Избранные письма. 1854–1891 - Константин Николаевич Леонтьев

Не знаю, таков ли новый министр. Дай Бог!

Вот мои мысли по поводу всех этих перемен. <…>

Публикуется по автографу (ЦГАЛИ).

1 Иван Николаевич Дурново (1830–1903) – государственный деятель, министр внутренних дел, председатель комитета министров. Проводил реформы управления, усиливавшие влияние дворянства, купечества и крупных промышленников.

202. О. А. Новиковой

30 мая 1889 г., Оптина Пустынь

Наконец-то Вы вспомнили обо мне, Ольга Алексеевна! И за то спасибо. Я часто об Вас думал и часто глядел на портрет Ваш, «всегда ли с добрым чувством?» – Вы спросите, может быть, и на этот естественный вопрос я отвечу: «Нет! Не всегда!» Иногда с очень добрым, иногда не то чтобы с дурным, нет, а с колеблющимся и недоверчивым… Вы так умны, так гениально догадливы, так житейски опытны, что объяснять Вам эти чувства мои будет ненужным трудом. Сами все знаете и обо всем сами догадаетесь скоро. Слава богу, что Вы хоть на короткое время возвратились на родину, которую Вы всегда так хорошо и талантливо защищаете с политической стороны, но от которой, боюсь, Вы в культурно-бытовом, так сказать, смысле, должно быть, совсем отвыкли. Нечто подобное испытал я после долгой жизни в Турции, и если бы не разные неизбежности и непреодолимые вещественные препятствия в начале 70-х годов, то я, вероятно, и жил бы до сих пор в Турции, как Вы живете в Англии, то есть только на короткое время посещая Россию и оставаясь духом ей верен, как верны и Вы. Поэтому я и ничуть не осуждаю Вас за это, а только жалею, что этот образ жизни лишает меня всякой надежды увидать Вас хоть раз еще! Если бы Вы жили в России постояннее, то, кто знает, если бы не набожность (ее я в Вас не замечал), то хоть славянофильское чувство и любопытство понудило бы Вас когда-нибудь посетить нашу знаменитую Пустынь. «Здесь русский дух! Здесь Русью пахнет», и во многих отношениях Русью очень старой даже, до сих пор еще благополучно отстаивающей себя от России новой, либеральной и космополитической, от мерзкой России пара, телефонов, электрического света, суда присяжных, пиджака, «Вестника Европы», польки-трамбант и всеобщего равномерного «диньите де л'ом»!1 Здесь именно тот русский византизм, который так ненавистен глупым славянофилам стиля Ореста Миллера и без которого будет finis[94] не только для России, но и для всего остального славянства (пока еще столь бессодержательного и не самобытного духом). <…>

Почему я так мало пишу нынешний год? Охоты нет и нужды, слава богу, нет. Живу я здесь покойно, недорого, в достатке. У меня за 400 р<ублей> с<еребром> в год совсем особая при монастыре небольшая усадьба, просторный, двухэтажный, старый дом, построенный уже давно одним набожным барином, здесь и умершим, особый садик, обращенный к лесу и загороженный домом и оградой от людей и всякого движения, так что я иногда и по целым часам сижу в буддийском созерцании на балконе и ничего и никого, кроме зелени и леса, не вижу, и ничего, кроме пения птиц, не слышу. Зимой дом очень тепел и так просторен, что я один на свою долю занимаю наверху 4 комнаты с прекрасными видами из окон (даже и зимой). Звуков – вообразите, даже зимой особенно – никаких по целым часам не слышу, тем более что домашние мои, зная, до чего я люблю это безмолвие и молчание вокруг, остерегаются стучать и шуметь. Летом, впрочем, здесь бывает очень много приезжих не только среднего, но и весьма отборного общества, большею частию с целью видеть от. Амвросия и посоветоваться с ним. Мое жилище тем хорошо, что оно в стороне, и от меня вполне зависит видеть людей или скрываться от них. Зимой, так как я не выезжаю, у меня в доме служат часто всенощные и часы. Говею 4 раза в год, недавно, по благословению старца, отказался от мяса, которое я ужасно любил и (вот одно из тех «внутренних чудес», на которые так верно указывал Хомяков, в точности его слова не помню) не чувствую даже ни малейшей потребности его есть, когда рядом со мной едят его другие. Пришло время, и оно не существует для меня… Теперь – очередь за литературой. Если бы год или два тому назад кто-нибудь предсказал бы мне, что я о мясной пище вовсе забуду и почти вдруг, мне показалось бы это более невероятным, чем если бы теперь кто-нибудь сказал бы мне, что я скоро перестану писать для печати. «Просите, и дастся вам», – а я пламенно желаю оставить всякую газетную и журнальную работу. Пока есть еще этому одно вещественное препятствие, но я надеюсь скоро его отстранить и тогда буду уже совсем вольный казак! И тогда благословлюсь у от. Амвросия бросить литературу, как бросил многое другое. Это не зарок, это мечта и молитва. Вы совершенно правы, когда говорите, что пишете «не зря» и «не даром», и поэтому Вам приятно действовать в Англии. Я же, как Вы сами знаете, совсем в другом положении и чувствую противоположное, чувствую именно, что пишу «зря» и «даром» (не в денежном, конечно, а в нравственном смысле). Ведь надоест наконец, да немножко ведь и стыдно станет выходить на улицу с товаром, на который мало спроса. Один (Вам) известный человек пишет (по секрету мне в частном письме, а не печатно) по поводу моих взглядов на политику племенных освобождений и объединений в XIX веке приблизительно следующее лестное мнение: «наша беззубая публика привыкла к пище жеваной, а Вы даете пищу новую и твердую. Читатели наши привыкли или к нигилизму, или к катковской манере[95], и Ваши статьи производят на них даже болезненное впечатление. Это Ваша доля и Ваша честь». Выражения «беззубая» публика и «жеваная» пища неизящны, слишком бранчивы и поэтому не нравятся мне, но, может быть, он и прав, не могу решить и быть совершенно беспристрастным судьей в своем деле. Но факт постоянного (сравнительно) неуспеха остается фактом; все равно, кого бы ни винить – меня или критику с публикой. Я ли «психопат» и статьи мои «психопатические парадоксы», как думает «Свет» г-на Комарова, или другим в самом деле неловко и тяжело стать на непривычную им точку зрения. Я ли (как назвал меня некто Аристов2 в «Русском деле») «старый честолюбец-неудачник», который «бредит» чем-то ужасным… Или ко всем рецензентам и большинству читателей можно приложить по этому случаю слова Страхова: «Люди понимают лишь