Обезьяны - Уилл Селф

— «ХуууГрнн», — промурлыкал Уильям, делая тон то выше, то ниже, а затем перешел на жесты: — Тетенька, можно я спарюсь с тобой, пожалуйста, ну пожалуйста «хуууу»?

Глава семьи подошел к Уильяму и левой — значительно менее артритной, чем правая, — лапой несколько раз наотмашь съездил ему по морде.

— «Рррряв»! — пролаял он, затем показал: — Оставь свою несчастную тетку в покое, разве ты не видишь, что у нее творится с влагалищем. В эту течку у нее предостаточно взрослых самцов, не хватало ей еще спариваться со всякими молокососами вроде тебя.

Уильям ретировался в сад, хныча и жестикулируя:

— Извини, вожак, извини, тетенька.

Буснер обернулся и еще раз окинул взглядом столовую и беснующуюся орду шимпанзе.

— «ХууууГраааа!» — пропыхтел-проухал он, чтобы мощь его голоса — а стало быть, и его физическая сила — хорошенько запечатлелись в сознании собравшихся. Взрослые самцы оторвались от чистки, еды и спаривания и помахали ему на прощание лапами. Довольный, Буснер покинул комнату.

На ступеньках его догнала малышка Мериголд, четырехлетка, неся в лапах портфель.

— Вот, дядя, держи, — показала она. — Удачи на работе.

Буснер схватил забытый предмет и одарил юную самку слюнявым поцелуем. После чего, повертевшись перед зеркалом в прихожей и еще раз проверив состояние ануса, именитый психиатр прошествовал в парадную дверь.

Глава 4

Метрдотель клуба «Силинк» встретил Саймона подобострастно-тошнотворной улыбкой, опознав в художнике, не удостоившем его и кивка головы, типичного наркомана — уже под кайфом, но притворяется, будто трезв как стеклышко.

Клуб, хотя и располагался в подвале, «подпольным» считаться никак не мог. С улицы вниз ко входу вела лестница — два марша, широкие ступени, устланные плюшем, охряные стены, светящие в небо лампы с уродливыми металлическими сетками вместо плафонов. Полумрак, омут для посетителей. В таком месте легко вообразить судилище; судья кричит: «Приговариваетесь к пожизненному подключению!», и ты с ужасом осознаешь, что остаток дней проведешь в сетях «Сил инка».

Распахивающиеся в обе стороны двери вели в главный зал, где господствовала необъятная барная стойка, этакое толстенное пузо из кожзаменителя, перепоясанное хромированными металлическими ремнями, затянутое в корсет из зеркал и стальных подвесок. Посетители «Силинка» — или, если хотите, члены клуба, хотя слово «клуб» в данном случае было призвано привлекать возможно более широкую публику, а не наоборот (как обычно и бывает в заведениях, кричащих на каждом углу, что они «не для всех»), — частью свисали со стойки, частью прятались в раковинах-креслах, расставленных по раковинам-альковам, частью взмахивали кожаными плавниками и вплывали в ресторан, располагавшийся на галерее, частью ныряли в пучину туалетов и комнат для игры в настольный футбол, располагавшихся этажом ниже. Однако большинство клиентов застревали именно в баре, приклеенные к створкам кресел-раковин и друг к другу собственными развесистыми языками.

Если бы кому-то пришло в голову отправиться в «Силинк» на рыбалку, протралить все его коридоры и вестибюли, то даже хорошая, мелкоячеистая жаберная сеть из моноволокна принесла бы своему хозяину всего лишь парочку ошарашенных официантов или случайных гостей, занырнувших в незнакомое место.

Нет, настоящих местных завсегдатаев промышляют иначе. В клубе таковых два вида, и на особей первого из них ходят с ящиком или клеткой, а в качестве приманки берут возможность стать знаменитостью, сплетни, слухи или деньги, либо попарные комбинации — сплетни о деньгах, слухи о знаменитостях и так далее. Все это донные жители, незатейливые и простые, которые погружаются в подводный мир «Силинка» с единственным, по-детски чистым желанием — узнать, до какой низости, ах извините, глубины они смогут опуститься.

Что до особей второго вида, на вкус они точно такие же постные, а ловятся и того проще. Человеку с длинными руками нужно лишь дождаться отлива, который случается в «Силинке» дважды в сутки, в полдень и в три часа утра, когда бар представляет собой покрытую илом равнину, и выйти на плоскодонке в море тусклого света забранных решетками ламп, не забыв прихватить с собой нож, чтобы легче было отделять добычу от ковра.

Ибо эти особи — двустворчатые моллюски, гермафродиты, все до единого; безглазые, слепые, за долгие века эволюции полностью утратившие щупальца, не считая разве только последнего, этакого рудимента, годного лишь на то, чтобы, дрожа, поднимать бокалы и вставлять в рот сигареты. Они неподвижно сидят и пропускают сквозь себя потоки разговоров — тем и питаются. Иные утверждают, что если в их ограниченное, зажатое створками раковины сознание — поднос для визиток, заваленный приглашениями на модные тусовки, — поместить хоть каплю подлинной оригинальности, хоть зернышко вдохновения, то они смогут принять его, соорудить вокруг него капсулу из солевых выделений и в конце концов превратить если не в жемчужину мудрости, то по крайней мере в нечто похожее на объект культуры. Порой с этим соглашался и Саймон, — но лишь когда был сильно пьян и доволен жизнью. Очень сильно пьян и очень доволен жизнью, настолько, что был готов согласиться много с чем еще — например, с мыслью, будто жизнь в целом неплохо устроена и, уж во всяком случае, не предполагает его немедленного истребления. Иначе ведь и быть не может, раз он ею так доволен.

Когда Саймон вошел, Сара по-прежнему сидела у стойки. Она увидела, как художник медлит в дверях, как его чуть не втаптывают в пол двое незнакомцев — им бы в борьбе сумо выступать, а не по клубам шляться, — как он в поисках Сары разглядывает посетителей, вытянув шею и одновременно опустив глаза, а то еще заметят, будет неловко. Самый вид его стрелой поразил Сару — куда бы он ни входил, он входил в нее, откуда бы он ни выходил, она воспринимала это как скользкий, теплый выход из нее самой.

Она расклеила бедра в предвкушении, махнула рукой Джулиусу, давая понять, что компашке вскоре понадобятся его услуги, обернулась к солнечным мальчикам и веселым девочкам, известила их о появлении Саймона и приняла исходную позу, лицом к художнику, широко раздвинув ноги, ведя его к се'бе, как лоцман.

Саймон и Джулиус подошли к Саре одновременно — первый спереди, второй сзади. Саймон наклонился и поцеловал сначала один уголок ее губ, затем другой. Сара погладила его по затылку, по укрытой волосами коже, нагнула его голову ниже и повернула так, что их губы соприкоснулись — и в тот же миг два языка змеями, слепыми землеройками выползли наружу и переплелись. Ее точеные колени взяли его бедра в клещи. Сара не отпустит Саймона, не даст ему заказать коктейль, пока не удостоверится, что это он, что он пришел, что он здесь, что заброшенное в недра Лондона лассо из эрегированной плоти поймало нужного человека, что этот человек стоит сейчас перед ней. Саймон тоже почувствовал облегчение, облегчение в ее привязанности к нему, в том, какие формы принимает эта привязанность — еще одно сообщение из разряда помниутебяестьтело, но иного рода.

Трусы разом отлипли от задницы, одежда, укутавшая клейкую плоть, высохла, словно в рукава и штанины подул холодный, сухой ветер. Щетина на шее улеглась, превратилась в мягкую шерсть, слюна во рту из кислой стала сладкой, туман перед глазами рассеялся. Сара ладонью, не отпускавшей затылок Саймона, почувствовала его замешательство, смущение от того, как страстно они целовались, и все равно не отпускала, бросала ему вызов — посмеет ли он как-то оттолкнуть ее. Он, разумеется, посмел.

— Здравствуй, милая, — сказал он ей, а затем обратился к Джулиусу. — Дружище, как я рад тебя видеть.

Мужчины пожали друг другу руки. Неподражаемый коктейльмейстер, бармен из барменов, возвышался за стойкой. Белый фартук, белая сорочка, черная бабочка, завязанная с легкой небрежностью, как у настоящего денди. Отраженная зеркалами спина выглядела так же безупречно. Ряды бутылок дружным хором провозглашали, что готовы излечить Саймона от любого недуга на свете, а Джулиус, словно заправский аптекарь, уже готовил склянки, чтобы смешать нужное снадобье.

— Да будет мне позволено, сэр, — торжественным, низким тоном пропел он, — утолить вашу благородную жажду.

Саймон одарил Джулиуса взглядом, полным бесконечного уважения, словно бы впервые видел столь великолепно воспитанного бармена и впервые находился в «Силинке». Он расправил плечи, понимая важность и торжественность момента, одернул свой ничем не примечательный пиджак и засунул грубоватые руки в ничем не примечательные карманы ничем не примечательных черных брюк. Будь у Саймона на шее ничем не примечательный галстук, он бы и его, несомненно, подтянул и лишь потом произнес:

— О, разумеется. Мне большой «Гленморанги», а потом — «Сэмюэл Адамс».[46] А тебе, мартышка моя? Как обычно? — Шляпка кивнула.