Двойники - Ярослав Веров

— Жара… Скажите, князь, а верите ли вы в бога?

Дюк, который чая покуда не касался, поворачивается к Флорентину и спокойно на того смотрит.

Флорентин же улыбается широко и откровенно сообщает:

— А я вот, знаете ли, совершенно не верю. Дело, оборот — это да, это я понимаю. А все эти небесные кудеса… — Купец мощно втягивает с блюдца чай.

— Вы забыли семью! — кротко вставляет хозяин.

— Это главное! Семья — основа всякого предприятия, — быстро поправляется купец, будто сам только собирался ввернуть, да вот шустрый хозяин опередил: мелкий чиновник юрок и, как правило, языкаст.

Вставляет свое слово и профессор философии, а также натуральной психологии:

— Бог есть сублимация стремления людей жить бесконечно долго безо всяких хлопот.

Разговор никак не складывался в желательном для дюка направлении. Речь-то, по мысли Глебуардуса, должна была вестись об организации; господам за столом, по крайней мере, следовало обозначить свою степень причастности к оной. Но, видимо, у них имелись иные соображения на этот счет. Более того, помимо самой беседы, помимо всех произносимых слов, в комнате происходило что-то еще.

Дюк понял, что с самого начала чаепития он ощущает флюиды, если это так можно назвать, исходящие не то от лиц этих, не то срывающиеся вместе со словами с языков. И действительно, флюиды эти уже физически ощутимо буравят мозг, уже мучение в груди, теснота и жжение. И началось это, когда купец блюдце отставил.

— Господа, на этот счет вы, само собою, заблуждаетесь, — произносит Глебуардус. — Предлагаю оставить эту тему. К делу, господа.

— К делу, так к делу, — говорит хозяин и надолго замолкает. Все трое молчат, и никакого дела. Пьют чай. Через несколько минут, опростав очередное блюдце, Флорентин вновь сообщает:

— А вот вам явная чушь в Священном Писании. Ацтекские перья так и торчат оттуда. Второзаконие, пожалуйте-с. Деспот, навроде ацтекского Тескатлипока, навязывает под угрозой всеистребления законы. И какие! Жесточайшие. Чуть что — смерть, вывести из города и забросать камнями. Все прочие народы подлежат истреблению, оставляются только женщины и дети.

«Высокоученый купец, однако. По совести говоря, этим троим следует немедленно свернуть шеи, на месте».

Моментально, словно в ответ на мысль дюка, трое наносят удар.

В электрической люстре гаснут лампы, наверное, упало напряжение на станции. В полумраке, в подсвечнике, стоящем на бюро, вспыхивают с треском, словно фосфорные спички, свечи. В их свете дюк замечает, что на столе уже нет самовара и чайного прибора. Лежит большая, тяжелая книга в серебряном окладе. И открыта она на книге Второзакония. Текст отпечатан алой краской, глубокого карминного оттенка. Нет, это не Второзаконие, написано — «Второзаклятие».

Дюк понимает — читать это нельзя. И закрывает глаза. Медленно считает до десяти, открывает. Вновь электрический свет и мирное чаепитие.

— Свобода — суть потенция индивида совершать действия по собственному предусмотрению, — веско заявляет Генрих Гектор. В веских движениях бороды — профессор дожевывает остатки пряника, — угадывается немалое удовлетворение от ладно скроенной фразы.

— Вы, дюк, надо полагать, как всякий образованный человек, считаете себя свободным человеком? — полуспрашивает-полуутверждает Учитель Варлаам.

Купец Кормящий с интересом взирает на дюка, мол, что, добрый человек, по купцу товар?

— Пустое говорите, — Глебуардус понимает, что разговор с этими господами исчерпан. Разве что и вправду свернуть им шеи, но сейчас дюку совершенно ясно, что дело не в этих шутах, а в чем-то совершенно постороннем. — Наипервейшая свобода, богом нам данная, — различать и выбирать добро и зло.

— А что есть добро, что есть зло, князь? — тихо спрашивает Учитель Варлаам и весьма подкупающе глядит в глаза.

Видимо, профессор совершенно согласен со скепсисом Учителя и потому продолжает свое:

— Между тем нам, людям, предоставлена возможность достигать желаемого. Для этого достаточно здравого размышления и неотступности воли в дальнейшем. Поверьте, так называемые чудеса совершаются именно при таком подходе. Да и не мне вам объяснять, — Генрих Гектор намекает на всем известные события Морской войны. — Да вот хотя бы: вы, крещенный в православии русский дворянин, являетесь епископом англиканской церкви и одновременно утвержденным папской буллой кандидатом в будущие святые, остается только помереть.

— Вы, князь, вполне в состоянии претендовать на англиканский престол — царствующая династия там нынче не в почете, а о вас баллады слагают, и вы глава древнекельтского рода. Стало быть — хоть сейчас на царство, — улыбается Учитель Варлаам.

Здесь рассказчикам следует дать необходимые пояснения относительно родословной наследного дюка Глебуардуса Авторитетнейшего. Дело в том, что дворянские роды кельтов, населявших некогда всю Европу, делятся ныне на древние и новые. Новые дворянские роды, к одному из которых, к слову сказать, принадлежит и Кэннон Загорски, проживают повсюду, во всей Европе. Древние же сохранились только в Англикании, да в последнее столетие некоторые из них осели в России, перебравшись сюда в поисках настоящего ратного дела. Именно в это столетие набравшая немалую силу Россия стала осуществлять свои экспедиционные походы по всей Азии. Англикания же, еще в прошлом столетии определившаяся со своими колониями, пребывала вплоть до Морской войны в полнейшем самодовольстве и спокойствии.

В отличии от новых, древние кельтские роды считаются царскими. В принципе, глава древнего рода может основать царскую династию, а также сочетаться неморганатическим браком с отпрысками королевских— царских домов.

Поэтому в древних кельтских родах законы наследования ничем не отличаются от самых жестких правил царских домов. Становясь главой рода, наследник принимает вместо прошлого своего имени новое, совпадающее с геральдическим названием рода. Поэтому «Глебуардус» — это и имя нашего дюка, и имя рода, и титул главы рода. Прозвище же «Авторитетнейший» он получил за свои подвиги в Морской войне, о которых мы расскажем несколько позже.

— Заметьте, князь, того, чего вы достигли исключительно благодаря стечению обстоятельств и врожденной решительности характера, точно так же любой иной мог бы достичь. Для этого он должен был предусмотреть заранее все обстоятельства, вывести возможные варианты и быть готовым соответствовать логике событий, — продолжает профессор.

— В известных пределах, отпущенных нам природой, мы можем сотворить всякое необходимое нам дело, — говорит Учитель Варлаам. — Это, князь, и есть свобода. Осмотритесь открытыми глазами — вы можете всё, всё, что делают другие люди, даже то, что никто не делал, кроме хотя бы одного человека, — всё, всё это вы можете. Впрочем, как и любой иной.