Петька из вдовьего дома - Пётр Заломов

Зима в разгаре. Петька уже бойко читает по складам, решает устные задачи, заучил несколько молитв. Однако законоучителя в школе еще нет. Но вот Зоя Владимировна объявила, что на последний урок придет батюшка, который очень долго болел. Ни для кого не секрет, что болел он после страшного запоя.

Отец Владимир был высоким стариком с редкой бородкой и жиденькими прямыми желтоватыми волосиками на голове. Особенно поразили Петьку сизый блестящий нос и такого же цвета обрюзгшие щеки. «Утопленник! Хуже шкилета!» — подумал брезгливо Петька.

Батюшка прошамкал — во рту у него было всего три зуба, понюхал табак, — Петьке почему-то показалось, что батюшка непременно должен дурно пахнуть, как тот утопленник, которого он видел однажды в кладбищенской сторожке.

Но вот батюшка стал рассказывать про бога. И это оказалось настолько таинственным, что Петька забыл и про отталкивающую наружность попа, и про воображаемый запах.

До сих пор мальчик думал, что бог — это красивый старик, который сидит на небе и очень похож на всякого живущего на земле человека. Но теперь Петька узнал, что бог невидим, что он дух, что он един, но в то же время в… трех лицах.

Петька внимательно слушает батюшку, старается все понять, — и ничего не понимает…

«А должно быть, я вправду дурак! — думает Петька. — Дух, а на образах нарисован? Как его нарисуешь? Чай, духа не видно! Его только носом услышишь! Вон от козла дух, ежели ветер, так за три улицы слышно! А вот на Набережной от барынь дух хороший… Знамо, всякий дух пахнет! Не услышишь, ежели только насморк!» От этой мысли Петька, не удержавшись, даже прыснул.

Батюшка замечает Петьку, сердито шамкает:

— Ты это что же, негодяй этакий, ржешь как жеребец? Я тебе покажу, как безобразничать на законе божием. Пшел, болван, к доске! И стой на коленях до конца урока!

Петька не спеша вылезает из-за парты, не спеша идет к доске. Лицо у него горит от стыда.

Урок тянется без конца, батюшка рассказывает медленно, часто повторяя одно и то же. Коленки у Петьки давно затекли и болят. Он то и дело садится на пятки, когда батюшка не смотрит.

Под конец урока Петька наказан уже не один: Корякин дернул за волосы Черемушкина, тот закричал. Батюшка, не разобравшись, в чем дело, поставил на колени обоих.

— Ты не дергай за волосы, а ты не ори! — рассудил он.

Урок кончен, и батюшка затянул «царю небесный», а за ним, немилосердно перевирая слова, загудел и весь класс.

Наконец-то Петьке можно встать и расправить затекшие ноги. Против батюшки у него нет особой злобы: «Знамо, ржать нельзя!» Но против бога в глубине души у Петьки вырастает неприязненное чувство. «Зачем он такой… невидимый? — с усилием доводит до конца свою мысль Петька. — Вездесущий, всемогущий, а прячется… Сел бы на высокую гору, чтоб со всей земли видно было и всякий знал, что это бог. А то три лица, и ни одного не видно! И везде находится, везде сидит…»

ГЛАВА IX

Началась страстная неделя[40]. Школу распустили на весенние каникулы, но ученики обязаны говеть[41], и Петька ходит в церковь. Ему не нравится великопостная служба, потому что певчих нет, а попы причитают так однообразно и жалобно, что становится невыносимо скучно. К тому же очень трудно стоять неподвижно. От этого устаешь больше, чем от колки дров.

И так каждый день — сначала ранняя обедня, потом вечерняя служба. И Петьке кажется, что страстная неделя никогда не кончится.

Но наступает великий четверг. Вечером читают двенадцать евангелий[42]. Прихожане, приодетые, торжественные, стоят с зажженными свечами, и оттого в церкви необычно празднично.

Петька готов стоять хоть до самого утра. Но двенадцать евангелий — не шутка, и уже после трех колени мальчика сами собой подгибаются. Его не развлекает и горящая свеча, которую он держит в руке. Теперь она доставляет ему одно беспокойство. «Как бы кого не закапать воском, не подпалить! — думает Петька. — Хоть бы скорей кончилась эта проклятая служба!»

Удары большого колокола отбили число прочитанных евангелий. И Петька с тоской убеждается, что не дошли еще и до половины. Утомление настолько сильно, что торжественное настроение бесследно исчезает, и все более и более растут нетерпение и скука. Петька с завистью смотрит на Ваньку Рязанова[43], который совсем не скучает. Ванька дергает за косы девушек, вкатывает им в волосы шарики из мягкого воска и капает горящей свечой на их платье. Он то и дело ныряет с места на место, не обращая внимания на шипение и толчки прихожан.

Федька Черемушкин нарочито усердно крестится и низко кланяется, прожигая при этом свечой одежду впереди стоящих. Когда черный цвет материи жертвы становится коричневым, он переходит на другое место, снова усердно молится и снова воровато подпаливает кому-нибудь спину. Петька, тяжело вздыхая, упорно стоит на месте, хотя ноги уже онемели от усталости. Но он привык к тому, «чтобы все было без обману», и потому не идет даже на церковный двор, где для развлечения можно немного подраться.

Попами Петька особенно недоволен: «Надо им сразу читать двенадцать евангелий? Тянут как кобылу за хвост. И чего они по сто раз повторяют: «Господи! Господи!» Ну сказали раз, и будет. Чай, бог-то не глупый! Он, может, спать лег али ужинает, а тут как под руку костят! Собака и обозлится, ежели ее сто раз кликнуть!»

Петька представляет себе, как попы по всем церквам кричат: «Господи! Господи!», и ему становится жалко несчастного бога.

Служба кажется бесконечной.

Но вот колокол торжественно бьет двенадцать раз, служба подошла к концу, и толпа радостно зашевелилась. Попы и дьячки еще что-то поют, но их уже никто не слушает, — все спешат поскорее выбраться на волю. Тяжелая повинность богу отбыта.

На улице шумно, весело.

Все стараются донести до дому зажженные в церкви свечи, которые озорные мальчишки тушат.

Ванька Рязанов хохочет от восторга:

— Я на одну свечку кы-ых дыхнул! Дык у барышни аж глаза вылезли от злости. Я, говорит, тебе, чертенок, все уши оборву! А я ей: «Ты не злись! Каяться приходила! Ругаться грех!» Зашипела и отвернулась. Крестится, а у самой со злости вся рожа перекосилась.

— А я четыре пальта прожег! — гордится Черемушкин. — На одном даже дырка сделалась…

— Поймают! Дадут тебе дырку! — с некоторой долей восхищения говорит Петька.

— Ничего не дадут! Я скажу: «Рази я нарошно! Прости, ради Христа!»

Трое приятелей дружно хохочут.

— А ведь грех! — подзадоривает Петька.

— Знамо, грех! — подтверждает Ванька. — Да ведь мы покаемся! Бог простит!

— Бог-то простит, а вот как отец узнает. Выпорет!

— Мой-то отец? Он никогда не порет! Только хохотать будет!

— А если нажалуются?

Ванька смеется:

— Жаловались! Отец как зачнет кричать: «Голову оторву, своими руками задушу! Зарежу!» А когда уйдут, схватится за брюхо и ржет. А ты говоришь, выпорет! Он у меня веселый! Когда на заводе Васька Пузырь напился и заснул, он стащил с него штаны и выкрасил ему задницу суриком. Дык весь завод чуть не помер со смеху.

— Суриком? Красной краской? — задыхаясь от смеха, переспрашивает Петька.

— Знамо, красной! А то какой же сурик бывает! А ты говоришь, выпорет. Он и матери не дает меня пороть. Что ни чудней сделаешь, то сильней хохочет. Скажет только: «Не балуй, дурак, а то мне за тебя отвечать придется», а потом еще пуще хохочет.

— Тебе везет! — говорит Петька со вздохом. — А меня чуть что и пороть…

Приятели расходятся в разные стороны. По дороге к дому Петька думает о «веселых отцах»: «Вон сосед, Андрей Васильевич, тоже веселый и тоже детей не порет. И отчего это отцы порют редко, а матери — то и дело? Дуры они, бабы! Злющие. Наша Ольга тоже такая! Мне уроки учить, а она — пол мети. Ясное дело, дура! А дразниться ловка! — с восхищением вспоминает Петька. — Такая злость берет, инда искусал бы зубами! Кабы я так умел! Про баб и в писании сказано: волос долог, а ум короток. А вот у Зои Владимировны тоже косы, а умная. Из всех только она и есть умная», — заканчивает нить своих размышлений Петька, когда замечает, что свеча давно потухла и, значит, он опять не сумел донести ее горящей до дому.

Петьке надо идти на исповедь, и он таинственно говорит сестре Оле:

— Батюшка велел приходить к четырем часам.

— Ага! Попался! — сияет Оля. — Достанется тебе от батюшки! Я говорила, слушайся!..

— Чай, ты мне не мать!

— Зато сестра твоя! А ты злющий, как волчонок, ничего делать не хочешь…

— Что ты врешь! — не стерпел Петька. — А кто в лавку ходит, кто самовар ставит? Да я и дрова колол, и снег зимой чистил. Разве я не помогаю маме?