Выше Бога не буду - Александр Литвин

Мы втроем, наперебой, стали рассказывать ей, что она спала и выполняла какие-то команды. Она нам не поверила. Тогда я посмотрел на нее и сказал: «Спать!» Она тут же снова уснула. Я включил магнитофон на запись и попросил Олю спеть песню из мультфильма. Дело в том, что у Оли не было музыкального слуха и голоса. Никто из нас никогда не слышал, как она поет. Она запела, и я записал это на пленку. Затем разбудил ее и сказал, что она сейчас пела песню из мультфильма. И включил запись. Для нее это было потрясением и шоком. Она сильно смутилась, и я понял, что как-то не правильно использовал вдруг оказавшуюся в моих руках власть. Она попросила прекратить эксперимент и немного обиделась. Я, очень довольный результатом, согласился, и мы отправились пить чай.

В следующие три дня мы практически не виделись и не вспоминали об этом эксперименте, но на четвертый день Ольга взяла в руки утюг, собираясь что-то погладить. Я сказал ей: «Оля, осторожно, утюг горячий!» Оля швырнула утюг в сторону с такой силой, что он оставил вмятину на штукатурке. Я понял, что она продолжает оставаться под моим тотальным контролем. Не надо ничего читать, никаких формул – стопроцентный контроль, и как вывести ее из этого состояния, я не знаю. Паники не было. Надо было просто пойти в библиотеку и читать – искать способ. Я нашел его не сразу – примерно пару дней у меня не получалось, но в конце концов мне удалось вернуть ее в норму. Ольга до сих пор меня побаивается. А я стал задумываться о возможностях человеческой психики. Если такая элементарная формула приводит к таким последствиям, то, вероятно, этим пользуются люди с трибуны. И я стал искать ключи – слова. Мне понадобилось много лет, чтобы найти эти ключи. Я их нашел. Ключи для управления отдельными людьми и для управления людьми в целом. После этого эксперимента я стал достаточно глубоко изучать нейрофизиологию, но в те времена материала было мало, отдельные научные публикации не позволяли увидеть всю картину в целом, отсутствие в печати работ иностранных специалистов также не давало мне продвигаться в этой области. И только с наступлением эры Интернета я получил необходимый в настоящий момент объем материалов.

26

Медицинское училище дало мне многое, именно там я понял, что много не знаю, и что в медицине интуиция имеет первостепенное значение.

Однажды мы были на практике в родильном доме. Был час пик – одновременно рожали восемь женщин. Все родильные столы были заняты, а две дежурных акушерки и врач метались от одной роженицы к другой. Мы знали теорию, а здесь была практика, и практика очень жесткая. Опытная акушерка быстро сориентировалась, кто из женщин родит легко и просто, и распределила нас по столам. Мне досталась женщина, которая рожала четвертого ребенка. Она сказала:

– Не бойся ничего, главное не мешай! Я рожу минут через пятнадцать. Как ты думаешь, кто это будет?

– Девочка. Я думаю, что девочка.

– Я тоже так думаю. Мне девочку надо. Тем более, у меня уже есть три мальчика.

Тогда не было УЗИ, и до появления ребенка на белый свет никто не знал, кто это будет – мальчик или девочка. Родилась девочка весом 3800 граммов, и по шкале APGAR я поставил ей высший был. Женщина сказала: «Иди в гинекологи, у тебя получится, я уверена. Я родила четверых детей и знаю, что дети чувствуют того, кто первый встречает их на этом свете. Ты ей понравился!» Впоследствии я понял, насколько она была права, и при появлении на свет своих детей всегда внимательно следил за тем, кто именно будет принимать роды. Мне не удалось проконтролировать это только со старшим сыном Евгением: он родился на Урале, а я в это время был на Чукотке.

Да, медицина, как и многие другие сферы человеческого бытия, требует не только знаний, но и интуиции. И часто интуиции – особенно. Работая фельдшером скорой помощи, не имея ни экспресс-анализов, ни медицинской карточки пациента, полагаешься только на собственный опыт и интуицию. Самостоятельного опыта у меня тогда было еще маловато: практика в училище была хороша, но явно недостаточна. Одно дело – принимать решение под контролем докторов, отработавших по пятнадцать-двадцать лет, и совсем другое – выстраивать тактику и стратегию в условиях жесточайшего цейтнота, когда дорога не минута, а секунда, и цена этой секунды – жизнь человека. Моя первая медицинская потеря случилась на практике.

Я работал в реанимации городской больницы. Дежурный доктор отправил меня в палату интенсивной терапии, где умирала 30-летняя женщина. История ужасная сама по себе: женщина из деревни, глухой деревни, где ни больницы, ни аптеки, вообще ничего. У нее заболело ухо, и она терпела боль, терпела так долго, что банальный отит перешел в абсцесс головного мозга, и сделать было уже ничего нельзя. Доктор сказал мне: «Сиди и смотри, ты это тоже должен видеть. Периодически коли ей промедол и фиксируй все, что видишь». Три часа агонии. Мне эти три часа показались тремя годами. Медики – циники, и я знаю почему: ты выстраиваешь стену между страданиями и собой, чтобы оставаться максимально мобилизованным. Но в этой ситуации я понимал, что чуда не будет, и никакой мобилизации от меня не требуется. Она сильно страдала, и я старался ей помочь не только промедолом. Я говорил с ней о том, что впереди у нее новое существование. До сих пор не знаю, где я находил слова. Когда пришло ее время, я это почувствовал: стало очень тихо и прохладно. Температура в палате снизилась, как будто кто-то открыл окно в морозный день. Я посмотрел на нее. Она улыбнулась, не открывая глаз, и выдохнула воздух. В 4.45 я констатировал факт смерти. Я запомнил это ощущение, эту эмоцию и теперь даже по фотографии могу отличить живого человека от неживого. Тогда это был мой первый страшный опыт.

Доктор был человеком понимающим. Когда я доложил ему об обстановке, он спросил:

– Как ты?

– Да как-то не очень.

Мне действительно было нехорошо и страшно жалко эту молодую женщину, которой невозможно было помочь.

– Ты не должен воспринимать каждого как родного, иначе тебя надолго не хватит. Если не сможешь выстроить стену – лучше уходи из медицины, иначе сам станешь пациентом.

Он достал флакон со спиртом и разлил граммов по тридцать в больничные чашки.

– Учись, студент. Такова жизнь. Теперь ты знаешь, какова смерть. Если будет нечто подобное с твоими близкими или знакомыми – лучше не лезь, доверь другим докторам.

Как он был прав, я узнал много позже, когда первым приехал на место автомобильной катастрофы, в которой погиб мой коллега по работе в таможне. Это была страшная авария, на большой скорости, лоб в лоб. Еще утром мы ехали с ним на таможенный пост в одной машине, и меня зацепила какая-то дурацкая мысль: «У него не будет детей. У него никогда не будет детей». Я не сделал особого акцента на этом, но мысль запала. Он был молод – 27 лет, совсем недавно женился. И вдруг такая мысль. Неожиданная, спонтанная, ни к чему не привязанная.

Он погиб спустя четыре часа. Был обеденный перерыв, я был в столовой, стоял с подносом в очереди на кассу. Передо мной – молодой пограничник с радиостанцией на ремне. Она затрещала, и я услышал: «Тут в районе моста авария, похоже, таможенник разбился». У него никогда не будет детей… Сомнений у меня не оставалось. Не я не хотел верить своей мысли. Я летел туда так быстро, как позволяла машина. Приехав на место аварии, я кинулся к нему. Я только успел услышать под своими пальцами последние три или четыре удара сердца. И все. Он ушел. Не задерживаясь ни на секунду, я бросился к другой машине. В ней двое. Один явно не жилец – весь переломан, пневмоторакс и прочие опасные травмы. Я вытащил брючный ремень, зажгутовал одно бедро, потом какой-то веревкой зажгутовал второе. Второй пассажир был весь залит кровью – просто какой-то кровавый душ, но насчет его судьбы сомнений не было: этот фартовый, отделался переломом костей носа, не более. Я затампонировал его какой-то салфеткой и стал ждать скорую помощь. Их увезли на трех машинах, а я остался сидеть на обочине. Я курил и вспоминал сегодняшнее утро. Оно было осенним и прохладным, 25 октября. Коллега строил планы, он был молод, и планов у него было много. Я вспомнил утренний разговор, и от этих воспоминаний сердце мое болело, болело так, что пришлось чего-то там выпить. Но боль не уходила, она корежила меня, и я вспомнил слова того дежурного врача в реанимации. Как же он был прав!

Я с большой любовью вспоминаю своих педагогов из медицинского училища. Это были настоящие люди и настоящие профессионалы. Они знали, что нам предстоит, они знали: от того, как они нас научат, будут зависеть судьбы людей. Вопрос был черно-белым и по-гамлетовски простым: быть или не быть. Жить или не жить. Я не помню многих имен, но слова, услышанные в стенах моего медучилища, всегда в памяти. И самые важные слова я услышал в первый день занятий. Мне объяснили, что лечит не лекарство, а врач. Объяснили, что такое ятрогения. Для тех, кто не знает этого термина, поясню: ятрогения – это изменение здоровья пациента к худшему, вызванное неосторожным действием или словом врача. Я тогда задал вопрос, свой первый вопрос в медучилище: