Механизм пространства - Андрей Валентинов

— Насчет полиции? — усомнился Торвен. — Вряд ли.

— Полиция — ладно. Я про беднягу Шевалье. Поверьте моему грустному опыту — от такой раны он уже умер бы раза три подряд.

Иронический тон не помог. Было видно без окуляров: князь взволнован. И не фотоген тому причиной. Волмонтовича смущал Огюст Шевалье, не желающий умирать. Странное дело — князю бы порадоваться…

— Не каждый, панове, кто выжил — в самом деле жив…

— Погодите, Казимир! — оборвал друга Эрстед. — Сейчас главное — Карно. Его слова, которые брату пересказал в своем письме Мориц Якоби. «Пора переходить от бессистемных попыток механического ускорения к созданию настоящего Механизма Пространства». Я правильно запомнил, Торвен? Механизм Пространства… Карно, должно быть, нащупал что‑то очень важное. Поэтому его жизнь кое-кому сильно мешает. А насчет бедняги Шевалье…

Он допил кофе и махнул гарсону, требуя счет.

— Нам лучше убедиться самим. Для того мы сюда и приехали, верно?

— Нет, — возразил Зануда. — Лично я приехал в Париж, несмотря на мою хромоту, с целью уговорить Николя Карно поделиться своими разработками. Не со мной — с учеными Европы. С вашим братом, гере Эрстед. С Морицом Якоби, который со дня на день обещает нам действующую модель «магнитного аппарата». С его коллегой и соперником Сальваторе даль Негро, взявшим патент на первую электродвижущую машину. С Сесилем из Кембриджа, создателем атмосферного двигателя; с Райтом, запатентовавшим двигатель газовый. Что знают двое, извините, то знает свинья. А всех свиней, еще раз извините, не перебьешь. Мне бы не хотелось читать некролог, посвященный упрямцу Карно, в какой-нибудь «Прекюрсер».

— А я в Париже потому, что в Париже вы, друг мой, — заметил Волмонтович. — Все остальное меня интересует мало.

Андерс Эрстед поморщился:

— Не надо, господа! Человек ранен. Пострадал он в том числе и по нашей вине. Мы обязаны узнать, как его дела — и помочь, чем сумеем. Мы немедленно отправляемся в лечебницу. Согласны?

Горький вздох Волмонтовича был слышен даже на улице. Торвен развел руками. Иного от Вали-Напролом он не ожидал. Все верно, господин полковник, первое дело — раненые.

Остальные сами о себе позаботятся!

3

— Поразительно, государи мои! Фан-тас-ти-ка!..

Врач кашлянул со значением и повернулся к Эрстеду, безошибочно определив в нем старшего.

— Честно говоря, вчера я был уверен, что этот случай никому не интересен. Ни в плане медицинском, ни, извиняюсь, в социальном. Таких бедолаг к нам привозят часто. Они наскучили всем — семье, полиции, репортерам. Парижу подавай иные сенсации…

Эрстед вежливо кивал и поглядывал за спину лекаря — туда, где на узкой койке лежал Огюст Шевалье. Ближе его не подпускали. Врач, еще недавно равнодушный к пациенту, как Будда — к соблазнам, сегодня кружил над больным, будто гриф-стервятник.

— Проникающее ранение в брюшину. Случай кристально ясный. Но взгляните, умоляю вас! — он откинул шерстяное одеяльце, демонстрируя гостям Огюста, нагого, как в мертвецкой. На казенную сорочку для доходяги лечебница Кошен поскупилась. — Рана практически зарубцевалась! А шрам! Это прелесть, а не шрам!..

— Так не есть! — вырвалось у князя. — Не должно быть! Пан врач! Мсье! Удостоверьтесь еще раз, что молодой пан жив. Что он не есть… кто‑то другой…

Кривился бледный рот. Длинные пальцы то и дело сжимались в кулаки. От волнения у Волмонтовича прорезался жуткий акцент. Торвен, сидя в углу на табурете, видел, что поляку нынешнее чудо не по душе. Хладный труп под белой простыней устроил бы его не в пример больше.

— Он жив, — вмешался Эрстед. — Не спорьте, Казимир. Движения мышц, пульс, температура. Я понимаю ваши сомнения, но, с другой стороны, верю докторам и собственным глазам…

Князь фыркнул, скрестив руки на груди.

Снежинка искала врага. В черной бездне, в зимнем вихре.

Где? Кто?!

Мелькнуло и сгинуло лицо д’Эрбенвиля, искаженное яростью. Мясник, убийца за сотню сребреников. Явилось, как на сцене театра — хмурый датчанин Торвен приподнимается на локте, его сюртук рвется, брызжет огнем. Д’Эрбенвиль вскрикивает, опирается на саблю; клинок ломается под весом падающего тела.

Гори в аду, иуда!

— Напишу статью! — врач потер руки, воркуя над своим пропуском в Академию Медицины. — Непременно! В «Арч мал кур», в «Ля пресс медикаль»… Пусть только посмеют не напечатать! Знать бы причину… вначале думал — мерещится…

Он наклонился к пациенту, осторожно приподнял левое веко.

— Вы это тоже видите, государи мои?

Взгляд Огюста Шевалье был темен и пуст — сознание не вернулось. Но не пуст был зрачок — в центре черного озерца мерцал свет. Серебро, пушистые лапки, симметрия зимы…

— Снежинка? — растерявшись, предположил Эрстед.

Тускнеет, исчезает, гаснет…

Растаяла.

Следуя совету философа Секста Эмпирика, Зануда от суждений воздержался. В годы давние, военные, он насмотрелся на раны и прекрасно знал, от чего люди умирают. Но война научила и другому: случается всякое, майне гере. Иногда Смерть промахивается, иногда — шутки шутит. Француз жив, и это факт. Другое дело, каковы будут выводы из этого факта.

— Нам лучше уйти, панове! Андерс, честью клянусь, не Божья это воля!

— Оставьте, князь.

— Вы все забыли, Андерс!..

…может, полиция? Галуа-младший уверен, что его брата убили головорезы из префектуры. Сначала революционер-математик, потом — революционер-грузчик…

Широки ворота префектуры, словно в Преисподней. Всякие заходят — игроки, беглые каторжники, воры, разбойники, Видоки. Только дураков там нет. Посылать шайку в Булонский лес во главе с трижды «засвеченным» агентом Топазом? Это ли почерк Жиске, префекта-кудесника?

Нет, не полиция. Кто остается?

Эминент?

— Будьте справедливы, Огюст. Забудьте про мораль, бог с нею…

Князя не слушали.

Врач, щелкая языком от изумления, вновь и вновь демонстрировал шрам, бледнеющий на глазах: «С ума сойти!» Эрстед внимал лекарским восторгам с явным облегчением. Божья воля, чья‑то иная, но одним грехом на душе меньше. Торвен же ушел мыслями в дела практические, от чудес далекие.

Если полиция уже получила приказ об аресте карбонариев, значит, через заставы не проехать. Есть путь через катакомбы — знаменитую парижскую Клоаку. Но его поди-сыщи, опередив глазастых ищеек. Нет, катакомбы — это романтика, причем дурная. Черные плащи, белые кости… Стихия земная отпадает. Что остается? Стихия воздушная? Помнится, бравый полковник недавно бежал из Парижа на воздушном шаре, и никто не пострадал…

Не считая копенгагенской Ратуши.

Воспарив в выси горние, он не заметил, как исчез врач — не иначе, статью кропать удрал. Остальные тоже начали собираться; Волмонтович — с видимым облегчением.

— Будь мы в Китае, господа, — криво улыбнулся Эрстед, — я бы предложил непротиворечивую теорию…

— Будь мы в Трансильвании, я тоже, — буркнул князь.

Луч солнца, протянувшись от окна, шарил по лицу молодого француза — словно желал растопить снег под веками.