Предсказание прошлого - Эва Качиркова

– А ты-то что знаешь про Чикаго? – ухватился я за эти наименее щекотливые слова из его речи.

– Я там родился. Мой папа – американец, а родители у него были чехи.

– А ты сам-то кто? – спросил я, чтобы удержать беседу в нужном направлении.

– Не знаю, – ответил он безразлично. – Человек ведь называется по стране, где живет, так? Я мог бы быть американцем или немцем, но ни папа, ни мама не хотят взять меня к себе.

– Национальность можно определить и по языку, – подавленно заметил я. – Ты вот говоришь по-чешски, как чешский мальчик.

– Я говорю по-английски, по-немецки и по-испански, – похвастался Лукаш. – Правда, по-испански не очень, – честно признался он. – Меня пан Эзехиаш учил.

Это имя прозвучало как гром среди ясного неба. Мальчик запнулся и поглядел на меня исподтишка. Я безуспешно старался напустить на себя равнодушный вид.

– Вы это дело расследуете, – наконец прошептал Лукаш. – Не отпирайтесь, я догадался.

Мне пришлось сдаться.

– Твоя правда, – признался я. – Только я не полицейский, а просто…

– Частный детектив?! – захлебнулся он от восторга.

– Что ты, что ты! – запротестовал я. – Просто стараюсь выяснить кое-какие обстоятельства, которые помогли бы…

– Кто это вас так отделал? – перебил меня мальчик. – Полиция?

– Нет, – сказал я беспомощно. Этот замечательный парнишка, самостоятельный, каким мало кто бывает и, в восемнадцать, жил представлениями, почерпнутыми из фильмов. И вызывало удивление, с какой наивностью переносил он эти сказки в жизнь.

Позже я убедился, что мальчик вовсе не так наивен. И что свою короткую, полную приключений жизнь ему незачем было скрашивать фильмами. Большую ее часть он, вероятно, просто прожил в мире с совершенно иными правилами, чем в нашем обществе.

– Сколько тебе лет, Лукаш? – спросил я.

– Двенадцать. Выглядел он младше.

– А давно ты живешь у бабушки?

– Два года. Так кто вас отделал, гангстеры?

– Послушай, Лукаш, – терпеливо начал я, – у нас в стране полицейские не избивают людей. Здесь нет ни частных детективов, ни гангстеров, – закончил я менее уверенно. Устрашающим методам инженера Дрозда мог бы позавидовать любой профессиональный убийца.

Лукаш слушал меня внимательно, трудно было понять, как он отнесся к моим наставлениям. Вдруг он вскочил:

– Сосиски!

Мальчик поставил на стол две тарелки. Возле одной – початую бутылку виски, возле другой – стакан молока. Принес хлеб и французскую горчицу.

– Идите есть, – позвал он меня и сел сам.

Ели мы молча: я – потому что жевал с трудом, Лукаш – потому что уписывал так, будто с утра ничего не ел. Я обратил внимание, что две надломленные сосиски он положил на свою тарелку. Старинные часы пробили девять раз, и я с изумлением сообразил, что пролежал в лесу не более получаса. А у меня было такое ощущение, будто после сцены с инженером Дроздом прошла целая вечность и мы здесь с этим мальчиком сидим с незапамятных времен.

Наконец-то я как следует осмотрелся кругом. Мы трапезничали в просторной комнате, занимавшей большую часть первого этажа. Окна в ней выходили на три стороны, так что солнце заглядывало сюда весь день. В одном углу помещался кухонный уголок, отделенный от остального помещения столом, за которым мы сидели. Оставшаяся часть представляла собой очень удобную и уютную жилую комнату, более чем достаточную для пожилой женщины и маленького мальчика. Ее хватило бы и для усталого сорокалетнего мужчины с таким же мальчиком, если бы он у него имелся.

На тумбочке под окном стояли две фотографии. На одной женщина в кружевной блузке, с ниткой жемчуга на увядшей шее показывала в улыбке все тридцать два зуба. И зубы, и жемчужины выглядели слишком великолепными для того, чтобы быть настоящими. Я знавал этот тип красавиц с жесткими чертами лица. В двадцать лет они изящны и упрямы, в тридцать – только упрямы. В сорок такая обратит вас в бегство одним взглядом. Когда-то в один-единственный свой шикарный отпуск, в здании аквариума в Дубровнике, мы наткнулись на целую экскурсию из таких вот «вечных» девушек. Моя жена совершенно растворилась среди них, хотя ей едва исполнилось тридцать, а им было, скорее всего, за семьдесят. У меня тогда возникло непреодолимое желание дополнить ими экспозицию – посадить их всех в тот же аквариум, к осьминогам и каким-то ракообразным, похоже, из третичного периода. Они, конечно же, были американки, тогда как женщина на фотографии, скорее всего, была бабушкой Лукаша.

Вторая – увеличенная моментальная фотография, сделанная первоклассным аппаратом. На фоне пейзажа с пустынной растительностью улыбались двое мужчин. Один – маленький и сухонький, другой – огромный и пузатый.

– Это кто? – ткнул я сосиской в сторону этой парочки.

– Фрэнк, тот, большой.

Он мог мне этого и не говорить. На мне был халат Фрэнка с подвернутыми несколько раз рукавами.

– А второй?

– Пан Эзехиаш. Это они в Мексике фотографировались.

У пана Эзехиаша было маленькое высохшее личико горного гнома, такое не слишком изменяют ни годы, ни даже смерть. Я и сам должен был его узнать. Второй, несмотря на свою могучую стать, выглядел отечным и больным.

– Как странно, что они были знакомы, – задумчиво пробормотал я.

– А что тут странного?

– Да нет, ничего особенного. Только то, что они встретились здесь на старости лет. Разве это не удивительный случай?

– Какой еще случай! – Лукаш запихал в рот последний кусок. – Пан Эзехиаш написал Ганке, не знает ли она какой-нибудь женщины, которая позаботилась бы о Фрэнке, когда он сюда приедет. Ганка сказала бабушке, и он приехал к нам. Бабушка его взяла, чтобы после него, когда он умрет, получать американскую пенсию. Все эти дедульки хотят умереть здесь, – с удивлением заметил Лукаш, без всякого пренебрежительного акцента на слове «дедульки», которым он окрестил стариков-возвращенцев.

– А что с ним? Почему он в психбольнице?

– Не знаю. У него какая-то нервная болезнь. Вообще-то он не псих. – Допив молоко, Лукаш собрал тарелки и поднялся. – Фрэнк, наверное, уже не вернется. Если бы пан Эзехиаш не умер, тогда бы… – Мальчик понес посуду в кухню.

– Тогда бы что?

– Так, ничего. – Лукаш нерешительно оглянулся на меня, потом с запинкой спросил: – Как вы думаете, что теперь будет со всеми этими вещами? С железной дорогой, машинками, самолетами?

– Понятия не имею. Наверное, достанутся родственникам.

– Ганке?

– Да. Если никого другого у него нет. И если не завещал кому-то определенно…

– Он говорил, что когда-нибудь все это будет мое, – горячо выпалил мальчик. – Он разрешал мне помогать, хвалил, что я ловкий. Как вы думаете, я не мог бы их получить?

– Вряд ли, – сочувственно ответил я. – Разве что он оставил завещание и там это записано.

– А как об этом узнать? – Веснушчатая мордашка прояснилась.

– Спроси у Ганки, – посоветовал я ему. – Но больших надежд не питай. Он ведь не собирался умирать. – Лукаш выглядел таким разочарованным, что мне стало его жалко. – Во всяком случае, попробуй. Вдруг она тебе что-нибудь и даст. Может, то, что ей самой не нужно.

Лукаш помрачнел, казалось, он напряженно прикидывает.

– Ганка – она что надо! Вот Томаш – тот жадюга! Тот бы свою собственную бабушку продал на базаре.

– Томаш?

– Ну да, ее муж. Вы его знаете?

Криво улыбнувшись, я невольно потрогал ухо. Лукаш был сообразительный ребенок. Этого ему оказалось достаточно.

– Так вы с ним подрались? – Глаза его загорелись.

– Да нет, даже не подрался.

– Он дуролом, – тоном знатока заявил Лукаш. – С ним нужно действовать как-нибудь умеючи. – Мальчик хихикнул. – Как Ольда.

– Ганкин брат?

– Ну да. Он однажды запер Томаша в гараже и оставил там до утра. Ганке пришлось искать слесаря. Ольда уехал в Прагу и ключ забрал с собой.

Судя по всему, премилая семейка.

– Этот Ольда, он что, спортсмен? – попытался я отгадать – надо же быть в курсе, что меня еще может ожидать.

– Да что вы! – Лукаш проделал несколько картинных па, как профессиональный танцовщик. – Он работает манекенщиком. В Доме моды везде развешаны его фотографии, я там был с бабушкой на прошлой неделе и видел. Зашибает кучу денег. – В голосе мальчика прозвучала зависть.

– Как это он справился с Томашем? – удивился я, наученный недавним опытом.

– Он его туда затащил, когда тот хлопнулся. У Томаша бывают припадки.

Мне вспомнились холодные рыбьи глаза с пристальным взглядом. Вот оно что! Эпилептик, скорее всего. Не просто комплекс неполноценности из-за красивой и легкомысленной жены, а ужасная болезнь. Хотя, какое мне дело? Боль от ударов, которые он мне нанес, от этого не уменьшилась. Но я все-таки почувствовал слабое удовлетворение.

– За что он вас так? – не унимался Лукаш.

– Ему не понравилось, что я сюда пришел, – с запинкой выговорил я.