Наш Современник 2006 #2 - Журнал Современник
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Кровное чувство земли, не благостно-сладкое, а уверенно-злое, ибо в любви к отечеству без ненависти не прожить, ведет перо Кузнецова к грубым земным прозрениям, отнюдь не пессимистического характера:
Птица по небу летает.
Поперек хвоста мертвец.
Что увидит, то сметает.
Звать ее: всему конец.
Над горою пролетала,
Повела одним крылом -
И горы как не бывало
Ни в грядущем, ни в былом.
Над страною пролетала,
Повела другим крылом -
И страны как не бывало
Ни в грядущем, ни в былом.
Увидала струйку дыма -
На пригорке дом стоит,
И весьма невозмутимо
На крыльце мужик сидит.
Птица нехотя махнула,
Повела крылом слегка
И рассеянно взглянула
Из большого далека.
Видит ту же струйку дыма -
На пригорке дом стоит,
И мужик невозмутимо
Как сидел, так и сидит.
С диким криком распластала
Крылья шумные над ним,
В клочья воздух разметала.
А мужик невозмутим.
— Ты,- кричит,- хотя бы глянул,
Над тобой — всему конец!
— Смерть глядит! — сказал и грянул
Прямо на землю мертвец.
Отвечал мужик, зевая:
— А по мне на все чихать!
Ты чего такая злая?
Полно крыльями махать.
Злая, ожесточенная любовь и знание народного характера, старинных преданий и современных анекдотов своего народа могли продиктовать Кузнецову это замечательное стихотворение. Оно точно объясняет тайну и загадку славянской души, ее бесстрашие и беззащитную уверенность в незыблемости своего мира. Если хотите, это стихи и о войне, и о чернобыльской катастрофе.
Что касается последней, то Кузнецов, по-моему, как никто другой в нашей современной поэзии, красками слова умеет выразить состояние атомного века.
Он подлинный авангардист в слове, но так как чувства его архаичны, то читающая публика, умеющая читать лишь то, что в тексте, возмущаясь содержанием, не желает принимать форму или, напротив, принимает ее, отрывая от содержания: не отказывая Кузнецову в определенном даровании, возмущается его мироощущением.
А ведь понятие “мое мнение единственно верное” — издавна признак бескультурья. Прочесть “он пил из черепа отца” плоско, без подтекста — значит не прочесть ничего.
Иной, правда, и подтекст прочтет как ему захочется. Вот и спорят: пить или не пить из черепа отца, нравственно это или безнравственно. Эта горькая кошмарная метафора вообще спора не предполагает: безнравственны спорящие о ней, ибо рассуждают о том, о чем нужно молчать, молчать и слушать поэта или не слушать его, если противно.
Думаю, в свое время современников Маяковского раздражали его строки:
Как чашу вина в застольной здравице,
подъемлю
стихами наполненный череп.
А что тогда говорить о строке Маяковского:
Я люблю смотреть, как умирают дети.
Даже славящийся своей тонкостью критик Лев Аннинский готов вменять ее Maяковскому в вину, даже он читает ее прямо, плоско, не видит, что ли, в слове “люблю” слова “ненавижу”?
Давняя истина: уметь читать — это ещё не значит уметь понимать написанное.
Он ниспровергает Пушкина! Последний от этого ниспровержения не шелохнется, как не шелохнулся он от ниспровержений Маяковского и его современников.
Как не видят те, кто возмущается Кузнецовым, что и его отношение к Пушкину — обратная сторона любви. Тот же прием, что с женщинами-поэтессами. Отрицая — признает.
Эта форма литературного отношения в нашем приземленном обществе, много рассуждающем о духовности, но плохо представляющем, что такое духовность, забыта, а ведь еще недавно Толстой разоблачал Шекспира так, что тянуло читать и читать Шекспира.
Верно то, что “жена найдет себе другого, а мать сыночка никогда”, — слова из народной песни опровергают смысл симоновского стихотворения. Почему же об этом нельзя сказать без опасения быть обвиненным во всех смертных грехах?
Да и Симонов по-своему прав, он ведь выразил стихотворением “Жди меня” не материнское чувство, а чувство мужчины, готового умереть, однако всею плотью, а не духом любящего жизнь. Взрослая мужская плоть, охваченная неприятием возможной смерти, не материнской ласки жаждет — это как пить дать, этим и объясняется огромный успех в свое время симоновского стихотворения.
Может быть, резкий, раздражающий глаз и слух опыт Юрия Кузнецова тем и важен сегодня — как, впрочем, таковые опыты важны были во всяком сложившемся и отрегулированном обществе, склонном к “стабилизации”, — что поэт бросает вызов обществу и оно, такое широкое и глубокое в понимании поэтических вызовов девятнадцатого века, в сегодняшнем дне — то же обывательское болото: ах, нас не тронь, наших идеалов не задень!
А Кузнецов их и не задевает, просто смотрит на них глубже, чем принято смотреть.
Сравнивая Кузнецова с великим Владимиром Маяковским и усматривая некое сходство темпераментов, не могу не видеть, что там, где у Маяковского сила завершенная, у Кузнецова она в развитии, в процессе набора собственной высоты. А есть в литературе другой поэт, с которым у Кузнецова, несомненно, по-моему, сходство в образной структуре слова. Это Лев Мей. Судите сами:
Оглянулась девка -
И сама не рада:
Кто-то за спиною
Вырос из земли…
На губах издевка,
А глаза без взгляда,
Волосы копною, борода в пыли.
Вот схватил и стиснул…
Да она рванулась.
“Аль серпа хотелось,
На тебе, лови!”
Серп блеснул и свистнул…
Пыль слегка шатнулась,
Да и разлетелась…
Только серп в крови…
Мей — поэт, не прочитанный нашим временем, с его страстным чувством к русскому фольклору, с налетом грубой мистики, тут же переходящей в грубую реальность, откликается в Кузнецове весьма современно, и, по-моему, строки Мея “чтоб в тебе под воскреснувшей фрескою вечность духа прозрел человек” написаны им “под явным влиянием Юрия Кузнецова”.
Вообще-то я не собиралась его защищать. Хочет эпатировать читателя? Знает, на что идет. Вызывает огонь на себя? Значит, так ему надо. Я хотела лишь обратить внимание того, кто читает эти строки: живет на русской земле поэт могучих возможностей, далеко не до конца проявленных, сидит Илья Муромец на печи, ерничает, силой играет. Поэт будущего? Предтеча нового Поэта?
Откуда в нем атомные предчувствия? Да и как им не быть в наше время. Не у него одного они. Но у него уж очень зримо:
Вспылит земля на резком повороте,
И отлетит живая злоба дня.
За эту пыль, за эту смерть в полете
Я всех прощу… Но кто простит меня?
Или:
Терпкое солнце деревни.
Окна до неба стоят.
Птица растаяла в небе -
Перья от птицы — летят.
Дерзкой силы поэт, и в этом смысле он действительно один, а кто ему подражает — таких развелось видимо-невидимо — “обман и подделка”.
Кстати, подражать ему нетрудно: два, три гиперболических приема, старинный колорит — и пожалуйте, “стих под Кузнецова”. Интонацию тоже умеют подделывать и подражатели, и пародисты. А она у него весьма терпка:
Я скатаю родину в яйцо
И оставлю чуждые пределы,
И пройду за вечное кольцо,
Где никто в лицо не мечет стрелы.
Раскатаю родину свою,
Разбужу ее приветным словом
И легко и звонко запою,
Ибо все на свете станет новым.
Вот тоже в наше время полузабытое мастерство — из обычных, затертых слов высекать поэзию. Этому научить нельзя.
“Ни рано ни поздно” — называется одна из его последних книг. Довольно точно сказано. Ни рано ни поздно — в самый раз явился он на весьма поблекшем небосклоне современной поэзии, на исходe века, когда объективно наступило не время поэзии и когда переоценка ценностей, касаясь близкого времени, волей-неволей уводит в глубь веков: дабы постигнуть завтра, нужно познать вчера. И позавчера.
Николай Рачков ПЕСНЯ О РУССКОЙ ДЕРЕВНЕ
“То плуг, то меч” — так назвал поэт-фронтовик Сергей Викулов книгу избранного, вышедшую накануне 60-летия Победы. Два первых для России слова, два великих символа.
Родина С. Викулова — Вологодчина, деревушка в двадцати километрах от древнейшего на севере России городка Белозерска. Педучилище, армия, военное училище — это молодость. С 5 декабря 1941 года он уже на фронте, участвует в разгроме немцев под Москвой, обороняет Сталинград, освобождает Восточную Европу. День Победы встретил в Австрии.
Но профессиональным военным — а такая линия жизни намечалась — не стал. Потому что его мобилизовала поэзия. Но не только поэзия. Начиная с 1967 года он один из руководителей журнала “Молодая гвардия”, а потом главный редактор “Нашего современника”, где за 20 лет работы авторами журнала стали Ю. Бондарев, В. Распутин, Ф. Абрамов, В. Шукшин, В. Пикуль, Е. Носов, В. Астафьев, В. Белов, В. Солоухин, О. Фокина, Н. Рубцов… А сколько молодых дарований приветил Викулов как редактор, сколько литературных талантов разглядел в “глубинке” и дал им “зеленую улицу” в литературе! И при всем при том оставался поэтом, крестьянином и солдатом, который, целуя знамя полка, благоговейно шепчет:
