Сойди, Моисей - Уильям Фолкнер

— Да, сэр, — ответила она. — Я на другой день уехала, после того как шерифы к нам заявились… Я сама не знала. И ехать не хотела. Это папа выдумал, чтобы я поехала, навестила тетю…

— Замолчи и полезай в машину, — сказал Лукас. — Здесь мне свой урожай собирать или чужой собирать в Парчмене — мне охота узнать про это поскорее.

— Да, — сказал Эдмондс. Он снова обратился к Нат: — Отойдите с Джорджем на минутку. У меня разговор к Лукасу. — Нат с Джорджем отошли. Лукас стоял возле машины, и Эдмондс глядел на него. Три недели прошло с того утра, когда он последний раз говорил с Лукасом — словно именно три недели понадобилось для того, чтобы ярость в нем сожгла самое себя или улеглась. И вот, облокотясь в окне, белый смотрел на загадочное лицо, в котором легко угадывалась кровь белых — та же самая, что текла в его жилах, но негру доставшаяся через отца, а не через женщину, как ему, и притом на три поколения раньше, — лицо спокойное, непроницаемое, даже несколько надменное — даже выражением напоминавшее его прадеда Маккаслина. — Ты, наверно, понимаешь, что тебя ждет, — сказал он. — Когда федеральный обвинитель разделается с Нат, Нат разделается с Джорджем, Джордж — с тобой, а судья Гоуэн — со всеми вами. Ты прожил здесь всю жизнь — вдвое дольше меня. Ты знал всех Маккаслинов и всех Эдмондсов, какие тут жили, — кроме старого Карозерса. Этот аппарат и виски на заднем дворе — твои были?

— Вы же знаете, что не мои, — сказал Лукас.

— Ладно, — сказал Эдмондс, — а тот, что нашли у речки, — твой?

Они смотрели друг на друга.

— Не за него меня судят, — сказал Лукас.

— Он твой, Лукас? — повторил Эдмондс. Они продолжали смотреть друг на друга. И по-прежнему лицо, которое видел Эдмондс, было застывшим, непроницаемым. Даже в глазах не выражалось никакой мысли. Он подумал, и не в первый раз: Передо мной не просто лицо человека, который старше меня, повидал и просеял больше, но человека, чья кровь десять тысяч лет почти вся была чистой, а мои безымянные пращуры тем временем доскрещивались до того, что породили меня.

— Хотите, чтобы я ответил? — спросил Лукас.

— Нет! — с бешенством сказал Эдмондс. — Садись в машину.

Когда они приехали в город, улицы, ведущие к центру, и сама площадь были забиты народом, машинами и телегами; над зданием федерального суда в ясном майском небе трепетал флаг. Следом за Эдмондсом он, Нат и Джордж двигались сквозь толпу на тротуаре, и с обеих сторон на них смотрели лица — знакомые люди с их плантации, с других плантаций на речке или по соседству, тоже приехавшие в город за семнадцать миль, но без надежды попасть в зал суда, а для того лишь, чтобы постоять на улице и увидеть, как они пройдут, и люди, известные только понаслышке: богатые белые адвокаты, судьи, начальники, которые переговаривались, не вынимая изо рта своих важных сигар, — сильные и гордые мира сего. Они вошли в мраморный вестибюль, тоже полный народу, гудевший от голосов, и тут Джордж в своих воскресных туфлях с твердыми каблуками зашагал не так уверенно. Лукас вынул из кармана толстый захватанный документ, все эти три недели пролежавший под секретным кирпичом в очаге, и дотронулся им до руки Эдмондса: бумага, изрядно толстая, изрядно захватанная, развернулась, однако, сама собой при этом прикосновении, туго и вместе с тем охотно раскрылась по замусоленным сгибам, явив между титулом и печатью, посреди писчей судорожной тарабарщины, натолканной рукою безымянного стрикулиста, те несколько слов, которые Лукас удосужился прочесть: Джордж Уилкинс, Натали Бичем и число октября месяца прошлого года.

— Это что же? — сказал Эдмондс. — Она у тебя все время лежала? Все три недели? — Но лицо под его разгневанным взглядом было по-прежнему непроницаемым, чуть ли не сонным.

— Покажьте судье Гоуэну, — сказал Лукас.

Он, Нат и Джордж тихо сидели на жесткой деревянной скамье в маленьком кабинете, а пожилой белый — Лукас знал его, не знал только, что он помощник пристава, — жевал зубочистку и читал мемфисскую газету. Потом дверь приоткрыл молодой, проворный, слегка забегавшийся белый в очках, блеснул очками и пропал; потом следом за старым белым они опять прошли через мраморный гулкий вестибюль, гудевший от голосов и медленных шагов, и опять, когда поднимались по лестнице, на них смотрели лица. Они прошли через зал суда без остановки и опять вошли в кабинет, только побольше, побогаче, потише. Там сидел сердитый мужчина, Лукасу неизвестный, — федеральный прокурор, приехавший в Джефферсон всего восемь лет назад, когда сменилось правительство,7 а Лукас стал реже наведиваться в город. Зато здесь же был Эдмондс, а за столом сидел еще один, которого Лукас знал, — этот к ним приезжал еще при старом Касе, сорок, пятьдесят лет назад, и жил неделями, перепелятничал с Заком, а Лукас им лошадей держал, когда собаки стойку делали и белые слезали стрелять. Дело разобрали мигом.

— Лукас Бичем? — сказал судья. — Средь бела дня выставил на заднем крыльце сто двадцать литров виски и самогонный аппарат? Чушь.

— А вот нате вам, — сердитый развел руками. — Я сам об этом узнал, только когда Эдмондс…

Но судья его не слушал. Он сидел, повернувшись к Нат.

— Девушка, поди сюда, — сказал он.

Нат подошла. Лукас видел, что она дрожит. Она казалась маленькой, худой, как хворостинка, — девочкой; восемнадцатый год всего, младшая у них, последняя — на склоне лет родила ее жена, не только своих лет, порою думал Лукас, но и его тоже. Слишком молода для женитьбы, для всех неприятностей, которые надо вытерпеть женатым людям для того, чтобы состариться и узнать вкус и радость покоя. Печка, новое крыльцо, колодец — это еще не все.

— Ты дочь Лукаса? — спросил судья.

— Да, сэр, — раздалось в ответ ее высокое, мягкое, напевно сопрано. Меня зовут Нат. Нат Уилкинс, жена Джорджа Уилкинса. У вас в руках бумага про это.

— Вижу, — сказал судья. — От октября прошлого года.

— Да, сэр судья, — сказал Джордж Уилкинс. — Она у нас с прошлой осени, когда я хлопок свой продал. Мы поженились, только она ко мне не захотела переехать, покуда мистер Лук… ну, я, значит, не сложу печку, крыльцо не починю и колодец не выкопаю.

— Теперь ты это сделал?

— Да, сэр судья, — сказал Джордж. — Денег на это я набрал, теперь осталось всего ничего, только за топор за лопату взяться.

— Понятно, — сказал судья. — Генри, — обратился он к другому старику, тому, что с зубочисткой. — Где у тебя это виски? Можешь его вылить?

— Да, судья.

— И оба аппарата можешь уничтожить, разломать как следует?

— Да, судья.

— Тогда очисть мне помещение. Убери их. Хотя бы этого шута широкоротого убери.

— Про тебя говорят, Джордж Уилкинс, — шепнул Лукас.

— Да, сэр, — ответил Джордж. — Я так и подумал.

Сперва он полагал, что хватит двух, от силы трех дней, а вернее, ночей, поскольку днем Джорджу придется работать в поле и вдобавок вместе с Нат дом готовить для семейной жизни. Но прошла неделя, Нат хоть раз в день да показывалась дома — обычно что-нибудь взять взаймы, — а Джорджа он так и не видел. Он понял причину своего нетерпения: тайна кургана, на которую кто-нибудь, любой человек может набрести случайно, как он сам; быстро, с каждым днем сокращается срок, отпущенный ему на то, чтобы не только найти клад, но и употребить его с пользой и удовольствием, — все повисло из-за мелкого, некстати возникшего дельца, да и ожидание заполнить было нечем год добрый, лето спорое, кукуруза и хлопок всходили чуть ли не по пятам за сеятелем, так что и забот никаких, только на изгородь облокотись, гляди, как растет; вот и получалось: одним надо бы заняться, да нельзя; другим заняться можно было бы, да нужды нет. Но наконец, через неделю с лишним, когда Лукас почувствовал, что еще день — и терпение у него лопнет, в сумерках, стоя в кухонной двери, он увидел, как Джордж прошел перед домом, скрылся в конюшне, потом появился с его кобылой, впряг ее в телегу и уехал. На другое утро Лукас дальше первого участка не пошел; он прислонился к светлой от росы изгороди, стал смотреть на хлопок — и тут ему закричала из дома жена.

Когда он вернулся, перед очагом на стуле, наклонившись и свесив длинные узкие ладони между колен, с распухшим от слез лицом сидела Нат.

— Все вы со своим Джорджем Уилкинсом! — сразу начала Молли. — Давай, расскажи ему.

— Ни колодца не начал, ничего, — сказала Нат. — Крыльцо и то не подпер. Ты ему сколько денег дал, а он не начал даже. Я его спрашиваю, а он говорит: подожди, еще не собрался, — подождала, опять спрашиваю, а он опять свое: не собрался. Тогда я ему сказала: не начнешь, как обещался, я, может, другое вспомню про ту ночь, когда шерифы к нам нагрянули, — а вчера вечером говорит: мне тут надо кое-куда, могу поздно вернуться, ты бы у своих переночевала, — а я говорю: на засов запрусь — подумала, он для колодца что-то хочет заготовить. А как увидела, что папину лошадь и телегу вывел, думаю: так и есть. Является чуть ли не утром — и с пустыми руками. Ни чем копать, ни досок для крыльца — а деньги папины истратил. Ну и сказала ему, что я сделаю, — подождала у дома, пока мистер Рос не проснулся, и говорю мистеру Росу, что совсем другое вспомнила про ту ночь, а мистер Рос заругался и говорит — поздно вспомнила, потому что теперь я Джорджу жена, суд меня не будет слушать, и поди, мол, скажи отцу и Джорджу, чтобы к вечеру духа их тут не было.