Сойди, Моисей - Уильям Фолкнер

— Ужин тебе готов, — сказала она. — Подоить не успела. Придется тебе.

— Если я могу подождать с молоком, то и корова, думаю, подождет, ответил он. — Донесешь обоих-то?

— Как-нибудь. До сих пор без помощников с ними управлялась. — Она не обернулась. — Вернусь, когда спать уложу.

— Можешь при них побыть, — грубо ответил он. — Раз уж занялась этим делом.

Она не ответила и продолжала идти, не оборачиваясь, непроницаемая, спокойная, даже безмятежная. И он уже не смотрел ей вслед. Он дышал тихо и размеренно. Женщины, думал он. Женщины. Никогда не узнаю. И не хочу. Лучше никогда не узнать, чем потом догадаться, что тебя обманули. Он повернулся к комнате, где горел очаг, где его ждал ужин. Теперь он произнес вслух. «Ну как, — сказал он, — черный попросит белого, чтобы тот сделал милость, не лег с его черной женой? А если и попросит — как может белый пообещать, что не ляжет?»

— Джордж Уилкинс? — сказал Эдмондс. Он подошел к краю галереи — человек еще молодой, но уже напоминавший старика Каса Эдмондса холерической вспыльчивостью, которой не было у Зака. По летам он годился Лукасу в сыновья, но как человек был неровня ему и по другой причине: не Лукас платил налоги, страховку, проценты, не он владел тем, что надо осушать, дренировать, огораживать, удобрять, проигрывать в карты, — Лукаса был только пот, а когда его проливать ради пропитания, он решал между собой и Богом. Какого черта Джорджу Уилкинсу…

Не изменив интонации, без всякого видимого усилия и как бы даже невольно Лукас превратился из негра в Нигера, не столько скрытного, сколько непроницаемого, не раболепного и безликого, а окружившего себя аурой вечной тупой апатии, явственной почти как запах.

— У него самогонный аппарат в овражке за старым западным полем. А если вам и виски нужно, поищите под полом в кухне.

— Самогонный аппарат? — сказал Эдмондс. — На моей земле? — Он уже орал. — Сколько раз я повторял каждому взрослому и ребенку, что я сделаю, если обнаружу здесь хоть каплю контрабандной сивухи?

— Можете мне не говорить, — ответил Лукас. — Я живу на этой земле с рождения, а родился раньше вашего отца. И ни вы, ни он, ни старый Каc не слышали, чтобы я имел дело с виски — кроме как с той бутылкой городского виски, которую вы с ним подарили Молли на Рождество.

— Знаю, — сказал Эдмондс. — Не думал, что Джордж Уилкинс… — Он умолк. Потом сказал: — Ага. Слышал я или мне приснилось, что Джордж хочет жениться на твоей дочери?

Лукас замешкался на секунду, не больше.

— Это так, — сказал он.

— Ага, — еще раз сказал Эдмондс. — И ты решил, что, если донесешь мне на Джорджа, пока он сам не попался, я разломаю его котел, вылью виски и на этом успокоюсь?

— Не знаю, — ответил Лукас.

— Ну так знай. И Джордж узнает — когда шериф… — Он ушел в дом. Лукас услышал твердый, частый, сердитый стук его каблуков, потом яростное долгое жужжание ручки телефонного аппарата. Потом Лукас перестал слушать и, прищурясь, неподвижно стоял в полутьме. Он думал: Сколько беспокойства. Кто бы мог подумать. Эдмондс вернулся. — Ну ладно, — сказал он. — Можешь идти домой. Спать ложись. Я знаю, говорить об этом — толку никакого, но я хотел бы, чтобы к завтрашнему вечеру твой южный участок у речки был засеян. Сегодня ты копошился там, как будто не спал неделю. Не знаю, что ты делаешь ночами и что ты сам об этом думаешь, но стар ты шляться по ночам.

Он вернулся домой. И только теперь, когда все было сделано, кончено, почувствовал, до чего он устал. Как будто тревога и возмущение, злость и страх, вот уже десять дней волнами сменявшие друг друга и достигшие предельной остроты прошлой ночью, отданной лихорадочным хлопотам, в последние тридцать шесть часов, когда он даже не разделся ни разу, одурманили его и заглушили самое усталость. Но все это нестрашно. Если за тот миг вчерашней ночи требуется заплатить лишь физической усталостью, пусть еще десятью днями ее, пусть двумя неделями, он не возражает. Он вспомнил, что не сказал Эдмондсу о своем решении бросить работу на земле — чтобы Эдмондс сдал его участок другому арендатору и тот собрал его урожай. А может, и не стоило говорить; может, он за одну ночь найдет остальные деньги, которые должны были лежать в таком большом кувшине, и с землей, посевами не расстанется — по старой привычке, чтобы было чем заняться. Если, конечно, не будет более важной причины, угрюмо подумал он. Может, она мне еще и хвостика не показала, эта удача, раз она такая, что могла ждать до моих шестидесяти семи лет, когда и хотеть богатства почти поздно.

В доме было темно, только тускло тлел очаг в их с женой комнате. Темно было и по другую сторону передней — в комнате, где спала дочь. И пусто, судя по всему. Как он и ожидал. Ну ладно, Джордж: Уилкинс имеет право провести еще одну ночь в женской компании, подумал он. Там, куда он завтра отправится, я слышал, у него этого не будет.

Когда он лег в постель, жена спросонок сказала: «Ты где был? Вчера всю ночь разгуливал. Нынче всю ночь разгуливал, а земля по семени плачет. Погоди, вот мистер Рос…» — и замолчала, так и не проснувшись. Немного погодя он проснулся. Было за полночь. Он лежал под одеялом на тюфяке, набитом лузгой. Там уже, наверно, началось.

Он знал, как это делается: белый шериф, его помощники и агенты налогового управления с пистолетами ползут и крадутся в кустах, окружают самогонный аппарат, как охотничьи собаки, обнюхивают каждый пень и неровность почвы, покуда не будет найден последний жбан и бочонок и перенесен к машине; может, даже глотнут раз-другой против ночного озноба до того, как вернутся к аппарату и сядут на корточки поджидать, когда придет, ничего не подозревая, Джордж Уилкинс. Он не торжествовал, не злорадствовал. Теперь у него появилось даже какое-то человеческое чувство к Джорджу. Молодой еще, думал он. Не будут же его всю жизнь там держать. Если бы спросили его, Лукаса, — то две недели хватит. Год-другой отдать — ему не страшно. А когда его выпустят, может, поймет тогда, с чьей дочкой в другой раз дурака валять.

Жена стояла над кроватью, трясла его и кричала. Только-только рассвело. В трусах и рубашке он побежал за ней на заднюю веранду. На земле перед домом стоял латаный и мятый самогонный аппарат Джорджа Уилкинса; на самой же веранде целый набор банок, жбанов, бочонок, если не два, и ржавый двухведерный бидон из-под керосина — испуганным и затуманенным спросонок глазам Лукаса показалось, что этой жидкостью можно заполнить десятифутовое водопойное корыто. Он и саму ее видел в стеклянных банках — прозрачную, бесцветную, с кукурузной шелухой, словно и шелухи не мог отделить заезженный аппарат Джорджа.

— Где была Нат прошлой ночью? — закричал Лукас. Он схватил жену за плечо и встряхнул. — Старуха, где была Нат?

— Сразу за тобой ушла! — крикнула жена. — За тобой ходила — и позапрошлой ночью ходила. Ты что, не знал?

— Теперь знаю, — сказал Лукас. — Тащи топор! Разбивать будем! Поздно уносить!

Но и разбивать было поздно. Они и шагу не успели сделать, как из-за угла дома вышел с помощником окружной шериф — громадный, толстый человек, который, видимо, не спал всю ночь и, видимо, был этим недоволен.

— Черт возьми, Лукас, — сказал он. — Я думал, ты умнее.

— Это не мое, — сказал Лукас. — Вы же понимаете, что не мое. А было бы мое, разве бы я стал тут держать? Джордж Уилкинс…

— За Джорджа Уилкинса не беспокойся, — сказал шериф. — Я его тоже забрал. Он в машине, с дочкой твоей. Надевай штаны. Поедем в город.

Через два часа он стоял перед комиссаром в федеральном суде города Джефферсона. Лицо у него было по-прежнему непроницаемое, и он только щурил глаза, прислушиваясь к глубокому дыханию Джорджа Уилкинса и голосам белых.

— Черт подери, Карозерс, — сказал комиссар, — что еще за эфиопские Монтегю и Капулеты6 у вас завелись?

— Спросите у них! — с яростью отозвался Эдмондс. — У них спросите! Уилкинс и дочка Лукаса хотят пожениться. Лукас почему-то слышать об этом не желает… кажется, я начинаю понимать почему. Вчера вечером пришел ко мне и сказал, что Джордж гонит водку на моей земле, потому что… — И, не переведя дыхания, без всякой паузы Эдмондс опять заорал: — Знал, как я с ним поступлю, потому что из года в год твержу всем моим неграм, как я поступлю, если найду хоть каплю самодельной…

— Да, да, — сказал комиссар, — хорошо, хорошо. Так вы позвонили шерифу…

— И мы приняли сигнал… — Это вступил один из помощников шерифа, упитанный человек, но далеко не такой, как шериф, говорливый, в заляпанных брюках и тоже немного осунувшийся за ночь. — Поехали туда, и мистер Рос сказал нам, где искать. Но где он сказал — в овраге, — котла не было, мы сели, подумали, где бы стали прятать самогонный аппарат, если бы были нигером мистера Роса, потом пошли туда и видим, он самый, все честь по чести — разобран, прикопан, ветками забросан у такого вроде кургана в долине. А дело уже к рассвету, и решили вернуться в дом Джорджа, посмотреть под полом в кухне, как сказал мистер Рос, а потом маленько побеседовать с Джорджем. Пришли мы, значит, к дому Джорджа, а Джорджа нет, и никого там нет, и в подполе пусто, — идем обратно к мистеру Росу, спросить, тот ли он дом указывал; а уже совсем рассвело, и вот метрах в ста от дома Лукаса видим, шагает вверх к дому Лукаса сам Джордж с Лукаса дочкой и в руках — по четырехлитровому жбану, но, пока мы к ним подошли, он их разбил о корень. А в это время в доме жена Лукаса закричала, мы подбежали сзади, а там на дворе стоит другой самогонный аппарат, и на веранде литров полтораста виски, как будто аукцион собрались открывать, а Лукас стоит в трусах и рубахе и кричит: «Тащи топор, разбивать будем! Тащи топор, разбивать будем!»