Литературоведческий журнал № 31 - Александр Николюкин

Он стал рассказывать мне о своих путешествиях, а затем разговор перешел к свежим новостям; засим он зачитал мне свой ответ на письмо г-на маркиза де Мирабо18, который втянул его в политический спор. В ответном письме он умолял Мирабо не заставлять его более участвовать в литературных распрях. Я завел с ним разговор об его сочинениях и заметил, что предпочитаю всем остальным «Деревенского колдуна»19. Мне показалось, что мое мнение весьма обрадовало его. «Я также предпочитаю это свое сочинение всем прочим», – сказал он. Вслед за этим Руссо показал мне собранную им коллекцию всевозможных семян, которую он разместил во множестве мелких коробочек. Я не смог удержаться, чтобы не заметить, что никогда в жизни не встречал человека, который сумел бы собрать столь обширную коллекцию семян и одновременно располагал бы столь скромными земельными угодьями20. Это мое замечание рассмешило его. Когда мы собрались уходить, он проводил нас до лестничной площадки.

Несколько дней спустя он явился ко мне с ответным визитом. На нем был круглый, обильно напудренный и завитый парик, нанковое платье21; под мышкой он держал шляпу, в руке – небольшую тросточку. Из-за докучавших ему мозолей на ботинках имелись разрезы в форме звездочек. Весь облик его казался воплощением скромности, но и чистоплотности – говорят, именно таким представал перед окружающими Сократ22. Дабы пополнить его коллекцию семян, я предложил ему орех морского кокоса23; он благосклонно принял его. Пред тем, как выйти на улицу, я повел его в одно из помещений своего дома и показал великолепный образец бессмертника вонючего, цветки которого напоминают клубничины, а листья – лоскуты серого драпа24. Руссо нашел его восхитительным, но я уже обещал растение другому и не мог им распоряжаться. Когда мы с ним пересекали квартал Тюильри25, он почувствовал запах кофе. «Вот аромат, который мне чрезвычайно по душе», – сказал он. «Когда на нашей лестнице кто-то жарит кофе26, иные из соседей притворяют двери, а я так напротив, распахиваю свою». «Стало быть, вы часто пьете кофе, коли вам так нравится его запах?», – спросил я. «Да, – ответил он, – изо всех деликатесов я отдаю предпочтение только двум – мороженому и кофе». Поскольку я привез с острова Бурбон27 большой тюк с кофе, я упаковал его в несколько свертков и раздавал их своим друзьям. Один из этих свертков я послал на следующий день Руссо, приложив к нему записку; в ней я сообщил, что, зная об его пристрастии к заморским семенам, я покорнейше прошу принять этот подарок. В ответ я получил от него чрезвычайно учтивую записку, где он благодарил меня за проявленное мною внимание.

Однако уже вечером того же дня я получил от него новое послание, выдержанное совсем в ином тоне. Вот его содержание:

Поскольку сверток от вас, сударь, прибыл в тот момент, когда я принимал гостей, а кроме того, в силу моей уверенности, что речь и впрямь идет о заморских семенах, я не стал открывать его тотчас же и ограничился краткой благодарственной запиской. Развернув же сверток, я уверился в том, что в нем содержится кофе. Сударь, до сей поры мы встречались с вами лишь единожды, а вы уже начинаете приносить мне дары; ваш поступок представляется мне несколько скоропалительным. Коль скоро у меня нет возможности дарить кому бы то ни было подарки, то я взял себе в привычку, дабы избежать неравных знакомств и неловкости, таковыми порождаемой, не видеться с людьми, приносящими мне дары. Предоставляю вам самому решить, оставите ли вы у меня кофе или же пришлете слугу забрать его. Если вы изберете первый путь, соблаговолите принять мою благодарность, и на этом расстанемся.

Примите, сударь, мои уверения в совершеннейшем к вам почтении.

Я ответил ему, что, коль скоро я побывал в стране, где произрастает кофе, размер и качество моего подарка не кажутся столь значительными; что, впрочем, я оставляю ему полную свободу выбора одного из двух предложенных им вариантов. Эта небольшая размолвка была разрешена выдвинутым им ко мне условием: принять в качестве дара корень женьшеня29 и книгу по ихтиологии, которую ему прислали из Монпелье30. Он пригласил меня на следующий день к себе отобедать. Я пришел к нему в одиннадцать утра; мы беседовали до половины первого. Затем супруга его расстелила скатерть. Он достал бутылку вина, и, ставя ее на стол, спросил меня, хватит ли нам ее и вообще, склонен ли я к спиртным напиткам31. «А сколько нас будет за столом?» – спросил я. «Трое, – ответил он, – вы, моя жена и я». «Когда я пью вино в одиночку, – сказал я, – у меня уходит более половины бутылки; в компании друзей я выпиваю больше». «Стало быть, – заметил он, – одной бутылки нам не хватит; мне следует спуститься в погреб». Он принес оттуда вторую бутылку. Жена принесла два блюда: одно с пирожками, другое же было накрыто крышкой32. Руссо сказал мне, указывая на первое блюдо: «Вот ваша порция, а другая – моя». «Вообще-то я редко кушаю выпечку, – сказал я, – но вашу отведаю охотно». «О! – воскликнул он, – оба блюда – самая обыкновенная еда, но как раз вторым многие пренебрегают; это швейцарское блюдо – рагу из бараньего сала, овощей и каштанов»33. Блюдо оказалось отменным34. Далее были поданы нарезанные кусочки говядины, затем сухарики и сыр. После этого супруга Руссо подала кофе. «Ликера я вам не предлагаю, – сказал он мне, – потому что у меня его нет; я прямо как тот монах, который читал проповедь против прелюбодеяния – предпочитаю выпить бутылку вина, нежели стаканчик ликера»35.

Во время обеда мы беседовали об Индии, греках и римлянах. После еды он сходил и принес мне несколько рукописей, о которых я скажу, когда пойдет речь о его сочинениях. Он зачитал мне продолжение «Эмиля», несколько писем на ботанические темы, небольшое стихотворение в прозе о левите, у которого сыны Вениаминовы подвергли бесчестью жену36, а также чудесные фрагменты из Тассо в его переводе37. – «Рассчитываете ли вы опубликовать эти переводы?» «О нет, Боже упаси! – сказал он, – ведь я делал их для собственного удовольствия, чтобы было о чем поговорить вечером с женой». «Да, да, как всё это трогательно! – подхватила госпожа Руссо, – о, несчастная Софрония! Как горько я плакала, когда муж прочитал мне это место». Наконец она предупредила меня, что уже девять вечера; выходит, десять часов пронеслись как одно мгновение (…)38

От короткого обзора жизненного пути Руссо перейдем теперь к его физическому сложению. В большинстве путешествий своих он предпочитал ходить пешком, однако же, несмотря на это, так никогда и не приучился гулять по мостовым – ступни его отличались чрезвычайной чувствительностью. «Смерти я не боюсь, – говаривал Руссо, – я боли боюсь». Между тем он обладал большой физической силой: в 70 лет он имел обыкновение после обеда гулять по лугу Сен-Жерве39 или же обходить весь Булонский лес40, и при этом к концу прогулки не выказывал никаких признаков усталости. Он страдал флюсами, от которых потерял часть зубов. Чтобы успокоить боль, он набирал в рот ледяной воды. Он заметил, что горячая пища вызывает зубную боль, а у животных, которые питаются холодной пищей и пьют холодную воду, зубы всегда чрезвычайно здоровые. Я имел возможность проверить действенность этого метода и оценил по достоинству его наблюдательность; ведь народы Севера, и среди них голландцы, почти все имеют испорченные зубы вследствие того, что пьют чересчур горячий чай, зато крестьяне из моих родных мест могут похвастаться здоровыми зубами. В молодые годы у него бывали столь сильные сердцебиения, что из соседней комнаты можно было слышать удары41. «Я был в ту пору влюблен», – рассказывал он мне. – «В Мон-пелье я отправился к знаменитому медику Фитце42, тот, смеясь, взглянул на меня и сказал, хлопнув по плечу: “Дружище, вам следует время от времени выпивать добрый стаканчик вина”». «Болезнью счастливых людей» он именовал приступы тоски, вапёры. «Любовные вапёры сладостны, – возразил я ему, – но если б вы одновременно с ними испытали приступы тоски от уязвленного честолюбия, у вас, возможно, сложилось бы иное мнение». Тем не менее время от времени былая ипохондрия давала о себе знать. Он рассказывал мне, что не так давно едва не умер от страха, находясь в тупике Дофен и не имея возможности оттуда выйти43, поскольку ворота Тюильри только что заперли, а въезд в улицу преграждали кареты; но как только путь оказался свободен, его тревога тут же рассеялась. К этому недугу он применил одно средство, которое годится от любого недомогания: он устранял его причины. Он избегал напряженного раздумья, чтения и крепких напитков. Физические упражнения, душевное расслабление и отвлечение мыслей еще более улучшали его состояние. Долгое время он страдал от грыжи и запора мочи44, что побуждало его носить бандажи и зонд. Поскольку, находясь за пределами Парижа, он обыкновенно жил уединенно, он придумал себе длиннополый, подбитый мехом наряд, чтобы скрыть свой недуг. А коль скоро в таком состоянии парик был ему неудобен, он стал носить чепец45. С другой стороны, наряд сей казался диковинным детворе и зевакам, которые неотступно следовали за ним, и в конце концов ему пришлось от него отказаться. Так что необходимость облачаться в якобы армянский костюм, который, по мнению многих, он носил оригинальности ради, на самом деле объяснялась его недугами46.