Гэсэр - Народное творчество

Дочь Солнца становится земной матерью Гэсэра

У старухи и старикаНет мальчишки-озорника,Чтоб его на коленях качать,Чтоб ласкать, – нет у них потомка,Нет собаки, чтоб лаяла громко,Нет овец, чтоб землю топтать.Возле жалкой своей стоянки,Где безлюдье, ветер и холод,Черемшой утоляют голодИ выкапывают саранки.

От небесной отчизны вдалиДни земные текли и теклиВ том краю, где безлюдно и глухо.Много ль, мало ль прошло недель,Просыпается как-то старуха,Перетряхивает постель:Показалось ей, что колышетсяИ волнуется одеяло,Что ей голос младенца слышится!И царевна Наран-ГохонВновь красивой и юной стала.У нее, у жены старика,Исцелились нога и рука,Стало, зрячее, видеть далёкоСталью выколотое око.

В удивленье, в счастливом испугеВыбегает она из лачуги,Видит дочь небесной страны:Снег лежит, белизной сияя,А у двери следы видныУбегающего горностая.

Побежала по этим следам,По глухим, безлюдным местам —Потерялись следы горностая,Превратились в следы колонка.По звериному следу ступая,И внимательна и чутка,Поднимается, молодая,На вершину Сумбэр-горы.Там, в сиянье рассветной поры,Увидала дворец величавый,Белостенный и белоглавый,Потерялись следы колонка —Превратились в своем движеньеВ человечьи следы саженьи,И вели они во дворец.Заглянула в дверной проем,—Эсэгэ, всех богов отец,За широким сидел столом.Говорил ему Хан-Хурмас,Очищая шубу от снега:«Наконец я дождался ночлега.Я прошел, чтоб увидеть вас,По сугробам такой высоты,Что насквозь промочил унты».

И возрадовалась царевна,Небожителей увидав,Повелителей горних держав,Что беседовали задушевно.Дочка Солнца подумала так:«Это – добрые весть и знак».Возвратилась она в лачугу,Возвратилась она к супругуИ старухой стала опять,Стала жить и радости ждать.

Пролетело нужное времяНад старухой и стариком.Показалось царевне – семяПревратилось в желанное бремя,Груди белым полны молоком.Показалось: судьба, блистая,Будет к ней добра неизменно,И отцовская золотаяБудет коновязь благословенна…

Так нойон Сэлэнгэн-старикИ царевна супругами стали,Расстелили постель-потник,Две свои головы сочетали,И в краю, где снежные дали,Вместе жили и радости ждали.

Ветвь вторая

Три царевны

Часть 1

Второе рождение

Ствол у дерева серый,Свечи в желтой листве,А в стихах о Гэсэре —Битва в каждой главе.Нам за ястребом в тучахПочему б не погнаться,Родословной могучихПочему б не заняться?

Девяносто бесов-уродцев,Чьи противны крики и вопли,Чьи носы вроде старых колодцев,Толщиною в два пальца сопли,Чьи без тульи шапки мохнатые,Чьи бесхвосты кони горбатые,—Облетали трижды вокругНеокрепшей земли необъятной,Север, запад, восток и югОблетали четырехкратно,Совершали зло на земле,Чтоб земля погибла во зле.Черноцветные тучи пылиНапустив на лесные края,Погасить они порешилиПраздник жизни, свет бытия.

В это время в безлюдной местности,Где шумела тайга каждой веткой,В одиночестве и в безвестности,В бедной юрте, низенькой, ветхой,Над которой в серый денекРобко вился-курился дымок,У подножья Сумбэр-горыЖили-ждали лучшей порыСэнгэлэн, седовласый нойон,Со старухой Наран-Гохон.

У старухи и старикаНет мальчишки-озорника,Чтоб его на коленях качать,Чтоб ласкать, – нет у них потомка,Нет собаки, чтоб лаяла громко,Нет скота, чтобы луг топтать,—Ни коня у них, ни овечки.То поставят вершу на речке,Ловят рыбок-мальков поутру,То в их петельку в темном боруПопадут тушканчик иль заяц…Так живут, от мора спасаясь,Черемшой утоляют голодИ выкапывают саранкиВозле жалкой своей стоянки,Где безлюдье, ветер и холод.

Сэнгэлэн как-то утром раннимПорешил пойти на охоту,Но его, в другую заботуВсей душою погружена,Отговаривала жена:«На последнем я месяце ныне.Ты подумай о будущем сыне,—Видишь, тело мое налилось,Платье спереди поднялось,Сзади платье мое повисло.Затруднилось дыханье мое.Покидать в эту пору жилье,На охоту идти – нету смысла:Если пищу упустит волк,То, как бешеный, он завоет,Если муж нарушит свой долг,То позором себя покроет!»

Но ушел упрямый старик,А старуха в таежном затишьеРазостлала войлок-потник,Подложила подушку повыше.Что ей день сулит впереди?Если дочь родится – баюкатьБудет девочку на груди,А родится сын – будет матьНа коленях его качать.

Закричал внезапно ребенокИз ее материнского чрева.Этот голос был ласков и звонок,И была в нем нежность напева.Говорил ребенок, взывая:«Приподнять прошу я, родная,Белый шлем, на тебя надетый,Полный яркого звездного света».

Разве знала старуха пред тем,Что надет на ней звездный шлем?Но как только Наран-ГохонШлем блестящий приподняла,В тот же миг от ее челаВысоко устремился вдругЧистый дух, светоносный дух.

Яркий шлем на голову плотноНатянула правой рукой,Но из правой подмышки другойВзвился дух – светло, быстролетно.Потянулась – и левой рукойЗаслонила подмышку правую;Слева, с яркостью величавою,Третий дух воспарил сильнокрыло.Натянула шлем и застыла,Сразу обе подмышки прижав,—Дух четвертый из пуповиныВвысь взлетел, где синел небосклон.

Потемнела от боли-кручины,Загрустила Наран-Гохон:Потеряла четыре плода,И не стать им детьми никогда!Но из чрева снова раздалсяГолосок Бухэ-Бэлигтэ:«Я, последыш, в чреве остался!Я медлителен, вот беда,Я опаздываю всегда!Но, по крайней мере, теперь,—Ты, родная моя, поверь,—Нарожусь в урочное время:Ты недаром носила бремя,Не напрасно меня зачала!»

Светлый дух, от ее челаУстремившийся к высоте,—Был Заса-Мэргэн, старший братХрабреца Бухэ-Бэлигтэ.Дух второй, красив и крылат,Воспаривший в сиянье добра,—То Бухэ-Бэлигтэ сестра,То Эржзн-Гохон белоцветная.Третий дух, воспаривший туда,Где светла облаков гряда,Где звезда сияет рассветная,—То сестра Бухэ-Бэлигтэ,То Дуран-Гохон красноцветная.Дух четвертый, из пуповиныНа небесные луговиныВоспаривший, блестя, как денница,То Бухэ-Бэлигтэ сестрица,Молодая Сэбэл-Гохон.

Вот, удачей своей вдохновлен,Сэнгэлэн, охотник седой,Возвратился с добычей домой.Но добыча жене не нужна,Но кричит-бранится жена:

«Говорила тебе: „Не ходи!“Говорила тебе: „Погоди!“Где шатался, блудливый бык?А пока ты шатался, блудник,Я четыре души упустила.Ох, с тобою мне жизнь постыла!Если завтра уйдешь опять —Одинокими станем снова,Без ребеночка дорогогоБудем век вдвоем доживать!»

Так старуха стонала-рыдала,Превращаясь в добрую мать.Вот и утро в тайге настало.Не пошел на охоту старик:Ни к чему ему брань и крик!А старуха лежала, ноя,Ибо ныло все костяное,Все запуталось волосяное!Исстрадалась Наран-Гохон,Не лежалось ей, не сиделось.Вдруг похлебки ей захотелось,—И малыш, исполненный гнева,Некрасивый, вышел из чрева.Из себя извергал он кал,Сопли из носу испускал.

Вместо счастья у матери – горе:Вот какой уродился сынок!И ребенка, в тоске и позоре,Оттолкнула ступнями ног.Но старик его на руки взял,Спеленал дитя и сказалОн жене слова укоризны:«Вот какого ты мне сынкаРодила на закате жизни!Но хотя он соплив и грязен,А с лица – сердит, безобразен,Нам с тобою он послан судьбой,Мальчик, выношенный тобой.Из детей лучше всех – это сын,Из птенцов лучше всех – желторотый!»Дожил старый нойон до седин,С поздней-поздней отцовской заботой,Он баюкал родное дитя,Радость новую обретя.

Девяносто коварных бесов

Повествует старинный сказ:Крепкий мальчик вышел из чрева.Был открыт его правый глаз,Был прищурен глаз его левый.Ногу левую мальчик согнул,Руку правую ввысь протянул.

Удивляется старая мать,Сэнгэлэну она говорит:«Это как же нам понимать?Правый глаз у него открыт,И прищурен был глаз его левый.Что за дитятко вышло из чрева!Ногу левую мальчик согнул,Руку правую ввысь протянул».

Услыхав такие попреки,Начал речь крепыш краснощекий:«Ввысь протянутой правой рукойСилу зла повергну в сраженьях,Чтобы праздновал род людскойПраздник жизни в лесах весенних.Я под правой своей ногойСправедливую власть укреплю,Защищая мир и покой.Распрямив свою левую ногу,Всех предателей раздавлю!Чтобы верную видеть дорогу,Будет правый мой глаз открыт.Чтобы видеть, за часом час,Тех, кто ложь, кто измену творит,Будет левый прищурен глаз!»

Так сказал здоровяк-сопленок,Что родился в безлюдном лесу.Исходила вонь от пеленок,Не кончались и сопли в носу.А старик и старуха женаВкруг младенца с утра до темнаСуетились, души в нем не чая,И, друг друга опережая,Омывали дитя-крепыша.Утомясь и с трудом дыша,Укачали дитя в колыбели,Отнесли в правый угол его,Предназначенный для того,Чтобы справа гости воссели,—Он изгадил почетное место.Уложили его поскорейВ колыбель возле самых дверей,—Он испачкал просторное место!И ребенка, измучась вконец,Вместе вынесли за порогВ колыбели мать и отецИ поставили на бугорок.

Но когда небеса потемнели,Лисья полночь нависла кругом,Мальчик выскочил из колыбелиИ по лесу – ползком-ползком.Сплел он семьдесят петель-силков,Их расставил среди кустов,И заплакал крепыш краснощекий.Услыхали тот плач на востоке,В позабытом, безлюдном краю,Словно вывернутом наизнанку,Где гуляют ветра спозаранку,Где, свою низвергая струю,Гулко льется река водопадами,Бурно бьется с камнями-преградами,Где кочкарники да болота,Где урочище Хонин-Хото.

Девяносто бесов спросонокУслыхали, что плачет ребенок,И сказали: «Мы слышим плачНе того ли, чье сердце просторно,И чей взгляд, как пламя, горяч,И чью кровь нам испить не зазорно?»

И мышей эти бесы зловредныеВ край погнали далекий, лесной.У мышей были морды медные,Ну а сами – величинойБыли мыши с быков-трехлеток.Вот ползут меж кустов и веток,Все вынюхивают вокруг,Все высматривают вокруг,—И в силки попадают вдруг!Уничтожить ребенка хотели,А малыш не спешил умереть:Мальчик выскочил из колыбели,Взял из красного дерева плеть,—А застежек на ней восемнадцать,—И с мышами давай расправляться!Всех, чьи морды – зеленая медь,Чьи свирепы и подлы обличья,Чьи тела похожи на бычьи,—Ударяла крепкая плеть.Но хотелось им уцелеть,И наполнилась ими река.А мальчишка воскликнул: «Впредь,В отдаленнейшие века,Вы не будете ростом с быка,Обретете из мяса морды!»Так сказал он, победой гордый,И прогнал из леса мышей.«В первый день новой жизни моейОдного одолел я врага,И спокойною стала тайга».Так сказав, он заснул в колыбели,А над ним деревья шумели.Прискакал жеребенок гнедой,Чтоб травой наслаждаться густой.Вот проснулся день молодой,Загорелась заря, блестя,И старик со старухой вместеВносят в юрту свое дитя,Чтоб лежал на почетном месте,—Но изгадил он место почетное.Уложили его поскорейВ колыбель у самых дверей,—Он испачкал место вольготное!Можно ль вытерпеть эту вонь?И туда, где стоял их конь,Колыбель они вынесли сноваИ поставили на бугорок,И рожденный в тайге ветерокОбвевал и дитя и гнедого.

Вот заснул в затишье лесномКрепкий мальчик завидным сном.Девяносто бесов тлетворныхНе дождутся своих мышей.Посылают воронов черных,Чтоб достигли тех рубежей,Что зовутся таежным краем,Чтоб напали на мальчика с граем,Чтоб они на лицо его сели,Чтобы выклевали глаза,А потом в жестоком весельеУнеслись за луга и леса.Будто вымазанные в дегте,Эти вороны были черны.Из безлюдной они стороны,Из железа их клювы и когти!

Но в младенце сила была:Он схватил их за два крылаИ сказал, глазами сверкнув:«Ради зла родились эти двое,—На земле истребят все живоеИх железные когти и клюв!»

Он у птиц, – для них бесполезные, —Вырвал клювы-когти железные,Вставил клювы им роговые,Вставил когти им ногтевыеИ сказал: «В одно из временПоздних дней наступит черед,И тогда весь вороний родДо едина будет снабженКлювом крепким, но роговым,Когтем цепким, но ногтевым!»Отпустил он воронов прочь.На тайгу опрокинулась ночь.Новой жизни два дня прошлоОдолел он второе зло.

В колыбели заснул малыш,Жеребенок его – на лугу,И кругом – таежная тишь…Разбудило утро тайгу,Вышел старый нойон за порогИ поднялся на бугорок.Он к груди прижал малыша,Он домой унес крепыша.

Мальчик в юрте поел охотноИ спокойно весь день, беззаботноОн лежал на месте почетном.Но когда небеса потемнели,Он заплакал в своей колыбели,И таким наполнил он смрадомВсе жилье, издавая крик,Что стоять не могли с ним рядомНи старуха мать, ни старик.

Раз в ребенке такой порок,Колыбель они вынесли сноваИ поставили на бугорок,Посреди затишья лесногоМальчик плакал, и плач его громкийВ содроганье привел потемки.Девяносто бесов тлетворных,Девяносто злых и трусливых,Не дождавшись воронов черных,Комаров собрали кусливых.Что пред ними весь род вороний?Комары велики, словно кони!

Комары прилетели со звоном,Лапки – больше конских копыт.Закружились над мальчиком сонным,Притворился малыш, будто спит.Вьются-кружатся, тонко звеня,Но готова для них западня:Хоть, как лошади велики,Комары попали в силки,Комары в силках ослабели!

Мальчик выскочил из колыбели,Взял из красного дерева плеть,Чтоб расправиться с ними, как с мошками.Восемнадцатью бил их застежками,—Комары перестали звенеть,Услыхали ребенка приказ:«Я, пожалуй, помилую вас,Но сперва поклянитесь, что впредьМелкой мошкою станете вы,Чтоб висеть на верхушках травы!»

Клятву взяв, он прогнал комаров —Каждый был размером с коня!Потемнел небесный покров.Новой жизни прошло три дня —Трех врагов одолел мальчуган…Вот растаял рассветный туман,И старик со старухой сноваВзяли на руки сына родного,Принесли в шалаш травяной.Мальчуган покушал отменноИ заснул, обретя покой.Просветлела душа Сэнгэлэна,Он сказал старухе седой:

«Чтобы радовать нас, есть ребенок,Чтоб зимой согревать, есть очаг,Чтобы встретить нас, есть жеребенок,Чтоб за нами бежать, есть лончак!»И спокойно заснули втроемВ шалаше таежном своем.

Поутру закричали спросонья:Задыхаются от зловонья!Старец крикнул: «Ублюдок нашТравяной испоганил шалаш,На весь мир от ребенка смердит!»За порог он вышел, сердит.Следом с мальчиком вышла мать,На супруга стала кричать:

«Нас кормить этот мальчик не будет,Повзрослеет – о нас позабудет,Нашу старость не станет жалеть.Унеси ты его в берлогу,Где сидит в черной шубе медведь».Сэнгэлэн знал к медведю дорогу,И унес в медвежий тайникСвоего ребенка старик.

День проснулся, прогнав дремоту.Сэнгэлэн пошел на охоту.Он, росою обрызганный свежей,Подошел к берлоге медвежьей.Видит: мальчик его ненаглядный,Без штанишек, грязный и смрадный,По тропинке ползет травяной.И, взглянув на отца, рассмеялсяСэнгэлэна сынок озорной.Он к седому отцу приласкался,А за ним на траве распласталсяВ черной шубе хозяин-медведь:Недвижим, он лежит, не дыша,Он раздавлен рукой малыша.

До чего же силен, озорник!Сына к сердцу прижал старикИ унес ребенка домой.Ох, вкусна была замечательноЭта свежая медвежатина!И старик со своей женойПищей лакомились мясной:

«Нам небесными властелинами,Видно, мальчик этот дарован.Поднебесными исполинамиНам на радость мальчик дарован.Он для подвигов приуготован.Так не будем плакать в кручине,Пусть, как хочет, живет отныне!» —Говорили они о сыне.

Косоглазый лама