Молчаливый полковник Брэмбл - Андре Моруа

И, подняв бокал:

— Пью за милого гунна, доставляющего нам все эти удовольствия!

Затем он рассказал нам о своем пребывании в госпитале герцогини:

— Мне казалось, я в гостях у королевы фей: наши желания исполнялись, прежде чем мы успевали их высказать. Когда наши невесты приходили повидаться с нами, нас прислоняли к подушкам, подобранным под цвет наших глаз. Еще за две недели до того, как я мог встать с постели, мне принесли целую дюжину халатов: я должен был выбрать именно тот, в котором желал бы в первый раз пройтись по палате и коридору. Я выбрал красно-зеленый халат, и его повесили около моей кровати. От пущего нетерпения я примерил его за три дня до исцеления… Лежал там у нас один шотландский капитан, чья жена была так дьявольски хороша, что едва она переступала порог палаты, как всех раненых сразу же начинало лихорадить. Дело кончилось тем, что около кровати ее мужа в стене специально пробили дверь, чтобы эта женщина не проходила через всю палату… О, хоть бы меня поскорее ранило снова! Доктор, обещаете ли вы в этом случае эвакуировать меня в госпиталь герцогини?

Но Джиббонс, переполненный сладостными воспоминаниями о тихой домашней жизни, оставался безутешным. Падре — этот добрый мудрец — попросил его рассказать о последнем военном смотре перед Букингемским дворцом, после чего не без удовольствия поговорил с ним об изяществе ножек и округлости плеч какой-то местной красотки. Полковник достал из коробки свои лучшие пластинки и — в который уже раз! — заставил гостей прослушать пение миссис Финци-Магрини и вальс «Судьба». Слушая вальс, Джиббонс прижал к лицу ладони. Полковнику было захотелось по-доброму пошутить над его меланхолическими мыслями, но, как только отзвучала последняя нота, маленький капитан встал.

— Лучше я отправлюсь засветло, — сказал он и удалился.

— Silly ass[43],— сказал Паркер после недолгой паузы.

Полковник и падре снисходительно кивнули в знак согласия. Один лишь Орель сочувствовал ушедшему.

— Орель, друг мой, — сказал доктор, — если вы хотите снискать себе уважение среди хорошо воспитанных англичан, вам следует постараться понять их точку зрения. Нет у них нежности к горемыкам, а сентиментальных людей они и вовсе презирают. Это относится и к любви, и к патриотизму. Даже к религии. Если вы хотите, чтобы полковник вас запрезирал, прикрепите национальный флажок к своему кителю. Если вы хотите, чтобы падре не ставил вас ни во что, дайте ему почитать письма, полные ханжеского притворства. Если хотите, чтобы Паркера стошнило от вас, разрыдайтесь при нем, разглядывая чью-то фотографию… Годы молодости огрубили их шкуры и сердца. Теперь они уже не боятся ударов — ни кулака, ни судьбы. Преувеличение они считают худшим из пороков, а холодную сдержанность — признаком аристократизма. Когда они очень несчастливы, то надевают маску юмора. Когда они очень счастливы, то вообще ничего не говорят. А в глубине души Джон Буль[44] страшно сентиментален, чем и объясняется все остальное.

— Все это правда, Орель, — сказал Паркер, — но не надо этого говорить. Доктор самый что ни на есть типичный ирландец и не умеет попридержать язык.

Далее доктор и майор Паркер начали обсуждать ирландский вопрос в свойственном им шутливо-язвительном тоне. Полковник достал из коробки пластинку «When Irish eyes are smiling»[45] и поставил ее под мембрану с иглой, видимо, полагая, что это и приятно, и разумно.

— Таким образом, Орель, — заключил майор Паркер, — вы видите, что мы, бедные англичане, добросовестно ищем решения проблемы, которая, в общем-то, никакого решения и не требует. Быть может, вы думаете, будто ирландцы стремятся к каким-то определенным реформам и станут счастливы и спокойны в тот самый день, когда добьются их? Ничего похожего! Их развлекает сам процесс дискуссии, так сказать, теоретический заговор. Они заигрывают с идеей независимой республики, и если мы дадим им ее, то игра закончится. Но тогда они придумают другую игру, возможно, более опасную.

— Поезжайте после войны в Ирландию, мессиу, — вставил полковник. — Это совершенно необычайная страна. Там одни сумасшедшие. Там можно совершать самые страшные преступления… Там все неважно… Там ничто не имеет значения.

— Самые страшные преступления? — изумился Орель. — Но позвольте, сэр…

— Да, да!.. Все, что только захотите… Самые неслыханные вещи… Вы можете отправиться на псовую охоту в рейтузах каштанового цвета… можете ловить лосося в речке вашего соседа… И ничего вам за это не будет. Никто не обратит на вас внимания.

— Кажется, я начинаю понимать суть ирландского вопроса, — сказал Орель.

— Я помогу вам понять этот вопрос до конца, — сказал доктор. — Однажды — за год до этой войны — один либеральный парламентарий, приехавший в Ирландию, заявил при мне старому крестьянину: «Вот что, мой друг: скоро мы предоставим вам home rule»[46]. «Да смилостивится над нами Всевышний, ваша честь. Не делайте этого!» — ответил крестьянин. «То есть как же так! — опешил депутат. — Вы уже не хотите получить самоуправление?» — «Ваша честь! — ответил крестьянин. — Сейчас вы все поймете… Ведь вы добрый христианин, ваша честь, и хотите попасть в рай… И я тоже… Но нам неохота отправляться туда прямо сегодня вечером…»

VIII

Хор. Ужель богини эти самого Юпитера сильней?

Прометей. Да! Даже он не избежит своей Судьбы.

Когда лейтенант Уорбартон, назначенный временно заменять командира роты «В» шотландских стрелков, вступил во владение своей траншеей, капитан, которого он сменил, сказал ему:

— Этот участок не так уж опасен. Хотя противник всего в тридцати ярдах отсюда, но эти боши, так сказать, уже приручены. Главное — оставьте их в покое. Лучшего им и не надо. Не шелохнутся.

Но едва этот миролюбивый воин удалился, Уорбартон заявил его солдатам:

— Давайте-ка слегка разворошим этот зверинец.

Если хищников перекармливать, они превращаются в домашних животных, но несколько метко пущенных снарядов — и они вновь звереют. Исходя из этого принципа, Уорбартон, вооружившись осветительной ракетой, вместо того чтобы направить ее вертикально вверх, выпустил ее, словно стрелу, в сторону германских окопов.

Немец-дозорный, ошалев от такой неожиданности, заорал:

— Атака горючей жидкостью!

Застрочили пулеметы противника. Восхищенный этим обстоятельством, Уорбартон приказал забросать вражеские окопы ручными гранатами. Немцы по полевому телефону призвали на помощь свою артиллерию. В ответ на шквал осколочных снарядов бошей британские орудия немедленно открыли ответный огонь.

На следующий день в оперативной сводке германского командования сообщалось: «Атака, предпринятая британскими войсками, захлебнулась в комбинированном огне нашей артиллерии и пехоты».

Рядовой Скотт Г.-Дж., номер 0275, служивший своему королю и своей родине под началом пылкого лейтенанта Уорбартона, в глубине души не одобрял геройские фантазии своего командира. И вовсе не из-за трусости. Просто война застигла его врасплох сразу после женитьбы на очаровательной девушке, а, по словам капитана Гэдсби из подразделения «Розовые гусары», женатый мужчина — это уже только полмужчины… Всякий раз, очутившись в окопах, рядовой Скотт тоскливо отсчитывал томительные дни. Этот день был первым из предстоявших десяти, а лейтенант Уорбартон, как уже сказано, отличался крайней воинственностью.

Однако крылатый Амур, покровитель влюбленных, и тут сделал свое дело: назавтра же пришла штабная бумага, в которой командованию полка предписывалось отрядить в П. солдата, механика по профессии, умеющего наладить бесперебойную работу установки для дезинфекции солдатского белья. П. представлял собой красивый городок, расположенный в восьми с небольшим милях от переднего края и покинутый частью жителей, перепуганных артиллерийским обстрелом. Но одичавшему в окопах солдату он еще вполне мог показаться желанным и надежным пристанищем.

Рядовой Скотт, номер 0275, попросил поручить это задание ему. Лейтенант пристыдил его, полковник назначил, генерал утвердил. Старенький лондонский автобус, перекрашенный для фронтовой службы в защитный зеленый цвет, унес его навстречу новой жизни, подальше от Уорбартона и всяческих опасностей.

Дезинфекционная машина — объект присмотра рядового Скотта — находилась во дворе семинарии, старинного здания со стенами, сплошь покрытыми плющом. Аббат Хобокен, директор семинарии, принял направленного к нему солдата с почестями, подобающими генералу.

— Вы католик, дитя моя? — спросил он его на ломаном английском, какому его обучили в колледже.

К счастью для Скотта, вопроса он не понял и на всякий случай ответил: