Зеленый аквариум - Аврахам Суцкевер

Минута проходит за минутой, и злодеи засекают в пушистом снегу мои следы. Зелеными лампочками освещают оттиски шагов, ведущих к ельнику. Склоняются над ними, как если бы собирали ягоду — мерцающую клюкву, что не боится холодов. Но ночь чудес не отреклась от меня: она вновь передвигает свои фосфорические стрелки, и начинают падать пухлые ромбики снега — мраморный дворец рассыпался в пространстве. Теперь погоня пусть хоть рентгеном просвечивает снег — все напрасно, моих следов ей не сыскать.

И зеленые фонарики отступают и скрываются за горячей золой сожженной хаты.

Чья жизнь мне настолько дорога, что мне любо терпеть и соль в ранах? Ведь не может того быть, чтоб я хотел спасти собственные кости. Вот, кстати: я уже смотал с ног фланелевые бинты, связал их друг с другом, конец накинул на верхнюю ветку ели и примеряю к шее избавительную петлю. Но жизнь, которая мне дороже собственной, озарила внезапной силой своей мое отчаяние, и не тело мое — черный ветер остался висеть в петле.

Теперь я знаю, что ты была той лучезарной силой. Твой образ тогда мелькнул передо мною видением.

И я велел себе сказать так:

— Я не смею собственноручно прервать свое дыхание, потому что жизнь, которая мне дороже моей, улыбчиво внедрилась в мои жилы. Отдам себя во власть чудотворной ночи, и пусть она продолжает вращать свои фосфорические стрелки.

Новые травянисто-зеленые огоньки проклевываются из снежной мглы. Но не такие, как те, прежние, независимые друг от друга, рыскавшие по снегу то порознь, то вместе, отыскивая следы моих израненных ног. Теперь огоньки бегут с душераздирающим воем между елями, закутанными в шубы, и все — парами, парами, один огонек неотделим от другого.

Волки. Торжествующие волки. Я — их торжество. Неужели они голоднее моей любви?

И тогда я улегся под деревом, на ветке которого висел в петле черный ветер, засыпал себя по самую шею свеженаметенным снегом и дал обет.

И обет этот состоял из трех частей, или из трех обетов. Я говорил так:

— Если ночь чудес защитит меня от волков в этом ельнике, то пусть даже когда-нибудь меня возведут в высшие над высшими, я все равно уйду из родимых мест и прильну губами к горам Иерусалима.

И продолжал:

— Если ночь чудес защитит меня от волков в этом ельнике, то я буду скитаться по городам и весям и искать до тех пор, пока не отыщу подлинный образ той, чье отражение мелькнуло в моем видении. И мы станем едины, неразлучны, как два зрачка.

А третью часть обета, данного мною, или тот особый третий обет я не могу доверить бумаге, чтобы посторонние не прочли его.

И тогда дерево у моего изголовья склонилось надо мною, и я ощутил у ресниц охранительные крылья.

А волки докатились до этих крыльев, и зеленые огоньки их глаз угасли в снегу, как потускневшие облака.

И вот он — рассказ об обете, что я дал тогда в лесу. Из этого обета я создал для тебя камею.

Множество тайн, вовсе неясных и с отсветом милостивого благоволения, воплощено в ней; множество обстоятельств и образов; и та священная музыка, которую дано услышать лишь однажды в жизни. Я вырезал на камее также и третью часть моего обета, которую слышал лишь Всевышний. А теперь я повешу камею у твоего сердца, и она будет покачиваться на тебе, как водяная лилия на поверхности волны. И я, навеки ушедший, буду и в горних далях — свидетелем.

1972

ЯНИНА И ЗВЕРЬ

— Когда ты была жива, Янина, я не писал тебе писем. Сейчас я могу оправдываться тем, что к такой, как ты, надо было писать иначе, чем ко всем моим друзьям, а я не знал, как; или — и этому легче поверить, и оно ближе к истине — у меня не было твоего адреса. Знал, кому писать, но не знал, куда. Свой маленький дворец из докрасна спекшегося кирпича, который стоит в Закрете на краю высокого берега Вилии, ты покинула сразу же вслед за нашей встречей в первые послевоенные дни. Я слышал, что ты в Кракове. Рассказывали — ушла в монастырь, стала монахиней. Правду я не знал. Теперь знаю: нет больше Янины. Теперь и адрес твой известен: там, где все дети человеческие встречаются на своем последнем рандеву.

Меня одолевает страстное и горестное желание именно сейчас рассказать тебе то, что ты и сама знаешь. Я бы мог рассказывать и иначе: лишь одними губами и чтоб никто не услышал, кроме тебя. Я бы мог закинуть в свою память, словно драгоценные камни в речную гладь, лишь раздельные звуки: «Я-ни-на», — и волны от них докатились бы до твоего духа… Но я не могу излечиться от многолетнего своего бумажного запоя. Добрый ангел будет почтальоном и доставит письмо по твоему неземному адресу.

Это было — назовем земную дату — в апреле тысяча девятьсот сорок третьего. Потоки талых вод не могут менять своего течения и несутся с Понарских гор в низину. Так же и людской поток не мог изменить направление и устремился с неукротимостью стихии вниз-вниз, в долину.

Справа от меня в потоке мчалась Церна. Из рюкзака за ее спиной выступали над ее головой дремотные ручонки девочки, которую она родила месяц тому назад. Волосы Церны были черным-черны и с черным отливом, точно вороненый нож в ночи.

Когда нас несло мимо шеренги сосен, совсем рядом с электрической смертью, Церна с отчаянием кинула рюкзак в мягкие объятия сугроба, предусмотрительно оставленного весенним солнцем под ветвями. Я услыхал, как она прошептала, не повернув лица ко мне:

— Бог деда моего, защити мою пташку.

Страшную сцену под проводами электрического Ангела Смерти я изображу, Янина, в другой раз, когда мы встретимся и нашим временем будет вечность. Пока — пару штрихов, не больше: огонь погас прежде, чем собрался кинуться на меня. Дыхание Церны, отделившееся от ее губ, теплое, молочно-свежее, устремилось к хрустальной голубизне. Я вскочил, вобрал это дыхание в себя, и не знаю, чьи крылья выросли на мне и вырвали меня оттуда.

У шеренги сосен, в мягких объятиях сугроба, еще лежал никем не тронутый рюкзак Церны, а в нем — ее девочка, рожденная месяц тому назад. Я надел его, как панцирь, защищающий нас обоих, и мне стало до умиления тепло.

Я бесстрашно шагал по шоссе обратно в город. В снежной жиже — отпечатки следов тысяч людей, и все в направлении, противоположном моим шагам-

Я шагал — куда? А девочка Церны в рюкзаке — к кому?

И тогда, Янина, я вспомнил о тебе и при звуке твоего имени увидел нас обоих за несколько лет до этого дня, как я провожаю тебя домой из Виленского университета. Всю дорогу я молчал от удовольствия. Не хотел прерывать твою импровизацию о «Крымских сонетах» Мицкевича. Ты сравнивала их с музыкой Шопена. Не с «Колыбельной» или «Баркаролой», а именно с короткими прелюдами, каждый из которых — замкнутый в себе мир, более художественный и завершенный, чем его перегруженные композиции…

Ты читала наизусть сонет «Штиль на море»[21]:

Вот ленты павильона ветер тихо треплет,Порой вода вздымает перси волн, светлея;Так юная невеста, грезы в снах лелея,Проснется, чтоб вздохнуть, и тут же снова дремлет.

Ты меня хотела убедить, что это самые прекрасные стихи в мировой поэзии, что не «Дзяды», не «Пан Тадеуш», а именно этот сонет — коронное произведение Мицкевича.

Когда мы пришли к твоему маленькому дворцу в Закрете, на высоком берегу Вилии, вечер уже свисал с трех берез, с их ветвей у ворот. Ты пригласила меня войти и, не зажигая огня, метнулась к фортепиано и проникновенно сыграла один из прелюдов Шопена.

— С его музыкой я брожу в собственных неразумных чувствах, и, когда возвращаюсь из теплых, радостных блужданий, я овеяна Божественным луговым дыханием.

Теперь меня с рюкзаком за спиной блуждания привели к тебе, к твоему маленькому дворцу из докрасна спекшихся кирпичей.

Три березы у ворот покорно согнулись, словно три плененных короля в поржавевших коронах.

Ты снова сидела за фортепиано, и твои нежные пальцы творили молитву над клавишами.

Я извлек из рюкзака ослабевшую девочку Церны и возложил на твои колени.

Ты читала мое лицо и все понимала. Волосы твои были распущены и свисали за спинкой стула. Твой лоб охватывала серебряная диадема с рубином посредине. Так играет молния с пугливым дождем.

Прости, Янина, в те возвышенные минуты я провинился пред тобою. Я или кто-то во мне, но это одно и то же. Меня внезапно кольнула черная мысль: как знать? А вдруг ты отступишься?.. И я стремительно выпалил:

— Янина, помни: мать ребенка звали Церной. — И убежал.

Да, убежал, не простившись, как злодей от своей совести.

Я попытаюсь напомнить тебе о том, что ты пережила после этого. И хоть большую часть подробностей ты мне рассказала, а другие я дорисовал и додумал сам, и все это я узнал, снова придя к тебе в тот же маленький дворец, сейчас, когда пишу это письмо, мне кажется, что пчелы с того света своим жужжанием внедряют в мой мозг слова и что не я рассказываю, а они, пчелы, оставляя во мне красный мак твоих воспоминаний…