Телеграмма из Москвы - Леонид Богданов

— Позвольте, товарищ Столбышев! Я это помещение вижу впервые! Вы его сами выбрали, вы и виноваты!

— Как я могу быть виноват, когда я здесь старший?! — сразу же парировал его Столбышев и с места в карьер перешел в контратаку: — Не вражеская ли, того этого, рука ведет подкоп под авторитет партийного руководства? Я знаю, что у некоторых, не называя, так сказать, фамилий, чешутся руки сорвать важное правительственное задание! Но мы, коммунисты, умеем распознавать врагов… Бдительность!

При последнем слове Столбышев так сильно ударил кулаком в стену бывшего коровника, что ветхое здание закачалось, затрещало и стало рушиться. Столбышев избежал участи быть похороненным под социалистическими развалинами только потому, что всегда внутренне был подготовлен к подобным случайностям и в процессе посещения строений выработал в себе чутье, присущее старым шахтерам и дровосекам. Не растерявшись, он с криком: Полундра! — ринулся через ближнюю щель наружу и имел еще время понаблюдать, как убежище колхозных коров от лютых сибирских морозов превратилось в груду полусгнивших досок, балок, перетрушенную такими же прогнившими соломинами, составлявшими раньше крышу.

— Гм! Того этого, стихийное бедствие!.. Неумолимая, так сказать, природа! — экспромтом окрестил Столбышев обыкновенную коммунистическую бесхозяйственность и, как ни в чем не бывало, обратился к Маланину: — Составь-ка акт, что весь районный улов 380 штук, — так числилось по сводкам, — погиб, так сказать, вследствие стихийных бедствий. Социализм — это учет!..

Последнее изречение было взято из сталинской сокровищницы мудростей и, как каждая фраза покойного «отца народов», имело двойной смысл. Все члены комиссии поняли, что первый камень брошен. Не понимал этого только Маланин. Он думал, что он прощен, что инцидент исчерпан, что честным и самоотверженным трудом своим он загладит грехи критики начальства. Он думал то, что перед ним думали миллионы уничтоженных советских партийных и беспартийных граждан, и точно так же поступал, как они когда-то поступали: оправдывались честным отношением к делу, не понимая, что донос на начальника лучше всего гарантирует его безопасность. Маланин был уже обречен: стоит одному волку ранить другого, как вся стая набрасывается на него и остается от серого меньше, чем от сказочного козлика: только ножки. Итак, началась травля. В тот же вечер в кабинет Столбышева явился Тырин и, прикрыв за собой дверь, поговорил вначале о погоде, а потом, как бы невзначай, заметил:

— Вы знаете, товарищ Столбышев, что у Маланина двоюродный дедушка был жандармом?

— Гм, того этого, запиши-ка эту штучку на бумаге. Социализм, — это учет!

Потом в кабинет к Столбышеву ринулся Семчук:

— Не кажется ли вам странным, что Маланин учит в свободное время древнеегипетский язык?

— Понятно, — заключил Столбышев, — понятно, для каких целей он занимается заграничными языками… Запиши-ка, того этого, на бумаге. Социализм — это учет!

Много разного народа перебывало в тот вечер в кабинете Столбышева и, взвесив в руках папку, на которой было написано «Совершенно секретно. Дело М.», он самодовольно определил: «Минимум двадцать пять лет!» Это было до посещения Соньки-рябой. После того же, как она покинула кабинет, Столбышев вызвал к себе Раису и шепотом сообщил ей:

— Маланин больше не жилец на этом свете: расстреляют!

— В чем дело? — несколько даже удивилась та.

— Шпионаж в пользу древнего Египта и Уоллстрита! Он, понимаешь, того этого, имеет даже голубей! Для связи с заграницей, понимаешь, голубей использует. В голубятне на доме у него живут и, того этого, как мне доложили, вчера одного голубя не стало.

— Сдох, может, или кошка съела, — страдая притуплением бдительности, заметила Раиса. На что Столбышев с сожалением покачал головой и так детально обрисовал своей сожительнице, какое значение имеет пропажа голубя в связи с изучением древнеегипетского языка, что под конец на него напала мелкая дрожь и он однажды даже вскрикнул, случайно взглянув на свою тень. Короче, бдительность Столбышева достигла того предела, когда коммунисту за каждым кустиком чудится по два вредителя, за каждым деревом — по дюжине диверсантов, когда уже никому нельзя доверять и когда коммунист смотрит в зеркало и спрашивает свое изображение: «А кто же из нас двоих шпион?»

— Они только и ждут, того этого, войны! — дрожащим голосом повествовал Столбышев. — В первый же день войны все Орешники восстанут против любимой власти. Для того сюда и засылаются, так сказать, шпионы типа Маланина. Ты думаешь, он один? Вокруг него целая организация. Чистку надо! Всеорешниковскую чистку! — заскрежетал он зубами и мальчики кровавые запрыгали в его глазах.

Уже в полночь в кабинет Столбышева был вызван лейтенант милиции Взятников, исполнявший по незначительности района функции уполномоченного органов госбезопасности. И слова «взять на заметку», «арестовать» так же часто ударялись в плотно закрытые двери кабинета, как это бывает каждый раз на заседаниях в кабинете президиума ЦК партии.

Ночью над индустриальными городами страны в темном небе высится зарево. Это плавится чугун, варится сталь миллионами и миллионами тонн. Ночью в грохоте машин и станков рождаются новые танки, самолеты, всевозможные орудия истребления. Они вносятся в баланс выполнения плана строительства коммунизма. Коммунизм строится и днем и ночью, но ни днем, ни ночью основного материала каждого нормального строительства — гвоздя — в СССР не достать. По странному пониманию строительного дела, коммунисты предпочитают выпускать вместо скрепляющих гвоздей разрушающие орудия. Поэтому в эту ночь над Орешниками, как над Магнитогорском или Челябинском, тоже пылало зарево. Мобилизованные Маланиным кузнецы ковали гвозди вручную, способом известным еще казаку Ореху. В отличие от магнитогорского и челябинского зарева, орешниковское зарево было мирным: ковались гвозди для ремонта свинушника колхоза «Изобилие», который, после изгнания из него через огромные щели свиней, должен был быть переоборудован в «воробьехранилище». За это сложное и трудоемкое дело Маланин взялся с энергией, напоминающей собой энергию утопающего, когда он хватается за соломинку.

— Ничего, — говорил Столбышев лейтенанту Взятникову, — пусть он, того этого, старается, а мы его потом уничтожим. Пока человек полезен, будь он хоть, так сказать, король или сам чорт, мы, коммунисты, должны его использовать, а потом, того этого…

И был бы Маланин сразу же после окончания ремонта свинушника арестован, и арестовали бы вслед за ним еще десяток орешан, но всех их спас неожиданный случай.

Уже под утро в кабинет Столбышева громко постучали.

— Автоколонна приехала! — закричала через дверь Раиса.

— Какая такая автоколонна?!

— Прямым ходом из Москвы в Орешники! — ответил за дверью голос.

Столбышев мгновенно лишился языка.

— За воробьями, наверное, — со страхом прошептал Взятников. — Быть беде!

— Ты им скажи, что я, того этого, отсутствую, — выдавил из себя Столбышев. — В поездке по району, так сказать. Пусть обратятся к Маланину!

Потом он задул керосиновую лампу, открыл окно, в темноте выскользнул на улицу и собрался было уже бежать, но его схватил за рукав заведующий районным магазином Мамкин:

— Товарищ Столбышев, — быстро заговорил он, — колонна прибыла из Москвы прямым ходом. Говорят, месяц ехали. Что делать? Куда девать? Тысячу уборных привезли.

— То есть, каких, того этого, уборных?

— Которые хранить в сухом месте, — вздохнул Мамкин. — В первой партии было тридцать штук, а теперь целую тыщу унитазов приперли. Что с ними делать? На что Сечкин мастер на все руки, и тот посмотрел да и говорит: «Ежели бы не такая особая конструкция, ежели бы из него можно было самогонный аппарат сделать или детскую ванночку, взял бы, а так на что он мне?» Беда!..

— Ты, того этого, не критикуй. Москва знает, что делает, — одернул Мамкина Столбышев. А после того, как он ознакомился с сопроводительными партии унитазов бумагами и установил, что они подписаны самим министром торговли Союза ССР, он вообще пришел в священный трепет и, коротко скомандовав: «Принимай!» — заперся опять в своем кабинете.

Если бы сведения о прибытии в Орешники партии унитазов чудом просочились через железный занавес и стали бы известны на Западе, несомненно это произвело бы сенсацию. В некоторых государствах были бы срочно созваны заседания кабинета министров. А на страницах печати появились бы комментарии известного газетного Вольтера: «Кремль ведет политику мира!», в которых стояло бы, что отношения между Кремлем и Пекином ухудшились и Мао Цзе-дун стал на путь Тито, поэтому его надо задобрить — отдать Формозу; что Тито сблизился с Кремлем и поэтому надо его задобрить — дать ему сто миллионов помощи; что русский империализм со времен Ивана Грозного был нестерпим и что теперь советское правительство делает реальные шаги к миру, переключив промышленность на производство унитазов и что поэтому надо вести переговоры и расширять торговлю Запада с Востоком. Такова была бы реакция на это событие на Западе. Но Столбышев трактовал факт прибытия партии унитазов по другому.