Сойди, Моисей - Уильям Фолкнер

Фолкнер Уильям

Сойди, Моисей!

Было

МОЕЙ НЯНЕ КАРОЛИНЕ БАРР (1840-1940)

РОЖДЕННОЙ В РАБСТВЕ И ОДАРИВШЕЙ НАШУ СЕМЬЮ БЕЗЗАВЕТНОЙ И БЕСКОРЫСТНОЙ ВЕРНОСТЬЮ, А МОЕ ДЕТСТВО — НЕИЗМЕРИМОЙ ПРЕДАННОСТЬЮ И ЛЮБОВЬЮ

Айзек Маккаслин, «дядя Айк», семидесяти лет с лишним и ближе к восьмидесяти, чем он соглашался признать, вдовый, дядя половине округа и не отец никому.

Свидетелем, а тем более участником этого был не он сам, а родственник старше его годами Маккаслин Эдмондс, внук тетки Айзека по отцу, то есть Маккаслин по женской линии, но несмотря на это наследник и в свою очередь завещатель того, что многие считали тогда и многие продолжали считать потом законной собственностью Айзека, поскольку его фамилии досталось от индейцев право на эту землю и его фамилию носили до сих пор некоторые потомки отцовых рабов. Однако Айзек был другой породы; вот уже двадцать лет вдовец, он всю свою жизнь владел только одним предметом, который нельзя было за раз надеть на себя, унести в руках и карманах, — узкой железной койкой с линялым матрацем, на котором он спал в лесу, когда охотился на медведей или оленей или ловил рыбу или просто потому, что любил лес; он не имел никакой собственности и не желал иметь, ибо земля не принадлежит никому, а принадлежит всем, как свет, как воздух, как погода; он так и жил в Джефферсоне, в дешевом каркасном домишке, который тесть отдал им, когда они поженились, а жена завещала ему перед смертью — и он сделал вид, будто принял дом, согласился, чтобы успокоить ее, не отравлять ей последние часы, но своим все равно не считал, вопреки завещанию, наследственному праву, последней воле и прочему, а держал только для свояченицы и ее детей, которые поселились у него после смерти жены, и гостил в нем, довольствовался одной комнатой, как при жене, как сама жена, пока была жива, как свояченица с детьми при его жизни и после.

Свидетелем не был и помнил только с чужих слов, — по рассказам своего двоюродного племянника Маккаслина Эдмондса, который родился в 1850 году, за шестнадцать лет до него, и, поскольку отец Айзека доживал седьмой десяток, когда родился Айзек, единственный ребенок, был больше братом, чем племянником, и больше отцом, чем братом, — о прежнем времени, о прежних днях.

Когда они с дядей Баком узнали, что Томин Терл опять сбежал, и примчались домой, на кухне раздавались крики и ругань дяди Бадди, а потом из кухни в коридор выскочила лиса с собаками, влетела в собачью комнату, и они услышали, как вся свора пронеслась через собачью комнату в их с дядей Баком комнату, оттуда опять вылетела в коридор, скрылась в комнате дяди Бадди, оттуда — опять в кухню, и на этот раз раздался грохот, как будто рухнула печная труба, а дядя Бадди заревел, как пароходный гудок, потом из кухни вылетели вместе с лисой и собаками штук пять поленьев, а посреди всего этого — дядя Бадди, лупя по чему попало еще одним поленом. Славная была гоньба.

Когда они с дядей Баком вбежали в свою комнату, чтобы взять галстук дяди Бака, лису уже загнали на каминную полку с часами. Дядя Бак вынул из комода галстук, пинками расшвырял собак, снял за шкирку лису с камина, засунул ее обратно в корзину под кроватью, и они пошли на кухню, где дядя Бадди выбирал из золы завтрак и обтирал его фартуком.

— Какого черта, — сказал он, — ты спускаешь на эту паршивую лису собак в доме?

— К черту лису, — ответил дядя Бак. — Томин Терл опять удрал. Давай нам с Касом завтрак поживее. Мы еще можем перехватить его по дороге.

Куда вела эта дорога, они знали точно — Терл отправлялся туда каждый раз, когда удавалось сбежать, а удавалось ему раза два в год. Бежал он в усадьбу мистера Хьюберта Бичема, сразу за границей округа — сестра мистера Хьюберта (он был тоже холостяк, как дядя Бак и дядя Бадди) Софонсиба все еще требовала от людей, чтобы эту усадьбу называли Уориком,1 ибо так называлась местность в Англии, где, по ее утверждению, мистер Хьюберт должен был титуловаться графом и только по недостатку гордости, не говоря уже об энергии, не потрудился вступить в свои законные права. Томин Терл бежал туда, чтобы поболтаться возле Тенни, девки мистера Хьюберта, покуда за ним не явятся. Удержать его дома, купив у мистера Хьюберта Тенни, они не могли: как говорил дядя Бак, у них и так на земле столько негров, что шагу ступить негде, а продать Терла мистеру Хьюберту они тоже не могли: мистер Хьюберт говорил, что не только не купит, но и бесплатно, в подарок, не возьмет этого чертова белого полумаккаслина, даже если дядя Бак и дядя Бадди будут платить за его комнату с пансионом. А если Терла сразу не забрать, мистер Хьюберт привезет его сам, вместе с мисс Софонсибой, и останется на неделю или дольше; мисс Софонсиба займет комнату дяди Бадди, а дядя вообще выселится из дому и будет ночевать в одной из хибарок, где у прадедушки жили негры — когда прадедушка умер, дядя Бак и дядя Бадди переселили всех негров в большой дом, так и не достроенный прадедушкой, — и даже стряпать перестанет и в доме появляться, только после ужина посидит на галерее, в потемках, между мистером Хьюбертом и дядей Баком, пока мистер Хьюберт не устанет рассказывать, сколько еще голов негров и акров земли он даст в приданое за мисс Софонсибой, и не ляжет спать. А однажды прошлым летом дяде Бадди не спалось, и он услышал в полночь, что мистер Хьюберт выехал со двора, — и пока разбудил их с дядей Баком, пока подняли мисс Софонсибу и она оделась, пока заложили коляску и нагнали мистера Хьюберта, уже рассвело. Так что за Томиным Терлом всегда отправлялись они с дядей Баком, потому что дядя Бадди вообще никуда не выезжал, даже в город и даже к мистеру Хьюберту за Томиным Терлом — хотя все трое понимали, что ему осмелиться на это в десять раз легче, чем рискнуть дяде Баку.

Позавтракали на скорую руку. Дядя Бак завязал галстук, пока бежали к загону ловить лошадей. Галстук он надевал только на ловлю Терла и ни разу не вытащил его из комода с прошлого лета, — с той ночи, когда дядя Бадди разбудил их в темноте и сказал: «Вылезайте из постели, да поживее, черт возьми». У дяди Бадди вообще не было галстука; дядя Бак говорил, что он побоится надеть галстук даже в таком, черт возьми, краю, как этот, где дам, слава богу, так мало, что можно целый день скакать по прямой и ни от кого не уворачиваться. Как заметила бабушка (она была сестра дяди Бака и дяди Бадди и растила его после смерти матери. Отсюда и его имя — Маккаслин, Карозерс Маккаслин Эдмондс), дядя Бак и дядя Бадди пользовались галстуком так, словно лишний раз предлагали людям сказать, что они похожи на двойняшек, — а они и в шестьдесят лет дрались со всяким, кто говорил, что не может их отличить; отец его ответил на это, что каждый, кто хоть раз сыграл с дядей Бадди в покер, никогда уже не спутает его ни с дядей Баком, ни с кем другим.

Джонас ждал их с двумя оседланными лошадьми. Дядя Бак вскочил на коня так, будто ему не шестьдесят лет: поджарый, подвижный, как кошка, с круглой, седой, коротко остриженной головой, серыми жесткими глазками и белой щетиной на подбородке, он только вдел ногу в стремя, и конь сразу пошел, и уже скакал в открытые ворота, когда дядя Бак опустился на седло. Он тоже взобрался на свою лошадку, не дожидаясь, пока Джонас подсадит его, ударил ее пятками, и она пошла тугим коротким галопом, в ворота, за дядей Баком, но тут из-за ворот появился дядя Бадди (он его и не заметил) и поймал повод.

— Следи за ним, — сказал дядя Бадди, — следи за Теофилом. Если что не так, сию же минуту скачи за мной. Слышишь?

— Да, сэр, — ответил он. — Отпустите меня. Я дядю Бака не догоню, не то что Терла.

Дядя Бак ехал на Черном Джоне, потому что, если они увидят Терла хотя бы за милю от дома мистера Хьюберта, Черный Джон настигнет его в две минуты. И когда они выехали на длинное поле, милях в трех от дома мистера Хьюберта, впереди, в миле от них, в самом деле показался Томин Терл верхом на муле Джейке. Дядя Бак выбросил руку в сторону и назад, осадил коня и, пригнувшись, вытянув вперед маленькую круглую голову на морщинистой шее, как черепаха, прошептал:

— Спрячься! Чтобы он тебя не увидел, — а то спугнем. Я поскачу в обход лесом, и мы загоним его у брода.

Он подождал, пока дядя Бак не скрылся в лесу. Потом доехал. И все-таки Томин Терл увидел его. Он слишком быстро сблизился с Терлом — испугался, наверное, что не поспеет к концу охоты. Лучшей гоньбы он в жизни не видел. Он никогда не видел, чтобы старый Джейк бежал так резво, — и никто не помнил, чтобы Томин Терл передвигался быстрее, чем обычным своим пешим шагом, даже когда ехал верхом на муле. Дядя Бак гикнул раз из лесу, потом показался сам, потом — Черный Джон, устремленный вперед, вытянутый, распластавшийся в воздухе, как коршун, и дядя Бак вопил, лежа у него прямо за ушами, так что казалось, это и в самом деле большой черный коршун с воробьем на спине, — через поле, через ров, через другое поле, — и он тоже скакал; кобылка перешла на галоп неожиданно для него, — и он тоже вопил. Потому что Томин Терл, едва завидя их, должен был бы спрыгнуть с мула и убегать на своих двоих, как подобало негру. А он этого не сделал; наверное, он столько раз удирал от дяди Бака, что и удирать приучился как белый. И похоже было, что Томин Терл со старым Джейком прибавили обычную пешую скорость Терла к самой большой, какую Джейк показывал в жизни, — и этого как раз хватило, чтобы успеть к броду раньше дяди Бака. Когда он прискакал туда на своей лошадке, бока у Черного Джона вздымались и были в пене, а дядя Бак, спешившись, водил его по кругу, чтобы остудить, и в какой-нибудь миле трубил обеденный рог мистера Хьюберта.