Житие Блаженного Бориса - Вячеслав Морочко

Список имен, что нам присваивались был широчайший: от самых распространенных и почвенных Иванов до заковыристых и аристократических магнитштейнов.

Между прочим, в древнем Египте каждому давали два имени: малое имя, которое было общеизвестно, и настоящее или великое имя, которое держалось в тайне.

Когда вошел Магнитштейн, Парасковья дала мужу знак перейти к основному вопросу, ради которого я был приглашен на этот импровизированный слет землячества. Посасывая соломинку, спокойным голосом, каким рассказывал о приборах управления артиллерийским огнем, майор доложил, что в соседней области, в казачьем городке Аксай назревают волнения, с погромами и стрельбой. Ни в каких официальных источниках информации об этом еще не было и быть не могло. Прошло почти сорок лет, с тех пор, как были подавлены «кулацкие» и казацкие мятежи. Отгремела мировая война, и, казалось, жизнь потихоньку налаживается. И вот, на тебе – «все сызнова». На этот раз поднялись голодные, озверевшие от нищеты работяги. Кто-то из администрации, уверовав в неиссякаемое терпение и безответность «широких масс», ляпнул: «Нет хлеба? Пусть едят пирожки!» И началось… Людям, как будто вступило в головы. Они рванулись на улицы, громя магазины и административные здания. Они требовали повышения заработной платы и снижения цен, ловили и колотили тех, кого считали виновными в мучениях своих голодающих деток. А так как в лицо обидчиков мало кто знал, то лозунг предельно упростится: «Бей по очкам – спасай Державу!» Впереди восставших с веселым гиканьем бежали мальчишки. Они выискивают, и выволакивают из домов всех, кто пользовался очками. Как только в город пригонят танки, шальные мальчики первыми попадут под гусеницы. Мятежников это сначала взорвет, а затем отрезвит. Когда их спросят, почему призывали бить по очкам. Объяснение будет простым: у нас либо пьют, либо командуют. Чтобы командовать надо учиться и много читать – портить зрение. Вот и получается, все беды от тех, кто в очках: они – «шибко хитрые», то есть паразиты на теле народа. И думать тут нечего: «Бей по очкам – спасай державу!»

Потягивая соломинки, муж и жена уставились на меня. Должно быть, по лицу, заметили мое состояние. «Что с вами, Борис?» – спросила женщина. «Все в порядке», – опять соврал я, хотя, в действительности, никакого порядка не было. Внутри, словно что-то оборвалось: моя старая «капелянская» основа была потрясена: оба, сидевших передо мной были в очках. Через несколько лет у меня должно тоже испортиться зрение. Солнечный свет для капелянина не очень подходит. Мы не выбирали планету. Куда вынесло, туда и попали. И среди Аксайских очкариков, наверняка, были наши земляки. Не случайно, «Азиатские тигры» (Япония, Гонконг, Южная Корея, Сингапур и прочие), чтобы начать техническую революцию, так много учились, что испортили зрение и поголовно надели очки.

Я вспомнил, пол года назад Магнитштейн не явился в училище. Говорили, что его сбила машина и он – в госпитале. Меня в увольнение тогда не пускали. Я не находил себе места, уже собирался сбежать в самоволку. Но скоро все разъяснилось: оказалось, он просто был на больничном – так, какой-то пустяк. Но когда он вышел на службу, на нем были новые очки. Во всяком случае, оправа точно была новая, почти невидимая, как у пенсне. Мы (курсанты) искали у него на лице шрамы, но ничего не нашли: то ли их не было, то ли их хорошо загримировали. А потом все это ушло в прошлое и забылось. Зато теперь я об этом вспомнил и меня затрясло. Магнитштейны переглянулись. Я поймал себя на том, что думаю вслух: Конечно, многие земляне тоже страдают плохим зрением и носят очки. «Матвей, почему вы тогда не сказали, что вас били?»

– Кому надо, тот знал. А в чем дело? Это касалось только меня.

– Они были пьяны?

– Кажется, да.

– Вы не могли с ними справиться?

– Не успел. Меня ослепили: сорвали очки.

– Просто сорвали?

– И каблуком наступили.

– Значит дело – в очках?

– В большом городе многие пользуются очками, так как больше учатся и читают.

– Но для нас это может плохо кончиться.

«Хотите сказать, что капелян начнут избивать, потому что они носят очки?» – спросила она.

– Мы, действительно, много читаем, чтобы побольше узнать о Землянах.

– Ерунда! – она лукаво подмигнула Матвею – Ваш папаша был чересчур стар и мнителен. Я всегда говорила, зачем таких брать на Землю? Между прочим, вы весь в отца.

Тут она была в чем-то права. Капелянин, нашедший себе земную подругу заражал ее злокачественным «времятечением» а родившийся плод – своим ощущением возраста. Но моей вины в этом не было. Здесь ничьей вины не было, потому что любовь оправдывает любые издержки.

– Чтобы бегать курсантские кроссы – я для вас молод. А о жизни судить – слишком стар.

– Не обольщайтесь. Вы и бегаете не лучше, чем судите. Посмотрите на свои ноги, на свою выправку. На кого вы похожи? Вы позорите Каплю и всех капелян! Мне стыдно за вас!

Бегуном я, действительно, был неважным, но такого поворота не ожидал.

– А мокрица? Тоже твоих рук дело? Мне только вчера Матвей доложил.

– У меня не было выбора.

– Не поверю! Испортил бедному мальчику жизнь! Вообразил, что все смеешь? Здесь это называют, вломиться со своим уставом в чужой монастырь. Ну и вредный же вы народец – полукапы! не зря вас называют «мокрицами»! Выражение «полукапы» было грубоватым, но все же почти официальным, а вот кличка «мокрица», не известно кем выдуманная, была откровенно уничижительной.

Майор хотел было урезонить супругу, но только махнул рукой: она всерьез разошлась.

– Не понимаю, чего вы хотите? – спросил я, – ищете виноватого в аксайских событиях? Или жалеете «бедного мальчика?»

– Ты что?! Смеешь со мной дискуссировать!? Да, кто ты такой? Меня воротит от «мокриц», подобных тебе. Она провоцировала меня. Ей очень хотелось меня уязвить. Была еще одна причина, по которой она это делала. Но я не поддавался. И, осознав это, она успокоилась.

13.

Я понимал, многое идет от возрастной неразберихи при переселении. Но не до такой же степени. Почему я здесь?

Что меня сюда привело?

Мой отец буравил твердь, ворошил пространство, рвал связи времен, протискивался из последних сил сквозь звенящий озон обращавшийся в смрад, который и есть признак жизни – чуть тепленькое желе из вырождавшейся ткани. Непостижимо, как в смердящем дерьме, между костями и кожей, вмещается мысль, способная расцвести высочайшей духовностью? Разве нечистая плоть способна на что-то еще, кроме низких инстинктов и гнусных рефлексов?

Мы – беженцы. Мы сыпались, как растянутый на столетия звездный дождь, и кто куда угодил, тот там и прижился. Нас выбросили в последний момент перед катастрофой. И тот, кто прижился раньше, помогал приживаться следующим. Но основная масса бесследно исчезла, не дождавшись помощи.

Отцу вернули память. Не его. Его память тут – никому не нужна и осталась при нем, как трепетные и бесценные грезы. У человека на Земле не могло не быть земной памяти. У каждого были свое детство, своя юность. Прошлое включало: зрительную, звуковую, обонятельную, осязательную, чувственную и прочие памяти. Отцу наскоро скачали их от «первого подвернувшегося» донора подобно тому, как здесь давно научились скачивать кровь. Впрочем, это скорее напоминало электронное скачивание, нежели переливание. Процесс нисколько не опустошал отдающего. По существу, это было «сканирование» части памяти, но в экстренных случаях об этом не думали, как не задумывались при вживлении донорских органов. «Лишь бы прижились».

Среди «прочих» памятей была и генетическая. Это я понял, когда почувствовал, что обладаю кое-какими задатками несвойственными нашей популяции, в том числе некоторыми, близкими к извращениям склонностями. «Первый подвернувшийся» донор оказался не без дефектов. Хотя возможно, здесь в разной степени это свойственно каждому. Возможно, большинство с успехом это в себе подавляет, хотя и продолжает транслировать пороки потомкам. Возможно, со стороны природы, или, если хотите, Создателя – это совсем не грешки, а способ усиления чувственности во имя того же продолжения рода.

Отец погиб во время войны, и я – наследник его. Мне моей чувственности совершенно достаточно… Между прочим, Прасковья Васильевна, по простому Параша, сама проверяла.

Год назад, когда я был приглашен первый раз, и в первый раз они омывали мне ноги, показалось, она с особым вниманием рассматривала и щупала их. А затем, как ни в чем не бывало, притащилась в казарму, прямо в мой сон. У капелян (стопроцентных) есть такая веселая опция. На втором этаже курсантской двухъярусной койки, царапая острой коленкой, она подо мной так громко и визгливо кричала, что разбудила бы взвод, если бы загодя не позаботилась, что бы он крепко спал. В этом и заключалась моя «нездоровая склонность»: я ее не голубил, а отчаянно «драл».

– Неужели было так больно? – спросил я потом.