Мы - Дэвид Николс

— А я не чувствую себя в безопасности, — сказал Алби.

Я откинулся на спинку кресла. Инженерное дело… Почему мой сын не заинтересовался инженерным делом?

За окном начинался день, сначала шли ровные ряды заборов, бетонных бункеров и откосов, их сменил приятный сельский пейзаж одинаковых равнин, протянувшихся до самого Парижа. Разумеется, это заблуждение, что пересечение условных границ на карте сопровождается изменением настроения. Поле и есть поле, а дерево — это дерево, однако то, что мы сейчас видели, могло быть только Францией, да и сама атмосфера в поезде изменилась, хотя, может быть, это только казалось: пассажиры-французы излучали довольство, что возвращаются домой, а все остальные — радостное возбуждение оттого, что наконец-то находятся «за границей».

— Ну вот и добрались! Франция!

И даже Алби не нашел что возразить.

Я уснул, шея затекла, челюсти крепко сцепились, голова, прислоненная к окну, вибрировала, потом я проснулся где-то в середине дня, когда начались предместья Парижа. Алби заметно оживился при виде граффити и городской грязи. Я раздал полипропиленовые папки формата А4 с маршрутами по Северной Европе, адресами отелей, номерами телефонов, расписанием поездов; отдельным списком шли экскурсии и развлечения.

— Не строгое расписание, а скорее руководство к действию.

Алби перелистывал страницы вперед и назад:

— А почему все это не заламинировано, па?

— Да, почему не заламинировано? — вторила ему Конни.

— Потому что отец начинает допускать небрежности.

Жена с сыном любили меня покритиковать. Это доставляло им удовольствие, поэтому я улыбнулся и подыграл им, пребывая в уверенности, что в конце концов они скажут мне спасибо.

Сойдя с поезда, мы взбодрились, и я даже перестал реагировать на то, что гитара в футляре била меня по коленкам, выпитый кофе устроил коррозию в желудке, а вокзал не вызывал ничего, кроме раздражения.

— Не спускайте глаз с багажа, — предостерег я.

— На любом вокзале, в любой точке мира, — сказала Конни сыну, — можешь быть уверен, что твой отец велит тебе присматривать за багажом.

Мы вышли с Северного вокзала и оказались под огромным небом, ярким и синим, которое нас приветствовало.

— Ты рад? — спросил я сына, когда мы садились в такси.

— Я уже бывал в Париже. — Он дернул плечом.

Мы устроились на заднем сиденье, Конни перехватила мой взгляд и подмигнула, такси тронулось в путь, останавливаясь и снова двигаясь сквозь плотное, малоприятное ядро города по направлению к Сене, мы с Конни зажали нашего сына с двух сторон, непривычно прижимаясь друг к другу боками в ожидании, что на смену торговой части Больших бульваров придет пыльная элегантность сада Тюильри, прелестный и нелепый Лувр, мосты через Сену. Мост Согласия? Мост Руаяль? В отличие от Лондона, где всего лишь два-три приличных моста, любое пересечение Сены кажется мне чудесным, по обеим сторонам сохранены красивые панорамы, и мы с Конни жадно ловили их, глядя то направо, то налево, следя друг за другом, а наш сын тем временем глядел в свой телефон.

31. На Лондонском мосту

Мы перешли через Лондонский мост в два сорок пять ночи или чуть позже. Район Сити выглядел в те годы другим, он был приземистым и не таким наглым, как сегодня, этакая модель деревенской Уолл-стрит, хотя и довольно недружелюбной территорией для тех, кто редко оказывался на востоке города за пределами Тоттенхем-Корт-роуд. Пустынное место в этот час, словно в ожидании неминуемой катастрофы. Мы прошли мимо Монумента[11], по Фенчерч-стрит, наши голоса ясно звучали в ночи, когда мы делились друг с другом историями, которые обычно рассказываем новым знакомым.

Конни вновь обрела способность нормально говорить и поведала мне о своей большой разномастной семье: мать — бывшая хиппи, легкомысленная, эмоциональная, любящая выпить; биологический отец давно канул в небытие, ничего ей не оставив, кроме фамилии. И какая же у нее фамилия? Мур. Конни Мур. «Потрясающее имя, — подумал я, — как название деревни в Ирландии». Отчим ей достался экзотический — киприотский бизнесмен, владелец ряда сомнительных закусочных, где продавался кебаб, в Вуд-Грин и Уолтемстоу, так что сейчас она считалась в своей семье аномалией: умной выскочкой, вся в искусстве.

— У меня трое братьев, наполовину киприотов, все они маленькие бульдожки, работают у отца и понятия не имеют, чем я занимаюсь. И отчим такой же — смотрит телик, где показывают какой-нибудь йоркширский пейзаж, или в отпуске увидит закат или оливковое дерево и сразу говорит, — тут она перешла на акцент, у нее всегда здорово получаются акценты, — «Конни, ты видишь? Рисуй скорей!» Или он пытается навязать мне комиссию: «Нарисуй свою мать, она красивая женщина, сделай картину. Я заплачу». Для Кемаля высший показатель художественного мастерства — нарисовать глаза, которые смотрят в одну сторону.

— Или руки.

— Точно. Руки. Если способен нарисовать все пять пальцев, ты Тициан.

— А ты умеешь рисовать руки?

— Не-а. Все равно я его люблю — Кемаля, — и братьев тоже. Они души не чают в моей маме, а она позволяет себя обожать. Но я не похожа ни на кого из них, на нее тоже.

— А что твой отец? Я имею в виду биологический?

Она пожала плечами:

— Он ушел из дома, когда мне было девять. Мне, вообще-то, не разрешают упоминать о нем, потому что мама расстраивается. Он был очень красив, я знаю. Обаятельный музыкант. Сбежал в Европу. Он… до сих пор… где-то там. — Она махнула на восток. — Да мне все равно, — сказала она и пожала плечами. — Сменим тему. Спроси о чем-нибудь еще.

Когда мы рассказываем о себе при таких обстоятельствах, то никогда не придерживаемся нейтрального тона, и она выбрала для себя образ одинокой души. Она не впадала в слащавость или слезливость, вовсе нет, но теперь, когда вся бравада испарилась, она казалась не столь самоуверенной, и я чувствовал себя польщенным такой откровенностью. Мне понравился разговор, который мы вели в ту ночь, особенно начиная с той минуты, когда она перестала галлюцинировать. У меня накопилось безграничное число вопросов, и я был бы счастлив, если бы она рассказала о своей жизни во всех подробностях, был бы счастлив пройти мимо Уайтчепела и Лаймхауса в Эссекс, в устье реки, а затем дойти до моря, если бы она захотела. Она тоже проявляла ко мне интерес, чего я не знал уже несколько лет. Мы обсуждали наших родителей, братьев и сестер, нашу работу и друзей, школы и детство, подразумевая, что нам понадобятся все эти знания на будущее.

Разумеется, спустя почти четверть века вопросы о нашем далеком прошлом все уже заданы, осталось только «как прошел день?», и «когда вернешься домой?», и «ты вынес мусор?». Наши биографии переплелись так тесно, что теперь мы присутствуем вместе почти на каждой странице. Мы знаем все ответы, потому что мы там были, и поэтому любопытство становится трудно поддерживать; его замещает, как я полагаю, ностальгия.

32. В нашей просоленной спальне полно чужих лошадей

Планируя нашу поездку, я первоначально подошел к этому делу с размахом, не жалея средств, потом, однако, их подсчитал и решил применить политику «удобства без излишеств». Именно поэтому мы оказались в отеле «Bontemps», что переводится, а может быть, и нет, как отель «Хорошие времена», 7-й округ. Номер 602 явно возник в результате пари на определение наименьшего пространства, куда поместится двуспальная кровать. Вульгарную латунную раму, должно быть, собирали внутри, подобно модели корабля в бутылке. При ближайшем рассмотрении наш номер также оказался репозиторием отдельных лобковых волос со всей Европы.

— Я бы предпочла шоколадку на подушке, — сказала Конни, сметая их.

— Возможно, это волокна с ковра, — предположил я с надеждой.

— Да они повсюду! Можно подумать, пришла горничная с мешком и рассыпала их по комнате.

На меня внезапно нахлынула усталость, я повалился на кровать, а Конни присоединилась ко мне, и с покрывала раздался статический разряд, словно от генератора Ван де Граафа.

— Почему мы выбрали это место? — спросила Конни.

— Ты сказала, что отель причудливо выглядит на веб-сайте. Посмотрела картинки и рассмеялась.

— Теперь мне уже не смешно. О боже! Прости.

— Нет, моя вина. Нужно было лучше искать.

— Ты не виноват, Дуглас.

— Я хочу, чтобы все было как надо.

— Все прекрасно. Мы попросим, чтобы пришли и заново убрали номер.

— Как по-французски «лобковые волосы»?

— Я до сих пор не знаю. Мне никогда не попадалось это выражение. Во всяком случае, редко.

— Я бы сказал: «Nettoyer tous les cheval intimes, s’il vous plaît»[12].

— Cheveux. «Cheval» означает «лошадь». — Она взяла меня за руку. — Ладно. Все равно мы здесь долго не пробудем.