Самоубийство империи. Терроризм и бюрократия. 1866–1916 - Анджей Иконников-Галицкий

На глаза ему попались несколько прогуливавшихся заключённых. Остановившись, Трепов начал по-генеральски громко выговаривать Курнееву: почему подсудимые по одному делу гуляют вместе, хотя общение между ними запрещено? Его слова долетели до слуха Боголюбова, который, видимо, из лучших побуждений, желая устранить недоразумение, крикнул что-то о том, что он, мол, вовсе по другому делу, нежели эти. Трепова разозлило внезапное вмешательство заключённого. Он, в свою очередь, прокричал что-то резкое, вроде «Тебя никто не спрашивает!» И даже – «В карцер его!» Точно, конечно, никто не запомнил слов, произнесённых в запальчивости градоначальником. Дальше вроде бы случилось так, что, возвращаясь через тот же двор, Трепов вновь столкнулся с Боголюбовым. Его окончательно взбесило невыполнение приказа. По обычной для российских начальников привычке, он сорвал зло на том, кто был под рукой, а именно, на Боголюбове. То ли ударил и сбил с него шапку, то ли всего лишь замахнулся на него с грубой бранью. Свидетельства очевидцев весьма противоречивы. К несчастью, Трепов обладал громким командирским голосом, его услышали в камерах, окна которых выходили во двор. Через мгновение все обитатели этих камер, измученные скукой одиночного заключения, приникли к решёткам. В бешенстве Трепов крикнул подбежавшему Курнееву, указывая на арестанта: «Высечь негодяя!» Или что-то в этом роде. Опять же, свидетели вспоминали разное. Несомненно то, что в камерах при этой сцене поднялся страшный шум. Кричали, били кружками о решётки. Многомесячное душевное напряжение нашло наконец выход. Выкрикивали какие-то лозунги, смысл которых сами не понимали; из окон женского отделения неслись вопли, как из глубин ада. Словом, всеобщая истерика и бунт. Боголюбова увели, а Трепов уехал в самом отвратительном расположении духа.

В самом деле, как быть? В Доме предварительного заключения – беспорядки. За это кого-то надо примерно наказать. И тут ещё эта опрометчиво брошенная фраза про «высечь». Телесные наказания вроде бы законами отменены, хотя в отношении осуждённых на каторгу их, помнится, в каких-то случаях применять можно. А вот отступать от своего слова, даже выкрикнутого в запальчивости, нельзя: какой же иначе будет авторитет, какое уважение к власти? И Трепов поехал в Министерство юстиции посоветоваться, в глубине души надеясь, что там ему скажут: сечь нельзя!

Но директора департамента Кони, на которого надеялся Трепов, не оказалось на месте. (Потом, по словам Кони, Трепов будет жаловаться ему: «Я ведь солдат, я – человек неучёный, юридических тонкостей не понимаю!» И с трогательной наивностью сообщит, что лично послал Боголюбову в утешение чаю и сахару.) Пришлось идти к министру юстиции графу Палену. Этот неожиданно зло заявил, что он считает решение высечь арестанта совершенно правильным, что вообще их всех сечь надо. Деваться было некуда. Вечером того же дня Трепов отправил в Дом предварительного заключения офицера с приказом подвергнуть заключённого Боголюбова двадцати пяти ударам розгами. (Весьма замечательно, что исполнял приказ полицмейстер Дворжицкий: через три с половиной года именно он будет сопровождать императора в его роковом пути по Екатерининскому каналу навстречу бомбам Рысакова и Гриневицкого.) Экзекуция совершилась во дворе, её можно было видеть из окон. Вслед за этим Боголюбова перевели в тюрьму Литовского замка, а арестантов Дома предварительного заключения, особенно бурно участвовавших в беспорядках этого дня, побросали в карцер.

В общем, история вполне нелепая, а значит, для России обыкновенная. В последующие дни известия о розгосечении и бунте в Доме предварительного заключения просочились в газеты. Курнеева на всякий случай перевели в Градоначальство, офицером для особых поручений. Впрочем, тогда, летом 1877 года, всё это дело общественного интереса не вызвало. Тем более что в печатных публикациях не было названо имя Трепова. Да и вообще имена названы не были. О Боголюбове скоро позабыли. И вот, в январе – этот неожиданный выстрел.

Разумеется, первое предположение, родившееся 24 января во всех умах: покушавшаяся – любовница или невеста Боголюбова, мстящая за своего униженного возлюбленного. Тогдашнее общество очень любило такие кровопускательные мелодрамы. Судебно-следственные власти в определении характера дела исходили именно из этой версии. И хотя вскоре выяснилось, что Засулич вовсе не была знакома с Боголюбовым и никогда с ним не виделась, это не помешало квалифицировать её преступление как совершённое на почве личной мести.

По странному стечению обстоятельств, как раз 24 января 1878 года в свою должность вступил новый председатель Петербургского окружного суда Анатолий Фёдорович Кони, тот самый, у которого Трепов 13 июля искал и не нашёл ответа на вопрос «Что делать?» В его карьере и жизни процесс Веры Засулич вскоре сыграет роковую роль (как, впрочем, и в жизни других ключевых участников). Тем зимним утром Кони не успел ещё толком осмотреться в кабинете на Литейном, 4, как получил известие: в Трепова стреляли, он ранен, стрелявшая задержана. Тут же отправился на Гороховую. Там он застал министра юстиции графа К. И. Палена и прокурора Петербургской судебной палаты А. А. Лопухина. При виде Кони Пален воскликнул, обращаясь к Лопухину и как бы продолжая начатую беседу: «Да! Анатолий Фёдорович проведёт нам это дело прекрасно». Кони поинтересовался: «Разве оно уже настолько выяснилось?» – «О, да! – ответил за Палена Лопухин, – вполне, это дело личной мести, и присяжные её обвинят, как пить дать». Так, во всяком случае, Кони излагает этот разговор в воспоминаниях, опубликованных много лет спустя. И далее вспоминает о том, как, собираясь уходить, повстречал на лестнице самого хозяина Земли Русской. «По лестнице шёл государь навестить Трепова, останавливаясь почти на каждой ступеньке и тяжело дыша, с выражением затаённого страдания на добром лице, которому он старался придать грозный вид, несколько выпучивая глаза, лишённые всякого выражения».

Было определено: политического шума не поднимать, дело квалифицировать как уголовное и расследовать обычным порядком, то есть не в Особом присутствии Сената, а в окружном суде с участием присяжных. Но так как покушение совершено всё-таки на человека государственного, следствие вести при участии жандармерии.

Следствие шло как по маслу. Обвиняемая полностью признала факт совершения ею покушения. Орудие преступления налицо. Показания многочисленных свидетелей сходились во всех существенных деталях. Через месяц они собраны и подшиты, дело сдано прокурору, день суда назначен, и вот он уже наступил. Обвинителем выступает товарищ прокурора Кессель, защиту осуществляет присяжный поверенный Александров. Определён состав присяжных: несколько почтенных чиновников, двое купцов, дворянин, студент… В общем, средний класс. Зал суда между тем заполнился публикой. Интерес к делу проявился нешуточный, мест для рядовой публики не хватало, у подъезда здания Судебных установлений с утра стала собираться толпа. Рассказывали, что в зале, на скамье для особо почётных присутствующих, сидит сам министр иностранных дел канцлер князь Горчаков. Что в ложе прессы видели мрачный лик Достоевского. В обвинительном приговоре не сомневались; знатоки юридических тонкостей обсуждали только: дадут «со снисхождением» или «без снисхождения»? Склонялись к тому, что «со снисхождением». «А там судья выпишет два-три года тюрьмы, тем и закончится», – авторитетно заявляли пророки.

Судебный процесс начался в одиннадцать утра и шёл без сучка и задоринки. Похоже, прав был прокурор палаты Лопухин: дело абсолютно ясное. Таким оно оставалось до седьмого часа вечера, когда присяжные удалились на совещание. Около семи часов вышли из совещательной комнаты. Старшина присяжных надворный советник Лохов протянул председательствующему вопросный лист. Оглашённый вердикт имел эффект землетрясения. «Невиновна!»

«Всё смешалось в доме Облонских». Один Кони, пожалуй, смог в эту минуту совладать с собой и, в полном соответствии с законом, почти твёрдым голосом объявил, обращаясь к скамье слева: «Подсудимая, вы оправданы!»

В зале как будто что-то надломилось. Так, наверное, надламывается горная порода в момент извержения вулкана. Аплодировали, кричали, стонали от восторга. Кто-то ринулся на улицу сообщить о происшедшем. Через несколько минут всё пространство улицы на углу Литейного и Шпалерной кипело и клокотало всеобщим потрясающим душу ликованием. Адвокат Александров, вышедший на крыльцо, был тут же подхвачен десятками рук и понесён неведомо куда – как оказалось, к славе. Толпа не собиралась расходиться, а только росла, несмотря на опускающиеся сумерки. Из неорганизованной массы индивидуумов она мгновенно преобразилась в осмысленную силу, именуемую словами «антиправительственная манифестация». Выкрикивали какие-то фразы, напоминающие тосты. Длинные речи были не нужны: все и так понимали друг друга. Ждали Героиню. Время шло. Она не появлялась.