Новый Мир ( № 6 2011) - Новый Мир Новый Мир

— Любимый, — щебетала Алевтина, — я даже и не думала ни о чём таком!

Омельян недоверчиво щурил свои маленькие красные глазки.

— Я не хочу от тебя отделываться! Я хочу состариться с тобой и умереть на одной подушке! Вот чего я хочу.

Омельян говорил:

— Ну-ну, так я тебе взял и поверил.

Но ему было приятно. Омельян видел, что Алевтина боится, а большего от своей жены он и не требовал. Страх и любовь — это одно и то же. По крайней мере, так думал Омельян, и в чём-то он был прав.

Он стал очень осторожным. Еду покупал и готовил себе сам. Никогда не поворачивался к Алевтине спиной. Никогда не оставлял её одну надолго, очевидно, для того, чтоб не дать время детально спланировать нападение. Алевтина улыбалась и неизменно называла Омельяна “любимый”. Расспрашивала, как идут дела на работе и не болит ли у него сегодня живот.

— Не болит, ничуть не болит, — торжествующе отвечал Омельян, поглаживая себя по столитровому животу, — и знаешь, Алюся, у меня никогда не болит живот. Он у меня железный.

Однажды с Омельяном случилось несчастье. В его смену обокрали техническое училище. Вынесли из лабораторного кабинета демонстрационный станок. Омельян мог поклясться, что не спал в ту ночь ни секунды. Потому что он такой — очень ответственный. Он безупречно сторожил своё училище. Он любил его. Он даже по собственной инициативе выморил в училище всех тараканов. И тут такой прокол. Почти невероятный. Вынесли станок, не сломав ни единого замка, не повредив ни окна, ни двери.

Омельян пришёл домой как побитый пёс. Алевтина встретила его с распростётрыми объятиями:

— Любимый, как дела на работе?

— Плохо, — ответил Омельян. — Ночью украли станок. Мне — выговор, стоимость станка вычтут из зарплаты.

— Бедняжечка!

Алевтина целовала мужа в голову и в живот, прижималась к нему, мурлыкала и ластилась, как настоящая породистая кошка.

— Ляг, отдохни, — подпевала Алевтина, — тебе нужно отдохнуть, любимый. У тебя стресс.

И правда, думал Омельян, мне нужно отдохнуть, у меня стресс. И лёг. Укрылся пледом почти с головой, так что виднелись только его узенькие красные глазки. И не спал. Он боялся в этот тяжёлый для себя момент утратить бдительность.

К вечеру у Омельяна поднялась температура. Он постанывал под одеялом, а Алевтина неизменно сидела рядом и ласково приговаривала:

— Бедняжечка мой! Не думай ты об этом станке! Всё будет хорошо! Тебе нужно отдохнуть. Доверься мне.

— Я хитрый, — повторял в лихорадке Омельян. — Я очень хитрый! Что случилось с моей хитростью?

Тамара Павловна намазывает хлеб маслом, кладёт сверху кружок ливерной колбасы и бросает за холодильник. По ту сторону — хруст и довольное урчание.

Он ест, радуется Тамара Павловна, он доверяет мне.

Прошёл месяц с тех пор, как Тамара Павловна решила с ним бороться.

— Дорогой мой крысик, — говорит она перед тем, как лечь спать. — Не грусти без меня. Займись чем-нибудь, развлекись. Вся моя квартира в твоём распоряжении. Бегай сколько хочешь. Не бойся. Я ничего плохого тебе не сделаю. Но и ты имей совесть. Не прыгай ночью по моей кровати.

Иногда среди ночи Тамара Павловна подскакивает на постели, потому что ей кажется, что он только что был здесь, прямо под одеялом, совсем близко. Она в панике включает ночник и вглядывается в тёмную комнату. В каждый угол, в каждый закоулок. Нигде ничего. Тишина.

— А знаешь, — говорит Тамара Павловна, начищая и без того чистый чайник, — мне как-то даже веселее с тобой, крысик. Раньше мне было так одиноко, не с кем и слова молвить. А теперь видишь — говорю без остановки. Всё тебе рассказываю. Тарахчу, словно какая-то базарная баба. Ты уж прости меня. Хочешь колбаски? Я купила палку “Московской”. Такая хорошая, жирная.

Омельян никогда не забудет этот поцелуй. Алевтина никогда ещё так не целовала его. С такой страстью.

Она наклонилась над ним, мокрым от пота, измождённым, несчастным, — и поцеловала в губы. У Омельяна аж в голове затуманилось. Стало тихо, уютно и блаженно. Стало совсем не страшно.

— Алевтина, — прохрипел он, — скажи мне. Скажи правду. Ты любишь меня?

Алевтина преданно глядела Омельяну прямо в глаза. Тридцать секунд, минуту, две. Омельян ждал, и это ожидание было для него наиневыносимейшим в жизни. Он хотел, чтоб она ответила “да”. В то длинное, бесконечное мгновение Омельян отдал бы всю свою мелкую, крысиную душу, только бы она сказала “да”.

— Я люблю тебя, — ответила наконец Алевтина.

И Омельян просиял. Мир вокруг него захлебнулся от счастья.

— Я знал это, — сказал Омельян. — А теперь, Алевтина, принеси мне что-нибудь поесть.

Тамара Павловна вскакивает на своей белоснежной постели с отчаянным криком, но на этот раз совсем по другой причине. Крыс здесь ни при чём. Ей приснился кошмар. Ей приснилась София Ротару.

— Крысик! Милый! — кричит она. — Мне так худо сейчас! Мне приснился такой страшный сон!

Тамара Павловна любит Софию Ротару. Смотрит по телевизору каждый её концерт. Вычитывает из газет мельчайшие подробности её жизни. И Тамаре Павловне кажется, нет, она уверена, что София Ротару об этом знает. Наверняка она ощущает в себе такую же точно любовь. Ну посудите сами! Каждый раз, во время своего концерта по телевизору, София Ротару смотрит прямо на Тамару Павловну. Тамара Павловна даже экспериментировала. Отходила от телевизора в сторону, и София Ротару вела глазами за ней. Она поёт только для Тамары Павловны. Она её тоже любит. Тамара Павловна в этом не сомневается.

— И вот, — голосит Тамара Павловна среди ночи, — мне приснилось, что я в зале, на её концерте. Насобирала денег на билет, купила большой букет красных роз и жду. София Ротару на сцене, поёт, как всегда, пречудесно и смотрит только на меня. Я сразу это замечаю. Я улыбаюсь ей, а она улыбается мне в ответ. Я счастлива, мои предположения подтвердились. София Ротару знает обо мне, она ждала, когда же я приду на её концерт, подарю ей букет роз, заговорю с ней. Она тоже меня любит. И это естественно, крысик, любовь за любовь — так в этом мире и должно быть. Концерт заканчивается, Софии Ротару дарят охапки цветов, я не успеваю. Жду, когда толпа разойдётся. Хочу побыть с ней наедине. Наконец остаёмся только я и она. Пустой зал. Только я и она. Я счастлива — она тоже. Протягиваю ей свой букет. София Ротару благодарит. Я говорю: я пришла. А София Ротару: очень вам благодарна, приходите ещё. Я ничего не понимаю. Думаю, наверное, она стесняется сделать первый шаг. Я ловлю её за руку, ловлю её взгляд и говорю: это я, ты узнаёшь меня? София Ротару вырывает руку, отталкивает меня, хочет уйти. Думаю, наверное — боится. Говорю: не бойся меня, это я, ведь ты ждала меня, правда? И тут, милый крысик, происходит что-то страшное. Кошмарное. Двое здоровенных парней хватают меня под мышки и тащат к выходу. Я кричу, умоляю, пытаюсь вырваться, но они непоколебимы, как груды камней. Я кричу: София, Софийка, куда же ты? Не отталкивай меня! Это я! Я тебя люблю! А она стоит на сцене и молчит. Холодно наблюдает за тем, как меня, словно шкодливого пса, выбрасывают на улицу. Выбрасывают. Прямо в лужу. Я болтаюсь там, слёзы жалости смешиваются с грязью, и я понимаю, что осталась такой одинокой, крысик, если б ты только мог это понять. Какой одинокой я осталась!

Тело Тамары Павловны вздрагивает от тяжких рыданий.

Вдруг в темноте её спальни вспыхивают два красных огонька. Огоньки приближаются. Они уже совсем близко.

— Крысик, это ты?

На постели Тамары Павловны мелкие, но уверенные шажки.

— Мой маленький, ты пришёл пожалеть меня?

Тамара Павловна перестаёт плакать. Вот он — этот ответственный момент. Прямо возле её лица, напротив, рыжая мордочка её врага. Тамара Павловна гладит его по спине, а он лижет ей руку. Одно невинное движение, одно малейшее усилие — и Тамара Павловна снова станет свободной, тонкая шейка хрустнет — и всё. Вот он — этот ответственный момент.

Алевтина подаёт Омельяну огромную тарелку жареной картошки. Любимая его еда. Над тарелкой поднимается пар, картошка ещё горячая, только что со сковородки, с луком и перчиком. Омельян ставит тарелку перед собой и с аппетитом вдыхает душистый аромат.

Алевтина всё время рядом, словно солдат во время ответственной военной операции. Она немного бледна, но Омельян этого не замечает.

— Алевтинка, спасибо тебе, — говорит Омельян, — картошка так хорошо поджарена, с обеих сторон, как я люблю.