Горбун, Или Маленький Парижанин - Поль Анри Феваль

Горбун опустил взгляд и, продолжая теребить суму, добавил:

— Вы станете надо мной смеяться, это точно.

— Готов поспорить на сотню луидоров, что наш друг Иона влюбился! — воскликнул Навайль.

Шутники расхохотались и никак не могли остановиться. Только Гонзаго и горбун не участвовали в их веселье. Гонзаго был уверен, что горбун ему еще понадобится. Принц был алчен, но не скуп: деньги для него ничего не значили, и, когда было нужно, он швырял их направо и налево. Сейчас перед ним стояла двойная задача: завладеть горбуном, этим необычным орудием, и узнать его поближе. Поэтому он и делал все возможное, чтобы достичь этих целей. Придворные его вовсе не смущали, напротив, в их присутствии его расположение к маленькому человечку становилось еще более очевидным.

— А почему бы ему и не влюбиться? — без тени насмешки проговорил он. — Если он влюблен и его судьба хоть как-то зависит от меня, то, клянусь, он будет счастлив. Бывают услуги, за которые приходится расплачиваться не только деньгами.

— Благодарю вас, ваша светлость, — проникновенно сказал горбун. — Любовь, честолюбие, любопытство — откуда я знаю, каким словом назвать снедающую меня страсть? Ваши люди смеются, это их дело, но я-то страдаю!

Гонзаго протянул ему руку. Горбун поцеловал ее, однако его губы при этом дрогнули. Затем он заговорил снова, да таким странным тоном, что повесы вмиг утратили всю свою веселость.

— Любопытство, честолюбие, любовь — какая разница, какое имя носит зло? Смерть есть смерть, и не важно, что послужило ее причиной — лихорадка, яд или удар шпагой.

Горбун тряхнул копной густых волос, и глаза его заблестели.

— Человек мал, — продолжал он, — и тем не менее он может перевернуть весь мир. Доводилось ли вам видеть когда-нибудь разбушевавшееся море? Огромные валы, неистово выплевывающие пену прямо в лицо хмурому небу? Слышали ли вы его голос, этот оглушительный рев, с которым не могут сравниться даже раскаты грома? Какая потрясающая мощь! Перед нею ничто не в силах устоять, даже гранитные скалы, которые порою обрушиваются, подточенные волнами. Говорю вам — да вы и сами знаете, — это ни с чем не сравнимая мощь! И вот по волнам над сей бездной плавает доска — утлая дощечка, которая дрожит и скрипит. Но что это? На доске сидит какое-то хрупкое существо, которое издали кажется даже меньше птицы, да и крыльев у него нет, — это человек. Но он не трепещет; я не знаю, что за волшебная сила таится за его слабостью и какова ее природа — небесная или адская. Но человек — этот нагой карлик без когтей, без перьев, без крыльев, — человек говорит: «Я хочу!» — и океан покорен!

Все внимательно слушали. Для окружавших его людей горбун предстал в совершенно новом свете.

— Человек мал, — повторил он, — очень мал! Доводилось ли вам видеть когда-нибудь огненную корону пожара? Медно-красное небо, к которому толстым, тяжелым столбом тянется дым? Ночь — хоть глаз выколи, но даже далеко стоящие дома виднеются в отблесках этого кошмарного зарева, а стены ближних строений выглядят совершенно белыми. А фасад горящего дома? Это величественное и ужасное зрелище. Прозрачный, словно решетка, он глядит своими окнами без оконниц, дверьми без створок, он зияет дырами, за которыми бушует ад, он скалится рядами зубов чудовища, имя которому огонь. Пожар тоже величествен, он яростен, как буря, и грозен, как океан. Бороться с ним невозможно, о нет! Он превращает мрамор в пыль, гигантские древние дубы в пепел, он гнет и плавит железо. И что же? На пылающей стене дома, которая дымится и трещит, среди танцующих языков пламени, раздуваемых союзником пожара ветром, виднеется тень, что-то черное, какое-то насекомое, песчинка — человек. Он не боится огня, так же как и воды. Он властелин, он говорит: «Я хочу!» — и бессильный огонь пожирает себя и гибнет.

Горбун утер лоб. Затем украдкой оглядел слушателей и вдруг разразился хорошо нам знакомым сухим и дребезжащим смехом.

— О-хо-хо, — продолжал он, видя, что его аудитория задрожала, — я жил настоящею жизнью. Да, я не вышел ростом, но я человек. Почему же мне не влюбиться, господа хорошие? Почему не быть любопытным или честолюбивым? Я немолод, но молодым я никогда и не был. Вы находите меня уродом, не так ли? Но раньше я был еще страшнее. Это преимущество уродства: с годами оно становится все меньше и меньше. Вы теряете, я выигрываю — на кладбище мы будем равны.

Горбун насмешливо оглядел всех клевретов Гонзаго.

— Но есть кое-что похуже уродства, — продолжал он. — Это бедность. Я был нищ, я никогда не знал своих родителей. Мне кажется, что мать с отцом, едва увидев меня в тот день, когда я появился на свет, унесли мою колыбель вон из дома. Когда я открыл глаза, то увидел над головою серое небо, с которого струились потоки воды на мое бедное дрожащее тельце. Кто была та женщина, что вскормила меня своим молоком? Я, наверное, полюбил бы ее. А, теперь не смеетесь? Если и есть на свете человек, который молится за меня Господу, — это она. Первое запомнившееся мне ощущение — это боль от ударов, я понял, что существую, благодаря бичу, который раздирал мою плоть. Моей постелью была мостовая, едой — отбросы, которых не ели даже собаки. Это славная школа, господа, ей-богу, славная! Если бы вы знали, как стойко я переношу любое зло! Добро изумляет и пьянит меня, словно капля вина, ударившая в голову человеку, не пившему до этого ничего, кроме воды.

— В тебе, должно быть, много ненависти, мой друг, — тихо проговорил Гонзаго.

— Что ж, это верно, ваша светлость. Порой мне приходится слышать, как счастливчики сожалеют о прекрасных юных годах, но у меня, когда я был совсем дитя, в сердце копился только гнев. Знаете, чему я завидовал? Радости других детей. Другие были хороши собой, у них были отец и мать. Разве они хотя бы жалели того, кто был одинок и несчастен? Нет. Тем лучше! А закалили мою душу, сделали ее стойкой насмешка и презрение. Иногда они убивают, но я выжил. Злоба придавала мне силы. А став сильным, был ли я злым? Тех, кто враждовал со мною, больше нет, господа хорошие, так что ответить на это некому.

Эти слова прозвучали столь странно и неожиданно, что никто не проронил ни звука. Захваченные врасплох озорники быстро позабыли про свои язвительные улыбки. Гонзаго внимательно слушал и удивлялся. Речи горбуна отдавали холодком