзаминов; иногдаОн и розгами накажетТак жестоко, что беда.

Он прикажет, и мальчишкиПодбегут ко мне, сдерутИ рубашку, и штанишки,Бросят на пол и секут.

Я реву, молю пощады,Слышу звонкий смех детей,Точно все мальчишки радыСвисту резкому ветвей.

Даже те, кто сами былиНыне драны иль вчера,Точно разом позабыли,Что ведь порка — не игра.

А инспектор не прощает,Он всегда неумолим,И удары он считаетДо назначенного им.

<2 октября 1883> * * *

Бальзаминов собиралВ классе за ученье плату.У окошка я стоял,Вспомнил поле, кашку, мяту.

Был я в блузе, босиком,Как всегда бываю в школеЗа учительским трудом,А в уме — леса да поле.

Замечтался я, светлоНа душе внезапно стало,А под пальцами стеклоЗапотевшее визжало.

Вдруг я слышу крик: — ШалитьВздумал в классе! Розог! Живо!Оголить да разложить! —Подбегают торопливо

Четверо учеников.Вмиг раздет я, вмиг разложен,И упал, как с облаков,Я, в мечте не осторожен.

Раздался свистящий звук,Началася порка злая.Я кричал, томясь от мук,О прощеньи умоляя.

Но инспектор был суров,Сорок розог отсчитали.Ни мольбы, ни крик, ни ревМне ничуть не помогали.

Бальзаминову данаВласть большая надо мною,Мне расправа сужденаВслед за каждою виною.

<13 октября 1883> * * *

Утро. Солнце светит мне в окошко,А в душе тревога, скука, лень.Вижу, тучка крадется, как кошка, —Вот сейчас тут на пол ляжет тень.

День опять пройдет в труде и скуке,Буду вновь мальчишкам толковатьО Петре Великом, да об луке,Да о том, где надо ставить ять.

Может быть, все мирно обойдется.Может быть, придут и боль, и стыд,К пустяку инспектор придерется,Выдрать розгами меня велит.

Дома вновь докучные тетрадки,Где ошибок бестолковых сеть,Где все буквы кривы, косы, гадки,И за полночь с ними мне сидеть.

В этой скуке, словно развлеченье,Если мать случайно рассержу,И под мукой жаркого сеченьяНа полу я голый полежу.

<7 февраля 1884> * * *

Как этот час был беспощаден!Я истомился, как в аду,И множество кровавых ссадинПылает на моем заду.

Инспектор был весьма рассерженНепослушанием моим,И вот я в классе был поверженНа голый пол совсем нагим.

За локти, за ноги держалиМеня мои ученики,И два ученика стегалиМеня во весь размах руки.

Немного дети посмеялись,Потом затихли все, и вотОдни лишь в классе раздавалисьМой рев, мольбы, ударов счет.

Вот насчитали сто. — Довольно!В рубашке на коленях стой.Ну что, мерзавец, стыдно? больно?Да постоишь и в мастерской. —

Звонок. Ушли на перемену.Потом опять даю урок.Весь красен. Каждому коленуПол одинаково жесток.

Не слышно вовсе разговоров,И не смеется уж никто,И только раз сказал Егоров:— Небось, взревешь, как всыплют сто!

<3 марта 1884> * * *

В переплетной мастерскойКлей поставил на плиту яИ работою другойЗанялся, беды не чуя.

Кто-то дров не пожалелСунуть в печку потрудился.Живо клей перекипелИ по всей плите разлился.

Неприятен клейный смрад,И убыток — порча клея,И мальчишки все глядятНа меня, вперед жалея.

И кастрюлька вмиг снята, —Горячее клей, чем надо, —И очищена плита.Бальзаминову досада;

Рассердился, стал вопить:— Захотел ты, видно, порки!Оголить и разложить!Отодрать на обе корки! —

И пришлось мне на пол лечь.Начинается расправа, —Мальчуганы стали сечь,Хлещут розги слева, справа.

<13 марта 1884> * * *

Весенний вечер. Спит дорога.Тихонько свищут соловьи.Молчит недавняя тревога,И близко плещутся ручьи.

Иду березовою рощей.Скажи мне, милый соловей,Что может быть милей и прощеВесенней песенки твоей?

Качнулась тонкая березаПод легким, свежим ветерком, —Но где ж пленительная роза,Сдружившаяся с соловьем?

И вот березовые веткиНесут мне горестный ответ:— Здесь нету розовой беседки,И розы соловьиной нет.

А если розочек желаешь,То в садик свой иди скорей;Там, сколько хочешь, наломаешьСебе березовых ветвей.

Сегодня раннею пороюНе розги пели там твои, —Ручные звонко над тобоюТогда свистали соловьи.

На Юге соловей и розаДля сладких песенок сошлись,Тебе ж веселая березаИ соловей в одно слились.

<8 июня 1884> * * *

В ночь, как папоротник цвел,В чащу я босой пошелПотихоньку ото всех,Поискать себе утех,Тайну ночи той открыть,Клад найти, счастливым быть.

Но я тьмою был пленен,В сон ленивый погружен,Час заветный я проспалИ цветка не отыскал.

Просыпаюсь, — день давно,А в душе моей темно.Надо мне домой идти,Но забыл я все пути.К счастью, встретил я людей,Помогли беде моей.

Но вернулся я домойТолько в полдень золотой.— Где ты был? — спросила мать.Что сказать, чтоб не соврать?

Говори или молчи,Знаю, будут розгачи,И признался я во всем,И пришлось мне голышомНаказание терпетьИ под розгами реветь.

10 июля 1884 * * *

Еще немало мне осталосьТетрадок школьных просмотреть.Уж поздно. Я гоню усталость,Чтоб завтра не пришлось реветь.

Но клонит сладкая дремота,Туман в глазах, темно кругом,Потяжелели отчего-тоБосые ноги под столом.

Дремлю, дремлю, и, засыпая,Вдруг мамин окрик слышу я:— Задрыхнул! Ж-у настегаю! —И вмиг дремота где ж моя!

И снова спорится работа,Бежит рука с карандашом,Тихонько отбивают что-тоБосые ноги под столом.

Чулок на спицах быстро вяжет,На стуле сбоку сидя, мать,И знаю, — розгами накажет,Коль снова вздумаю дремать.

<27 ноября 1884> * * *

Все вместе: проворная пляска,Свист розог, и рев мой, и вой.Ветвей беспощадная ласкаТак мучит, что сам я не свой.

Лишь пятки танцуют без лени,Совсем неподвижен живот.Меня положив на колени,Мать порет, а боль все растет.

Все порет, браня, упрекая.Реву я и вою, как зверь;Вдруг, новым стыдом обдавая,Скрипит, открывался, дверь.

Мещанка знакомая входитИ сын ее, мой ученик,И страх на мальчишку наводитМой, розгами вызванный, крик.

Лукаво смеется бабенкаИ стала мальчишку пугать:— И ты заревешь так же звонко,Как стану тебя я стегать.

Учитель от этакой порки,Наверное, встанет сердитИ мне тебя на обе коркиПороть хорошенько велит.

30 января 1885 * * *

И рад бы не пошел,И рад бы не давался,Да схватят за хохол:— Терпи, коли попался! —

И рад бы я, не лег, —Рубашку с плеч стащили,Штаны стянули с ног,Меня же разложили.

И рад бы убежал,Да держат очень крепко.И рад бы не кричал,Да розги хлещут лепко.

Сподручней быть смирней,Без спора покоритьсяИ на пол поскорей,Раздевшися, ложиться.

<4 февраля 1886> * * *

В окне кисейная гардина,За ней блестит лукавый взор, —Довольно милая картина,Которою украшен двор.

Порой гардину отодвинетСоседка и, раскрыв окно,Словечко бойкое мне кинет,А что сказать — ей все равно.

Порой, сорвав за веткой веткуИ листья сбросивши в саду,Увижу резвую соседку,Когда я на крыльцо взойду.

Румянцем щеки вдруг зажгутся,Но эти ветки как ни прячь,Ведь все равно к ней донесутсяЧрез узкий двор мой крик и плач.

2 мая 1886 * * *

В окна открытые ветер бежит,Летнего дня с ним вливается жар.Я на колени поставлен. Жужжит,В голую ногу впиваясь, комар.

Брошены голые ветки берез,И шевельнуться не смеет рука —Скинуть докучного. Стыдно до слез.В небо гляжу, где плывут облака.Вольная тучка, плыви да лети.Там не понятен ни стыд мой, ни плен.Как хорошо бы на речку пойти,С удочкой в воду залезть до колен!

25 июня 1886 * * *

Уже на запад солнце клонит,А воздух дышит горячо.На речку мама снова гонит:— Иди-ка, поуди еще! —

Хоть лень идти, но с мамой спорыМне наказанием грозят,И вот мои недолги сборы.Менять не надобно наряд.

И в легкой полотняной блузе,В коротких до колен штанах,В потертом сереньком картузе,В природных прочных сапогах

Забрел я в реку. Удят рядомСо мной мои ученики,Завистливым взирая взглядомВсе на чужие поплавки.

Улов удачен. Не осудитМеня взыскательная матьИ, улыбаясь, ужин будетИз свежих рыб приготовлять.

<17 июля 1886> * * *

Привыкнуть можно ко всему,А все же к розгам не привыкну.К стыду большому моему,При первом же ударе вскрикну.

Сбирает мама прутья в пук,Лежат другие прутья розны,А мне уж страшно острых мук,И шелестенья прутьев грозны.

Велит совсем раздеться мне,И даже сдернута рубаха,И пробегает по спинеХолодное дыханье страха.

Сечет, и слезы в три ручья,Мечусь напрасно, крепко связан,Такая боль, как будто яСегодня в первый раз наказан.

— Не буду больше! больно! ой!Ой! ой! прости! — кричу невольно. —Ой! мама! сжалься надо мной!Ой! ой! прости, помилуй! больно! —

Хотя случалося порой,Что и не раз в неделю секла,А все ж привычки никакойК домашнему преддверью пекла.

<8 декабря 1886> * * *

В бане жарко и туманно,И четыре мальчуганаНа скамью велят мне лечь,Моют быстро, осторожно,Очень ловко. Я тревожноЖду конца: ведь будут сечь.

Со скамейки сняв, водоюОбольют вдруг ключевоюИ разложат на полу.Вот и розги уж готовы,И топорщатся, суровы,На скамеечке в углу.

Все четыре мальчуганаМной недавно были драны, —Вот полоски как сини!Мне случайность не забавна, —Усмехаются, и славноБудут сечь меня они.

Пред бедою неминучейДогадался я, — не случайНадо мной их нынче свел:Когда в баню посылала,Мать таких и подбирала,Чтобы каждый всласть порол.

6 февраля 1887 * * *

В стране сурового изгнаньяНа склоне тягостного дняСвятая сила заклинаньяЗамкнула в тайный круг меня.

Кому молюся, я не знаю,Но знаю, что услышит Тот,Кого молитвой прибываю,Кому мечта моя цветет.

Его мимолетящей тениШепчу молитву, прост и бос,Склонив смиренные колениНа травной ласковости рос.

И заклинанья не обманут,Но будет то же все, что есть,И страх, и стыд, и боль предстанут.Все кары надо перенесть.

И с этой ласковой березы,Где листья клейки по весне,Покорно наломаю лозы,Сулящие мученья мне,

И непреложность заклинаньяЗажжет восторги в муке злой,Когда звенящий крик страданьяВ протяжный перельется вой.

<7 июля 1887> * * *

Сгорала злость моя дотлаВ кровавой ярости сеченья.Была медлительна и злаВся эта пытка исправленья.

Наказывали на дворе.Соседки из окна смотрели.Смеясь, как в бешеной игреХлестали розги и свистели.

Их брат, веселый мальчуган,Меня с товарищем пороли.Держали двое. Как чурбан,Лежал я и орал от боли.

Когда секут, сгорает стыд.Хоть все в окрестности сбегитесь,Но об одном лишь боль вопит:Простите! Сжальтесь! Заступитесь! —

Нет, не заступятся. «Секут,Ну, значит, так ему и надо!»И даже розги принесут,Взамен истрепанных, из сада.

27 июля 1887 * * *

Я проснулся ночью. «Вспомни!» —Словно кто-то прошептал.Вот глядит луна в окно мне,На пол свет ее упал.

Сердце бьется, — вспомнил сразу,Что, стыдом меня казня,По Сосулькину приказуЗавтра высекут меня.

Что сказал я, было ль дерзким,Я не знаю. Был я прям,Очень возмущаясь мерзким,Плутовским его делам.

Слушать истину не лестно…Вечером позвал он мать.Решено: меня телесноЗавтра в школе наказать.

Что, луна, в окно ты светишь?На меня зачем глядишь?Что мне скажешь? чем приветишь?Чем забавить поспешишь?

Не томи ты желтым светом,Издеваясь и дразня!Сам ведь помню я об этом:Завтра высекут меня.

26 сентября 1887 * * *

Запросили в гости,Да не скрыли злости,Начали шпынять:Очень уж я скромен,Обиход мой темен,И строптива мать.

Чем же недовольна?Часто ли и больно,И за что сечет?Иль мне так и надо?Розги где: из садаИль в лесу берет?

Правда ль: бережливаТак, что всем на диво.И велит ходитьМне босым? ЖалеюДенег, иль не смеюОбуви носить?

Мне б сказать им смело:— Вам-то что за дело?Что за разговор? —Но совсем смущаюсь,Мямлю, запинаюсь.Потупляю взор,

И язык что пробка,И сижу я робко.Красен, словно рак.И язвят нежадно,Думая злорадно:«Этакий дурак!»

4 октября 1887 * * *

Исправник старый мирно жилИ зубы мужикам лощил.Его жена была портнихаИ учениц лупила лихо.

Два сына были озорныеМальчишки. Не умела матьУнять их, и городовыеНа двор вели их часто — драть.

Порой заказчица-купчихаС улыбкой слушала их вой.Промолвит: — Сын-то мой — блажной! —— Пришлите! — скажет ей портниха.

И смотришь: точно, вечерком,Послушав розочного свиста,Мамаша в полицейский домТащила сына-гимназиста.

Городовым дает на чай,А те: — Барчонок, получай! —Они, подачке щедрой рады,Секут мальчишку без пощады.

Иной мальчишка сам придет,Неся от матери посланье,А после порки сам даетНа чай за это наказанье.

Я одного спросил: — ПришелЗачем ты сам? — Сказал: — Послали!Когда б отец меня привел,Ударов вдвое больше б дали. —

Увы! я скоро поспешилИ сам туда ж дорогой близкойПришел я с маминой запиской,И все, что надо, получил.

5 ноября 1887 * * *

— Все повторять одно и то жеТебе не стану по сто раз,А накажу тебя построже.Неси, дежурный, розги в класс.

Да накажу тебя иначе,Чтоб побольней да постыдней,И положенье нележачеСейчас займешь ты, дуралей.

Разденься, да живей ложися,Живот на стол, а ноги — вниз. —Смеяться дети принялисяНа тот инспекторский каприз.

А мне и стыдно, и неловко.И руки, ноги мне тотчасСвязала крепкая веревка,И злая кара началась.

Со стороны смешно движеньяНог оголенных наблюдать,Но в этом странном положеньи,Ах, мне-то каково лежать!

<20 ноября 1887> * * *

Утро. В классах шум. Тоскливо.Жду я. В карцер входит врач.С ним Сосулька; крикнул: — ЖивоРаздевайся, да не плачь! —

Я снимаю, холодея,Все, надетое на мне,И мурашки, страхом вея,Побежали по спине.

Врач мне грудь послушал, кожуЩупал, мял со всех сторон.Буркнул: — Жалостную рожуКорчить нечего, — силен.

Сердце, легкие в порядке.Двести розог можно дать.Розгачи хоть и не сладки,Да придется получать.

<28 ноября 1887> * * *

Длинным школьным коридором,Мимо классов, где шумят,Провожаем злобным взором,Прохожу, тоской объят.

Вся одежда там осталась,В этом карцере глухом,Где мечта моя металасьДвое суток под замком.

И теперь иду я голый,Весь румянцем залитой.Предстоит мне час тяжелыйНа полу там в мастерской.

<29 ноября 1887> * * *

Сам себя не понимаю,Только верю я себе,Потому что твердо знаю:Верить надо нам судьбе.

Я бываю зол порою,Раздражителен, угрюм,И, отравленный тоскою,Полон горьких мыслей ум.

Становлюсь я мрачно-дерзок,Все б ломать да отрицать,И себе тогда я мерзок,Но с грозой приходит мать.

Розги гибкие взовьютсяБеспощадно надо мной,В тело голое вопьются,Вызывая крик и вой.

И душа моя смирится,Муками утомлена,И на сердце водворитсяБлагодатно тишина,

Точно это мне и надо.Точно иначе б не могСердце вырвать я из адаНеобузданных тревог.

Так, умом не понимаю,Но смиренною душойВсе покорно принимаю,Что мне послано судьбой.

4 декабря 1887 * * *

В душевной глубине бушуетЗвериная, нагая страсть.Она порою торжествует,Над телом проявляя власть.

Вот дама рощицей проходит,Легки одежды у нее,А за кустами уже бродитВблизи двуногое зверье.

Вот повстречались. Даме жутко,Но уже похоть в ней горит,А парень к ней. — Ай, баба! Нутка!Ложись на травку! — он кричит.

Она бежит, он догоняет,В его руках дрожит она.Хватает, на землю бросает, —И в миг она оголена.

Из-под разорванной рубашкиПрерывистый чуть слышен стон.На голые он давит ляжки,—И труд веселый совершен.

— Пошла! — И дама убегает,Закрыв лицо. В глазах туман.Смеясь и плача, повторяет:— Вот негодяй! Какой мужлан! —

Но в сердце нарастает радость,Идет все медленней она,Звериную изведав сладость,Как от шампанского пьяна.

Порою все же не довольноОбъятий грубых и простых,И тело жаждет своевольноМетаний и безумств иных.

Тоска томит, и нетерпенье,И все досадует и злит,И кто же это все волненьеПоймет и быстро исцелит?

Целители не понимают,Целимые же не хотят,Но все же то они свершают,Что силы тайные велят.

Настала грозная минута,И розги в воздухе взвились,И раздражение и смутаВ душе внезапно улеглись.

В тройном союзе все сплелося:Ликуют боль, и стыд, и страх,И все томление сожглосяВ мольбе, и в криках, и в слезах.

Пусть после этих наказанийМне стыдно, а другим смешно,Но стихло пламя беснований,В крови погашено оно.

<12 декабря 1887> * * *

Денег нету ни гроша,Зато слава хороша.

Зададут порой вопрос:— Отчего ты ходишь бос?

Но на это прост ответ:— Оттого что денег нет.

А на нет ведь нет суда,Значит, нету и стыда.

Тот осудит, кто глупей,Тот похвалит, кто умней.

Глупый скажет: — БосикомНе пойдешь в богатый дом.

Умный скажет: — Примечай,Как босые входят в рай.

Глупый скажет: — Скуп и нищ.Для сапог не нужно тыщ.

Умный скажет: — Знать, не мотИ копейки бережет.

Глупый скажет: — Холодно,Босиком ходить смешно.

Умный скажет: — Закален,Бережет здоровье он.

И такой вопрос дадут:Отчего тебя секут?

Так же можно отвечать:Ведь родная учит мать.Глупый скажет: — Стыд какой!Все смеются над тобой!

Умный скажет: — В пол лицом,Мать проучит прутовьем,

Ей покорен, — молодец!Тут греху всему конец.

Прут с березы не убьет,А на добрый путь взведет.

Умных меньше, чем глупцов,Да боятся мудрецов.

То, что умный говорит,После глупый повторит.

И со мной сбылося то ж:Скажет умный, так поймешь.

Посмеялись надо мной,Покачали головой,

Но меня ж они потомНазывали молодцом.

Значит: денег ни гроша,Зато слава хороша.

18 апреля 1888. * * *

В палящий полдень в темный лесУнес я к светлому ручьюО