Битва бессмертных - Дункан Мак-Грегор

Белка, придавленный каменной плитой, все стоял перед его глазами не то что немым укором, а просто наказанием. Вряд ли сам Кром смог бы придумать для сына своего кару ужаснее, чем спокойное наблюдение за муками собрата-воина. Конану казалось, что край плиты совсем рядом, а он не может поднять руки и освободить парня. Все это было похоже на бред — а если учитывать гонку с преследованиями зомби, так оно и было.

— Глянь-ка, шут! Шут из балагана! Ха! А ну, попляши! Гнусавый голос соседа справа, резкий, пронзительный, пробирающий до печенок, в момент вывел киммерийца из состояния хрупкого, но равновесия. Так же и общая тишина, до того прерываемая лишь чавканьем да иканием: вздрогнув, зашипела разбуженной змеей. Головы посетителей повернулись, но не с тем, чтоб осуждающими взглядами остановить сие развязное выступление, а с тем, чтоб обнаружить этого самого шута. На лицах проявилось любопытство — презираемое варваром всегда — и жажда зрелища.

— Э-ге-гей! Попляши! — Тощий крестьянин с физиономией удивленного козла, с бородищей до колен, с сальными длинными волосами, приняв всего-то третью кружку кислятины, явно был настроен воинственно. — Ты что, не понял? Пляши, сказал я тебе!

Мрачно посмотрев на него, Конан проследил за направлением его взгляда и… чуть не захлебнулся глотком браги. Человек, к которому обращал крестьянин свой наглый выпад, вовсе не был шутом из балагана. Пожалуй, даже напротив, он являлся единственным здесь приличным человеком (если не считать, конечно, высокопоставленного Кумбара).

Аккуратно расчесанные темные волосы, заправленные за маленькие уши, высокий чистый лоб, карие глубокие глаза, излучавшие покой и силу, ровные и крепкие длинные руки с холеными ногтями — все это даже не намекало, а откровенно говорило о том, что этот парень отнюдь не простого происхождения. С замирающим сердцем вглядывался варвар в отметину на его виске у правого уха — три вытатуированных широких и коротких, сомкнутых между собой полосы разного цвета. Верхняя — желтая, средняя — зеленая и нижняя — красная. Вот почему тупица крестьянин принял его за шута — отметина эта и впрямь бросалась в глаза не только ярким цветом, но и расположением своим: начиналась она от середины щеки, то есть лишь слепой не увидел бы. На самом деле то был знак шамана высшей касты. Поживший в Пунте Конан отлично разбирался теперь в таких несложных вещах.

Высшая каста не имела в числе своем чернокожих, а только белых и знатного рода. Строгие правила не позволяли им применять свои знания и умения всюду и в любое время — только в случае самой что ни на есть крайней необходимости и только для пользы кого-либо еще, а не своей лично. В этом была и красота, и, может быть, даже отрицаемая варваром правда, но и ужасная ошибка тоже, ибо большинство шаманов высшей касты погибало именно вследствие запрета защищаться. Их число — и без того совсем небольшое (в Пунте и прочих Черных Королевствах не так уж много людей знатных и белых — обычно там болтаются в поисках наживы только вторые) — становилось все меньше и меньше; дикари смелели и нападали на них среди дня ради одного лишь развлечения — вот как сейчас этот козел; не имея возможности жить одним кланом, они разбредались по свету, строго соблюдая свои правила, и, плохо приспособленные к простой жизни, тоже погибали.

Конан считал себя в долгу перед шаманами высшей касты. Не потому, что уважал их суровый и чистый закон, а потому, что однажды на его глазах произошло убиение такого человека, а он не успел вмешаться и помочь ему. В момент разорванный дикарями в клочья светловолосый красавец, способный одним словом всего обратить их всех в бамбуковую рощу, до сих пор иногда снился варвару, и в этих снах Конан всегда успевал на помощь. В глубине души он все же слегка презирал подобное смирение, признаваемое всеми почти богами за основную добродетель человека, но при этом не считал себя вправе осуждать чужие законы.

— Пляши! Пляши! Пляши! — завелся козел. В гнусавом голосе его появились истеричные нотки, и киммериец, сидевший рядом с ним, поморщился.

Шаман молчал. На его худом бледном лице с чертами благородными и приятными не отразилось ни единого чувства, словно он и не слышал оскорбления. Продолжая потягивать из кружки свое пиво, он спокойно смотрел туда же, куда, видимо, смотрел и до того — в окно. Народ между тем постепенно приходил в возбуждение. Подогреваемые брагой и соседями, простолюдины уже выкрикивали в адрес шамана новые грязные ругательства, соревнуясь и похваляясь друг перед другом. Скоро шум превратился в гам, а затем — в крик. Самые нетерпеливые подскакивали к избранной козлом жертве, толкали его или щипали и с радостным визгом возвращались на место.

— Вот ублюдки, — просипел объевшийся Кумбар, с трудом поворачивая к Конану голову. — Пойдем отсюда, что ли?

— Подожди, — сквозь зубы процедил варвар.

Он понимал, что сейчас начнется даже не драка, а самое настоящее побоище. Шаман тем не менее сохранял то же каменное спокойствие, чем вызвал искреннее восхищение киммерийца: не всякий может быть столь хладнокровен перед жаждущей крови орущей толпой. Вот один уже не стал отскакивать в сторону, а, ударив жертву в грудь, гордо поглядел на остальных, потом повернулся и ударил еще раз… Вот и второй, не желая отставать, плюнул в кружку парня… Вся пьянь ликовала.

— Ну и ублюдки… — В голосе Кумбара послышалась растерянность. — Чего им надо от него?

Зло усмехнувшись в ответ, Конан встал. Его массивная фигура для многих задних заслонила зрелище. Послышались возмущенные крики, улюлюканье, свист.

Не опуская взгляда, варвар взял за шиворот зачинщика-козла, легко поднял его вверх, так что тощие ноги недоноска зависли над столом, и негромко сказал» перекрывая зычным голосом своим общий крик и его визг:

— Что, Нергалово отродье? Повеселиться захотелось?

Глава IV

Медленно, очень медленно силы возвращались к Белке. Пока он не мог еще даже чуть сдвинуть с себя камень, но чувствовал, как кровь, до того застывшая в жилах, похолодевшая, снова начинает разогреваться, а из головы постепенно уходит жуткая пустота, и воспоминания все меньше похожи на бред…

Теперь он отлично помнил и названых братьев своих Медведя и Льва, с которыми рядом провел двенадцать лет жизни, и старца Исидора, что был для них троих более отцом и другом, нежели учителем, и… Нет, больше никого. Настоящих родителей Белка представлял себе смутно. Виделись ему порой какие-то красивые светлые лица, но были ли то отец и мать или некие чужие, или просто воображение помогло создать образы родных заново — он не знал.