Молчаливый полковник Брэмбл - Андре Моруа

Через две недели «London Gazette» резюмировала все эти сведения в приложении к списку награжденных и представленных к новым званиям. А Таркингтон, став почетным капитаном и кавалером ордена Военного креста, поразмыслив над своей судьбой, решил, что этот мир все-таки прекрасен.

XI

Первое знакомство бригады с деревней оказалось не слишком удачным. Деревенские недоверчиво разглядывали иноземных солдат с голыми коленями. Их речь чем-то походила на барабанную дробь. А бригаде не понравилось, что в деревне так мало кабачков и красоток. Жители Хондезееле с грустью вспоминали дивизию территориальных войск из Лондона. Ее личный состав отличался благозвучным говором и туго набитыми кошельками. Куда бы Орель ни зашел, везде сразу же начинался разговор о лондонцах, словно о любимых приемных детях.

— Знаем мы ваших шотландцев… лопочут не поймешь чего… а мои внучки умеют говорить по-английски, — заявила одна пожилая хозяйка.

— Scotch[53]. С таким не пойдешь на променад… Не годится, — добавили внучки.

— Здесь, месье, у меня был на постое шофер генерала, — рассказывала хозяйка. — Очень милый парень, месье… Звали его Билли… Мыл мои тарелки… К тому же красивый, с хорошими манерами… Вы спрашиваете, была ли здесь офицерская столовая? Ну конечно нет! Уж куда выгоднее продавать ребятам жареный картофель и пиво… и даже яйца, хотя сама плачу за них по шесть су за штуку.

— Fried potatoes… two pennies a plate… eggs and bacon one franc[54],— в один голос вымолвили внучки.

И Орель шел в соседний дом, где другие старушки столь же слезно горевали о других Билли, Гаррисах, Джинджерах и darkies…[55] Так он и ходил из дома в дом. Какая-то тучная барышня объяснила, что от любого непривычного шума у нее учащается сердцебиение; другая — ей было никак не меньше семидесяти пяти, — что для одинокой девушки это вообще неприлично…

Наконец к вечеру он набрел на одну весьма импозантную даму, чьи протесты против устройства столовой он, не давая ей опомниться, решительно нейтрализовал своим красноречием. Наутро он послал к ней ординарцев с посудой, а в обеденный час заявился самолично в сопровождении майора Паркера и доктора О’Грэйди. У входа их ждали ординарцы.

— Madame, sir, she is a regular witch! She is a proper fury! That’s was she is![56]

«Мадам» встретила его невнятными сетованиями и всхлипами.

— Вот уж спасибо!.. Премного благодарна!.. Очень жалею, что уступила вам. Из-за упреков моего мужа всю ночь глаз не сомкнула. Еще немного, месье, и он избил бы меня… Ах, пожалуйста, не трогайте этого! Я запрещаю вам входить в мою прекрасную кухню!.. Хорошенько вытрите ноги и уберите оттуда свои ящики.

— Внесите ящики в столовую, — примирительно приказал Орель ординарцам.

— О, нет уж!.. Покорнейше благодарю! Хотите поставить ваши грязные ящики в столовой, где такой красивый стол, такой роскошный буфет!.. Ни за что!..

— Но, Господь с вами, мадам, — очень мягко возразил Орель, — куда же мне их, по-вашему, поставить?

Он приоткрыл дверь в задней стене столовой.

— Потрудитесь оставить эту дверь в покое! Моя чудесная гостиная! Я сама никогда туда не вхожу, боюсь испачкать чего-нибудь! И вообще, ваша офицерская столовая мне совершенно ни к чему. Слишком с ней много хлопот и огорчений!

Немного позже Орель заглянул к местной бакалейщице г-же Лемэр купить шоколаду. Г-жа Лемэр сложила в углу лавки весь довоенный ассортимент, и теперь, как и вся деревня, торговала овсяной крупой, дешевыми сигаретами и расшитыми почтовыми открытками с надписью: «From your soldier boy»[57].

Покуда она упаковывала шоколад, Орель заметил позади лавчонки уютную светлую комнату, украшенную настенными тарелками. Стоявший посередине комнаты стол был накрыт свежей скатертью в зелено-белую клетку. С притворно равнодушным видом Орель приблизился к двери. Г-жа Лемэр недоверчиво поглядела на него и обеими руками приподняла свою тяжелую грудь.

— Можете ли вы поверить, мадам, — обратился к ней Орель, — что в вашей деревне живут совершенно непатриотично настроенные люди? Они наотрез отказываются приютить у себя офицеров, которые просто не знают, где же им столоваться?

— Возможно ли это? — сказала г-жа Лемэр и покраснела.

Орель назвал ей нескольких ее односельчан.

— Ах, так это вы про слесареву жену, — сказала г-жа Лемэр, ожесточенно массируя себе грудь. — Меня это нисколько не удивляет. Ведь они из Мевекерке, а уж у нас давно известно: все, кто родом из Мевекерке, — самые паршивые людишки.

— Но мне кажется, — вкрадчиво и мягко добавил Орель, — что у вас есть комната, которая вполне подошла бы для этой цели…

Восемь дней спустя деревня и бригада вкушали чистые радости медового месяца. В каждом доме какой-нибудь Джек, или Джинджер, или какой-нибудь darky помогал мыть посуду, называл бабушку «бабуся» и оживленно шутил с девушками. Личный состав лондонских территориальных частей был начисто забыт. Вечерами в просторных пустых амбарах, под аккомпанемент бретонских волынок, украшенных лентами, шли монотонные танцы.

Орель поселил падре на квартиру к молодой вдове, известной своим бьющим через край темпераментом и прозванной «г-жа Потифар»[58]. Офицеры дивизий, сменявшихся в деревне, сообщали друг другу кличку этой дамы как своеобразный пароль. Но добродетель преподобного отца Макайвора, некогда устоявшего даже перед довольно сильными чарами грех девственных негритяночек, разумеется, делала его неуязвимым и перед всеми ухищрениями этой сельской Потифар.

Паркер и О’Грэйди заняли вдвоем большую комнату в трактире с номерами для путешествующих. Трактирщика и его жену они звали «папа» и «мама». Люси и Берта, дочки хозяев, обучали их французскому. Блондинка Люси, хорошенькая и стройная, имела рост в шесть футов. Берта была посолиднее и тоже на редкость приятная. Обе эти фламандские красавицы, честные, без деланной стыдливости, жадные до денег, лишенные культуры, но достаточно тонкие, вызывали искреннее восхищение майора Паркера.

И хотя их отец именно теперь, в военное время, наживал состояние, продавая «томми»[59] английское пиво французского производства, девушки и не думали просить у него денег на туалеты или чтобы нанять служанку, которая работала бы вместо них.

— Можно воевать, если дома тебя ждут такие женщины, — с восторгом говорил майор.

Отец семейства был человеком такого же склада. Он поведал Орелю печальную историю о гибели своего старшего сына, чудесного парня, трижды отмеченного в приказах по армии. Он говорил о нем с поистине замечательной гордостью и покорностью судьбе.

Орель посоветовал трактирщику приобрести облигации займа Национальной обороны, разумеется, при наличии нескольких сотен сэкономленных франков.

— Уже приобрел, — ответил старик. — На пятьдесят тысяч. А больше пока не надо. Повременю немного.

Вся деревня была богата. Как-то полковник Брэмбл дал монетку в два су сыну г-жи Лемэр — малышу четырех или пяти лет.

— Купишь себе конфет, — прокомментировал Орель.

— Нет-нет! Я их совсем не люблю.

— Тогда что же ты сделаешь со своими двумя су?

— Положу в копилку, а когда там наберется достаточно, заведу сберегательную книжку. Вырасту большой — куплю землю.

В тот же вечер Орель, желая позабавить Люси и Берту, процитировал заявление их братика, но сразу же понял, что это никого не смешит. Шутки насчет денег считались здесь святотатством. Чтобы поставить все на свои места, трактирщик рассказал небольшую историю с моралью.

— Когда я был молод, — сказал он, — мне часто приходилось идти в город с поручениями господина кюре. За каждую ходку я получал от него два су, которые передавал своему отцу. Но через какое-то время господин кюре стал давать мне поручения через свою старую служанку Софи. Она же не выплачивала мне эти деньги. Отец, требовавший их от меня, возмутился. Он переговорил с моим дедом, и однажды вечером у нас состоялся семейный совет по этому поводу.

— Малыш не может пожаловаться господину кюре, — сказал мой отец, — потому что если тот иногда сам зажимал эти два су, то еще, чего доброго, обидится. А если старая Софи сама прикарманивает их, то она надает нашему мальчику оплеух.

Мой дед был совсем неглуп и нашел выход из положения.

— Пойди исповедаться к господину кюре, — научил он меня. — Скажешь ему, что грешен, что, мол, прогневался на старую Софи за то, что она гоняла тебя в город и ничего не заплатила.

И представьте, все отлично сработало.

— То есть как же так? — сказал кюре. — Вот старая шельма! Ведь каждый раз она брала у меня по два су. Освободи меня, сын мой, от тайны исповеди, и тогда я сам поговорю с Софи.

Но, зная, что у нее тяжелая рука, я попросил кюре сохранить все в тайне. В дальнейшем он давал мне все поручения только лично.