Смех Афродиты. Роман о Сафо с острова Лесбос - Питер Грин

— Нет, конечно.

— А главное, что образ вдовы героя ей как нельзя более подходит. Вот она и спешила увидеть себя в этой роли, тебе не кажется? Ну и, конечно, государственный пенсион.

— Тем не менее нам все-таки пришлось продать дом в Эресе, — с нескрываемой горечью сказала я.

— А… Так, значит, это не дает тебе покоя. Так или иначе, у каждого найдется толика личного эгоизма, даже если потребуется хорошо поискать. Но посуди сама, милая, разве не изменила тебя жизнь в Митилене? Тебе бы следовало быть благодарной судьбе. Представь, какой бесцветной провинциальной бабочкой ты была бы теперь, если бы осталась в Эресе.

Он поддал горящие поленья своей могучей ногой, обутой в кованый сапог. Тлеющая головешка рассыпалась на мелкие уголья, а из железной корзины высыпался ворох искр.

За стеной, на кухне, моя мать устраивала выволочку нашей новой девушке-служанке, словно желая укротить ее, как норовистую лошадь. Обычно от такого обращения у наших девушек-судомоек ехала крыша, но в данном случае оно неплохо сработало: мы задешево купили эту полоумную бедняжку, ибо рассудка у нее и в самом деле было как у кобылы.

Мы с Антименидом переглянулись.

— Мой отец был отважным человеком, — сказала я, — и я любила его так, что не в силах выразить словами.

— О Сафо, когда ты хочешь выглядеть бестолковой, тебе это удается превосходно. Мне жаль твоего отца. Взаправду жаль. Он был порядочным, безобидным, цивилизованным идеалистом. Все, о чем он просил, — оставить его в покое и дать ему поразмышлять обо всем в тихой обстановке. Но твоя мать видела его великим героем, покрывшим себя неувядаемой славой, пусть и посмертной. Она явно прочила себя в Андромахи[38], а его в Гекторы[39]. А сразу и не скажешь, что под такой суровой оболочкой скрывается страсть к возвышенному. Не удивляйся, но я дело говорю: тебе бы не пошло на пользу, если бы он остался жив.

— Это ты искренне?

— Да. Вам всем пришлось бы относиться к нему, как к Зевсу[40] и Аполлону[41] в одном лице, как к золотому богу на Олимпе. Как же можно доходить до таких ожиданий? Твой отец и пошел на смерть именно ради того, чтобы стать таким, каким его хотела видеть семья.

— По-моему, наш разговор зашел слишком далеко, Антименид.

Мой собеседник встал и обернул плечи огромной бараньей шкурой. В облике его было что-то свирепое, почти враждебное — и плащ из бараньей шкуры, и кованые сапоги, и пояс для подвязывания меча.

— Никогда не стану противоречить госпоже, а тем более госпоже поэтессе, — улыбнулся он. — Вот если бы прекратился снегопад, я срубил бы; небольшое деревце, наколол бы дровишек да сварил бы чего-нибудь заморить червячка. Если, конечно, найдется что сварить. Наверняка мой брат выпил остатки вина — так пусть уж в очаге догорает все, что в нем осталось. Пусть огонь гаснет, и пусть при тлеющих углях родятся хотя бы три стиха скорбной поэмы о горестях изгнания.

Несмотря на всю мрачность нашего положения, я рассмеялась.

— Ах, — сказал Антименид, уже касаясь рукой двери, — как это на тебя похоже! Тебе только кажется, что ты изящное, чувствительное создание, слишком хрупкое для всей этой суматохи повседневных будней. Право, Сафо, ты жестче любого из нас. Ты непобедима — приходит время, и ты непременно добиваешься своего! А сказать тебе прямо, кто ты такая есть? Страстная гарпия[42], вот ты кто! Я жалею того безумца, который возымеет неосторожность сделать тебе предложение.

Сказав это, он ушел в снежную пургу; я видела, как его едва не сбил с ног внезапный порыв холодного пронизывающего ветра. Я подсела поближе к теплу, обняла колени и стала наблюдать картины, возникающие и исчезающие в очаге по мере того, как раскаленные уголья постепенно рассыпались в серый пепел.

Конечно, гибель отца знаменовала собой начало новой полосы в моей жизни, но в то мгновение, когда меня пронзила боль от горестной вести, мне казалось, что все кончено. Что-то умерло во мне; белесый туман, сгустившись, окутал самые сокровенные уголки моего сознания. Когда мать сообщила мне, что придется продать дом в Эресе и перебраться жить в Митилену, к дядюшке Евригию и тетушке Елене, я восприняла это как весть о крушении сложившегося порядка вещей. Ничто теперь не давало ощущения защищенности и надежности. Фундамент готов был треснуть в любое мгновение, мир уподобился утлой папирусной лодчонке посреди бушующего грозового моря — не знаешь, то ли ее захлестнет волна, то ли подожжет молния.

Чувственная, медленно наползавшая красота этой чудовищной весны, казалось, насмехалась надо мной и днем и ночью. Все выглядело непереносимым — и пение соловья, изливавшего свою страстную любовную песнь на нашей сосне; и бледные нарциссы, которые в этом году поздно расцвели на далеких холмах; и густой запах анемонов, желтых, как яичные желтки; и журчанье горных потоков, которые, спотыкаясь о камни, ускоряли свой бег к морю. Я склонилась над колодцем — нет, ничего там не вижу, кроме пустоты. Только запах сырости, плоский круг воды да цепляющиеся за каменные стенки водоросли. Даже знакомый мыс и тот казался в лучах заката страшным горным львом, терзающим добычу окровавленными челюстями. Я как будто окоченела, лишившись возможности чувствовать и воспринимать окружающее.

Итак, в одно ясное утро, когда ветер унес крохотные белые облака в южную сторону, к Хиосу, мы сели на большой купеческий корабль и навсегда покинули Эрес. Плавание было неспокойным, корабль то проваливался, то вздымался на гребне волны, снасти скрипели, ветер гудел в огромном латаном-перелатаном парусе. Мы шли вдоль побережья курсом на восток; я прислонилась к борту корабля и глянула назад — словно во сне, позади оставалась высокая белая цитадель, громоздящиеся друг на друга красные крыши, зеленеющие всходы ячменя, пыльная дорога, вдоль которой рассыпались утопающие в тени деревьев усадьбы. Все это было мне так знакомо — будто мое собственное тело; это была единственная карта, по которой я когда-либо училась. Я всматривалась в нее до рези в глазах, а на губах моих был привкус соли — то ли слезы, то ли брызги, то ли то и другое вместе.

Все-таки выходит, что я более привязана к Митилене, чем к любому другому знакомому мне месту. Привязана куда более тесными узами чем, например, к Сицилии, которая была местом моего изгнания и от которого остались лишь бессвязные обрывки воспоминаний, или чем даже к родному Эресу, от которого осталось щемящее чувство ностальгии, подступающее к сердцу, когда вспоминаешь годы самого раннего детства. Как-никак в Митилене прошла большая часть моей жизни. Сперва — в огромном квадратном сером доме в самой цитадели (некогда он принадлежал моему дядюшке, а теперь его занимает мой брат Харакс, хотя его права на владение представляются, мягко говоря, сомнительными), а впоследствии — в старом уютном загородном доме, некогда бывшем усадьбой землевладельца. Его купил мне Церцил как свадебный подарок, и в нем я сейчас пишу эти строки.

Я знаю, чем живет и дышит город, как меняется настроение людей в зависимости от времен года. Знаю здешние старые, богатые семьи (кого тут только нет — и честолюбцы, и милашки, и блаженные, и забулдыги, и просто скучные обыватели), мелких купчиков, которые вовсю рвутся занять место под солнцем, молодящихся щеголих и алчных ростовщиков. Знаю его скандалы, его празднества, мгновения блистательного и безотчетного веселья; его элегические осени, лирические вёсны, когда цветы и юные девы расцветают хрупкой, преходящей, щемящей сердце красотой. Здесь испытываешь особого рода волнение, которого мне не приходилось испытывать больше нигде, — здесь каждый день приходит с обещаниями невиданных открытий, новых, ярких человеческих отношений. Здесь все дышит новизной, свежестью, сияет яркими красками. Слова взрываются, словно коробочки семян, рассыпая повсюду жизнь. Зима взбадривает силы и настраивает на самопознание; а с летней порой приходит трепет новых желаний, которых ты не знала прежде. Воспоминания выткали узор, как солнечные блики рисунок на воде.

Пишу эти строки и вижу, как мало изменили меня годы. Прерываюсь, гляжу на голубую линию побережья Ионического моря, не выпуская из рук тростникового пера, — и снова вижу себя девчонкой четырнадцати лет. Я вся изнервничалась и готова принять на себя любую атаку (это значит, что сама рвусь в наступление), потому что меня только что представили молодому человеку весьма сомнительной репутации. Вообще-то я уже несколько лет как знаю о его существовании, но только сейчас нам впервые дозволили встретиться. Комната заполнена народом — это мать устраивает очередное общественное собрание с плохо скрываемой политической подоплекой.

А вот и этот самый молодой человек. Да, думаю я, с ним будет непросто. Он явно перебрал за столом — но не настолько, чтобы это раздражало собравшихся. У него холодные, удивленные серые глаза; создается впечатление, что он пронзает тебя взглядом насквозь. К тому же он пугающе волосат, борода до скул, а уж тыльные стороны рук точно шкура кабана. Он уже стяжал себе звонкую славу поэта (и это главное, почему я так жажду встретиться с ним); впрочем, он прогремел и менее лестными поступками, — моя мама считает меня слишком юной, чтобы мне о том рассказывать. (Так что, хотя я давно уже вышла из пеленок, я по сию пору пребываю в блаженном неведении относительно сокрытого смысла многих вещей.)