Сердце Пармы, или Чердынь — княгиня гор - Алексей Иванов

А потом пришел рассвет, туман снялся с воды, осветились и посвежели ельники, задышал ивняк, и страшная гора замутилась мглою, поголубела и под низким солнцем выплыла к Сылве, как огромный корабль. Два кострища — на вершине и у подножия — чуть курились синим дымком.

Калина и Матвей переплыли обратно на свой стан.

— Огонь надо развести… — пробурчал продрогший Матвей, — Э-э… А где же мертвец?

Под камнем, где лежал убитый вогул, теперь валялся мертвый волк с двумя стрелами в спине. Матвей, обомлев, не верил своим глазам. Подошел Калина.

— А там, на горе, небось другой волк с расколотой башкой, — сказал он. — А в ельнике — третий, с перерезанным горлом. Понял теперь, отчего мы на тот берег уплывали?

— Ве… э-э… Эква?..

Калина кивнул.

— Обойдемся без костра. — Он повернулся и пошел к лодке. — Веслом согреешься…

С той ночи словно бы что-то сместилось в их и без того неладных отношениях. Матвей озлобленно молчал. Он был словно конь, остановленный на всем скаку. А лодка бежала дальше против течения, минуя луга и темные крутояры, редкие становища, стада по берегам, аргиши шедших на торг, барки и шибасы купцов, плывущие навстречу.

Они остановились переждать под елками дождь, а заодно и отдохнуть. Рядом с невысокого обрыва двумя струями скатывался небольшой водопад.

— Люссуйнёр, — сказал Калина. — Плачущая гора.

— А чем ты собираешься заплатить в Ибыре за ясырку? — вдруг спросил Матвей.

Калина без слов полез за пазуху и вытащил небольшую, зеленую медную бляху на гайтане.

— Медяшкой? — презрительно изумился Матвей.

— Это не просто медяшка. Это малая княжья тамга хакана Асыки. За нее можно получить очень и очень много… Любой вогул или остяк даст все, чего захочешь.

— А как она у тебя очутилась?

— Долгая история.

— И дождь, видать, надолго.

— Ну, как хочешь. Только начинать надо издалека. Ты о Стефане Пермском что знаешь?

— Все знаю, — уверенно заявил Матвей. — Я и Житие читал, и Филофей мне рассказывал.

— А историю о двух проклятиях?

— Тоже знаю.

— Тогда начинай, рассказывай.

— Проверяешь меня, что ли? Тоже мне, государев дьяк выискался… А история такая. Раньше, значит, до Христа еще, пермяки были огнепоклонниками…

— С тех пор они Гондыра и почитают, — добавил Калина.

— Не перебивай. Поклонялись они Заре… ту…

— Заратустре.

— …и вот этот Заратустр предрек пришествие Христа. Когда загорелась Вифлеемская звезда, три пермских пама пошли ему поклониться. Их Священное Писание называет волхвами. Христу они поклонились, а обратно не вернулись. Мощи их нетленные сейчас рыцари захватили и у себя держат. Поэтому Христова вера в Пермь не пришла. А четыре века спустя пермяки собрали войско и сами пошли в поход на Рим. Повел их князь Аттила…

— Стой-стой, какие пермяки?

— Пермские, какие же еще? Так Филофей говорил.

— Брехал. На Рим из полуденных степей, от самого Жукотина, с монгольского Керулена шли народы хуны. Они через Каменный Пояс много южнее Перми переваливали — там, где лежит древняя страна Артания, где в степях видны еще следы круглых глиняных крепостей, что тысячи лет назад построили народы-огнепоклонники, пришедшие неведомо откуда и ушедшие неведомо куда. Они и оставили пермякам почитание огня… А у хунов, которые двинулись на Рим, был военачальник Беледэй — Бледа иначе. Кан Атыла — Аттила, по-твоему, со своим отрядом присоединился к нему, а потом уже рассорился с Бледой, зарубил его и сам встал во главе войска…

— Ну, сам и рассказывай, если лучше меня знаешь, — обиделся Матвей.

— Ладно, молчу.

— Вот… Ромеи пришельцев звали варварами. Варвары разграбили всю их страну, захватили Рим. Они бесчинствовали в храмах, попов и епископов убивали, и за это господь на них осерчал. Аттила в одночасье умер, а на пермяков господь на триста один год наложил проклятие. Триста один год прошел. Пермяки снова собрали войско и опять пошли на Рим. Но дошли только до страны Паннонии. Там господь явил им чудо, чтобы одумались. Из чистого неба пошел град… А-а, это я тебе уже рассказывал, про Золотую Бабу-то… В общем, часть пермяков осталась в Паннонии и свою страну назвала Енгрией, а другие с Золотой Бабой бежали за Каменный Пояс и назвали свою страну Угрией, Югрой. За безверие господь снова наложил на них проклятие, теперь вдвое тяжелее — на шестьсот два года. Проклятие и завершилось, когда в Великом Устюге родился креститель Стефан. А в Пермь Великую он пришел в тот год, когда московиты разбили Мамая на Куликовом поле…

— Не был Стефан в Перми Великой, — опять перебил Калина, — и зря его зовут Великопермским. Он только в Перми Старой был, на Вычегде и Печоре. Он поселился возле городища Йемдын на устье Выми, и с него начался город Усть-Вым, где княжил твой дед. А сейчас попы о Стефане вовсе неправду говорят. Расписывают его под иконный лик — и грамоту он составил, и мудрец был, весь в сединах, и то, и сё… А он даже не дожил до седин-то. И грамотой его, в общем, никто не пользуется… Ты, к примеру, ее знаешь? То-то… Он, Стефан-то, геройства искал, а не духовного подвига. И звали его в Ростове в монастыре в Затворе до пострига Степан Храп. Нахрапом он все взять и хотел. Он как крестоносец был. В божьем деле алкал мирской славы. Потому его Сергий Радонежский на Пермь и послал. Сергий понял, где Стефан может пригодиться…

— Ты так говоришь, будто сам Стефана видел, — не доверчиво заметил Матвей.

— Ты, княжич, не поверишь, но я его вправду видел.

— Ври давай. Он сто лет назад жил.

— А мне и есть сто лет.

Матвей оглядел Калину с головы до ног, словно видел впервые.

— Я бессмертный, — просто сказал Калина. — Мне бог дело поручил, и пока я его не сделаю, не умру. Таких, как я, вогулы называют хумляльтами — людьми призванными. Князь Асыка тоже хумляльт. Вспомни, что эква про меня говорила — будто я не состарился. А ведь я деда твоего здесь, в Перми, встречал, отца твоего отроком помню. Спроси его: изменился ли я с тех пор?

— Что ж, тебя и убить нельзя? — почему-то разозлился Матвей.

— Убить можно, хотя и труднее, чем прочих. На Балбанкаре Ухват убить меня не смог, хотя большой мастер этого дела был. И когда с твоим отцом мы на Искоре дрались, меня тоже со скалы скинули — а я не убился. Но, конечно, коль ты мне руку или ногу отрубишь — новые невырастут. Убить меня можно, а сам по себе я не умру, пока обещанного не выполню.

— А чего ты обещал?

— Не стоит про то…

— А кому?

— Стефану… Вот и слушай про него и про медяшку для Асыки… Батя мой, новгородец, гулевым человеком был. Понемногу ушкуйничал, понемногу торговал, понемногу золото мыл. На Цильме у него зимовье стояло. Там я и рос — как мамка померла, совсем один. И в то лето взял отец меня с собою на торг. Торг был на Печоре, против Мамыльского порога. Туда пришли вогулы. У их кана Кероса сын был, со мной одногодок — Асыка. Мы сдружились, втроем играли — я, Асыка и Айчейль, девчонка, которую Асыке в жены прочили. В ту пору Стефан в Перми в силе был: уже обжился; роды некоторые покрестил; слава о нем гремела. Но, как и многие, кто не рос в Перми сызмальства, а пришел извне, возжелал он Золотую Бабу заполучить.