Том 2. Карусель. Дым без огня. Неживой зверь - Надежда Тэффи

– Я никогда не буду жениться. Нынче приданого-то не дают.

– А няниной Поле стеганое одеяло дали! – говорит Сережа. – Вот бы мне стеганое одеяло!

– А я буду акробатом. Вот так! Вот так!

Петя ложится животом на забор и болтает ногами.

– Петька! Петька-а! – кричит голос из окна. – Опять штаны рвать! Слезешь ты мне или нет?! Этакий скверный мальчишка!

Петя слезает смущенный, но делает вид, что все это – сущие пустяки.

Остальная компания тоже сконфужена за него.

Надя опять рвет что-то с куста и, сморщившись, жует и сплевывает.

– Ты что ешь? – спрашивает Оля.

– Черную смородину.

– А отчего она красная?

– Оттого что зеленая.

– Теперь я буду есть, а ты спрашивай.

Началась новая игра.

– А когда я буду генералом… – сказал Сережа.

Мальчики обнялись и зашагали, толкуя о своих генеральских делах.

Митенька

Митенька проснулся и очень удивился: вместо веселой, голубенькой стенки своей детской он увидал серую суконку с гвоздиками Суконка чуть-чуть шевелилась, глухо пристукивала, и Митенька от этого сам немножко потряхивался.

– Зареветь, или, уж так и быть, не реветь? – призадумался он на одну минутку и вдруг понял, что с ним происходит самое любимое и самое радостное: он едет по железной дороге.

Понял, брыкнул ногами и свесил голову вниз. Ух, как высоко. А внизу люди живут, с корзинками, с чемоданами.

– Мама! Вставай! Приехали в Вержболово! Эка какая лентюшка, все проспишь. Так, братец мой, нельзя!

Мама подошла, совсем маленькая – одна голова видна.

– Чего ты вскочил? Спал бы еще. Рано.

Митенька покрутил круглым, веснущатым носиком.

– Нет, братец ты мой. Мне работать пора. Подай-ка сюда моих солдат.

Мама дала ему коробочку. Солдаты были хорошие, крупные, все как на подбор. У одного был отломан кусок сабли, но это значило только, что он храбрее всех.

Началось строевое ученье.

Митенька знал только одну команду: «напле-чо!». Но и с этими небольшими познаниями, если применять их толково и умеючи, можно достигнуть великолепных результатов.

– Напле-чо! – рычал Митенька басом и, нахмурив те места, где у взрослых бывают брови, сажал солдата к себе на плечо.

– Ну, иди, воин, одеваться пора.

Митеньку сняли с верхней скамейки и стали одевать. Внизу, кроме мамы, оказались две дамы, которые притворялись, будто им решительно все равно, что они едут по железной дороге. Одна читала книжку, другая зевала.

Мимо окошка пробежал длинный товарный поезд, а они даже головы не повернули. Вот хитрые, как притворяются!

– Мама! А как же железная дорога ночью ходит? А?

Мама не отвечала, собирая Митенькины вещи.

– Мама! Как же она ходит ночью?

– Ходит, ходит, не приставай.

– А как же волки? А? Мама, как же волки?

Мама опять молчала.

– Ведь волки могут ее съесть. А? Как же она не боится?

Но мама, видно, сама немного понимала в этих делах, потому что вместо прямого и точного ответа предложила Митеньке хоть на минутку заткнуть себе рот.

– Не мешай. Нужно папины сигары подальше спрятать, а то найдут на таможне – беда будет.

– Искать станут?

– Ну конечно.

– Где им найти! Вот я бы живо нашел. Стал бы тебя щекотать, ты бы засмеялась, да и призналась.

Одна из дам улыбнулась и спросила маму:

– Сколько лет вашему молодцу?

– Четырнадцать! – поспешил Митенька удовлетворить ее любопытство.

– Ему пятый год, – ответила мама, совсем не считаясь с тем, что Митенька, как вежливый мальчик, уже ответил.

Пришлось поставить ее на место:

– Я же ответил, чего же ты отвечаешь? Я, братец мой, тоже с языком.

– Какой большой мальчик, – говорила дама. – Рослый. Ему шесть лет дать можно.

– Да. Многие думают, что ему седьмой.

Митенька доволен, польщен, и от этого ему делается совестно. Чтобы скрыть свои чувства от посторонних глаз, он начинает бить ногой по дивану.

– Го-го-го!

Попадает по колену второй дамы, и та сердито что-то говорит не по-русски.

Подъезжают к станции. Выходят. Потом идут в большой зал с длинными-длинными столами. На столы кладут узлы и чемоданы, а сами становятся рядом.

– Это ваши вещи? Это ваши вещи?

Митеньке новая игра понравилась. Он поднял как можно выше свой круглый, веснущатый носик и кричит на все голова:

– Это ваши вещи? Это ва-ши ве-щи?

Вот подошли какие-то бородатые. Мама забеспокоилась.

– Ничего нет! Ничего нет!

Люди раскрыли чемоданы и стали искать.

– Ха-ха-ха! – заливается Митенька. – Где уж вам найти! Мы папины сигары так спрятали, что и волку не достать.

Мама покраснела, а они вдруг и вытащили коробку.

Митенька запрыгал на одной ножке вокруг мамы.

– Нашли! Нашли! Вот те и запрятала. И щекотать не пришлось.

А мама совсем не смеялась, а пошла за бородатыми в другую комнату, а бородатые еще какую-то кофточку из чемодана вынули.

Вернулась мама красная и надутая.

– Чего сердишься? Нельзя, мама, братец ты мой. Не умеешь прятать, так и не сердись.

– Господи! Да помолчи ты хоть минутку!

Опять поехали.

Теперь вагон был деревянный.

– Отчего деревянный? – спросил Митенька.

– Оттого, что ты глупый мальчишка, – неприятно отвечала мама. – Пришлось на таможне пошлину платить, а теперь должны в третьем классе ехать.

От мамина голоса Митеньке стало скучно, и захотелось утешиться чем-нибудь приятным.

– Мама, ведь мне седьмой год? Да? Все говорят, что седьмой?

Подошел кондуктор, спросил билеты.

Митенька смотрел со страхом и уважением на широкое лицо и на машинку, которой он прощелкивал билеты.

– Мальчику сколько лет?

Митенька обрадовался, что можно похвастать перед этой знатной особой.

– Седьмой!

– Ему пятый год! Пятый год! – испуганно затараторила мама.

Так он ей сейчас и поверит.

– Это ты, мама, братец мой, другим рассказывай. Все говорят, что седьмой, – значит, седьмой. А тебе откуда знать?

– Доплатить придется, – серьезно сказал кондуктор.

Мама что-то запищала, – ну да кондуктор, конечно, на Митенькиной стороне.

– Мама, чего же ты надулась? И смешная же ты, братец мой!

Каникулы

Только слово, что каникулы, а на самом деле у всех было дела по горло.

Лялечка целые дни занималась худением, так как с осени решила учиться декламации, а декламировать она любила все вещи чрезвычайно нежные и поэтичные: «Разбитая ваза», «Я чахну с каждым днем», «Я умерла весною», «Отчего побледнели цветы»…

– Ну как я скажу перед публикой, что я умерла, когда у меня щеки красные и трясутся?! – мучилась Лялечка и отказывалась от супа.

Младшая сестра Лялечки, гимназистка Маруська, тоже была сильно занята. Чтобы направить ее мысли на математический путь, учитель арифметики велел ей за лето решить пятьдесят задач.

И каждый день от завтрака до пятичасового чая, в самое жаркое время, когда мухи жужжат, лезут в рот и путаются в волосах, стонала Маруська над задачами, но, несмотря на все свое усердие, не смогла решить ни одной.

– Господи! Да что же это такое?! Здесь, верно, ошибка в ответе. Либо опечатка. Не может же быть, чтобы это все было неверно.

Шла за помощью к Лялечке. А Лялечка сидела злая, с поджатыми губами, и думала о пироге с налимом, который заказан к обеду, и который все будут есть, кроме нее.

– Не для меня… не для меня, – горько думала Лялечка, – Чего тебе еще? Только мешаешь сосредоточиться!

– У меня задача не выходит, – плаксиво тянула Маруська. – Видишь: молочник продал три аршина яблоков… То есть три десятка молока… Господи, ничего не понимаю! Я совсем заучилась! Я не могу летом задачи решать, у меня все в голове путается.

– Ну чего ты ревешь, как корова! – урезонивала сестру Лялечка. – Такую ерундовую задачу не можешь решить.

– Так что же мне делать?

– Очень просто. Что у тебя там, молочник? Ну, раздели молочника и отвяжись.

– Да когда он не делится! Хм!

– Ну помножь!

– Тебе легко говорить! Сама бы попробовала.

– Пошла вон и не лезь с ерундой. Раз тебе задано – значит, сама и решай. А какая же тебе польза будет, если я за тебя учиться стану?

– Скажи лучше, что не умеешь.

– Дура!

– Сама дура. Старая девка!

– Вот я папе скажу – он тебе задаст.

Последнее педагогическое средство помогало лучше всего: Маруська удалялась с громким ревом, оставляя Лялечку наедине с ее горькими думами о пироге с налимом.

– Не для меня… не для меня придет весна…

Приходила старая ключница, подпирала по-бабьи щеку и долго смотрела на Лялечку с глубоким состраданием, как на больную корову.

– И чего же это ты, желанная, не ешь-то ничего, ась? Нонеча к завтраку картофельные лепешки особливо для тебя пекла. В прошлом годе как ела-то, матушка моя, – все пальчики облизывала, а нынче и в рот не взяла! Прямо ума не приложу, чем не угодила. Коли сметаны мало положила, – скажи. Отчего же не сказать-то? Дело поправимое.