Крэнфорд (Без указания переводчика) - Элизабет Гаскелл

— Вотъ сударыня Джимъ Гэрпъ, столяръ, выработываетъ три съ половиной шиллинга въ день, и росту шесть футовъ одинъ дюймъ; женихъ хоть куда; если вы разспросите о немъ завтра утромъ, всякій скажетъ, какой у него степенный нравъ; онъ будетъ радъ-радёхонекъ прійдти завтра вечеромъ — вотъ право слово.

Хотя миссъ Мэтти была испугана, однако она покорилась судьбѣ и любви.

V

Старыя письма

Я часто примѣчала, что почти каждый имѣетъ свою особенную, лично-принадлежащую ему, экономію, заботливую привычку сберегать мелкіе пенни въ какомъ-нибудь особенномъ предметѣ, пенни, которыхъ малѣйшая растрата непріятна ему болѣе нежели трата шиллинговъ или фунтовъ, издержанныхъ для какого-нибудь дѣйствительнаго мотовства. Одинъ старый джентльменъ знакомый мнѣ, узнавъ съ стоической кротостью о банкрутствѣ одного коммерческаго банка, въ которомъ находилась часть его денегъ, мучилъ свое семейство цѣлый день за то, что кто-то оторвалъ, а не отрѣзалъ исписанные листки вовсе-ненужной счетной книги; разумѣется, соотвѣтственныя страницы на другомъ концѣ могли пригодиться; и эта небольшая, ненужная трата бумаги (его особенная экономія) разсердила его больше, чѣмъ потеря денегъ. Конверты страшно терзали его душу, когда появились въ первый разъ; онъ только и могъ помириться съ такой тратой его любимой бумаги, что терпѣливо перевертывалъ на другую сторону всѣ конверты, которые ему присылались, чтобъ они такимъ образомъ пригодились опять. Даже теперь, хотя время измѣнило его, я вижу, какъ онъ бросаетъ пристальные взгляды на дочерей, когда онѣ напишутъ записки на цѣломъ листѣ вмѣсто полулиста, не болѣе трехъ строчекъ на одной страницѣ. Я не могу не признаться, что также обладаю этой общечеловѣческой слабостью. Снурочки составляютъ мою слабую сторону. Карманы мои наполнены небольшими моточками, подобранными вездѣ, гдѣ ни попало и связанными вмѣстѣ для употребленія, никогда непредставляющагося. Мнѣ дѣлается серьёзно-досадно, если кто-нибудь обрѣзываетъ затянувшійся узелъ вмѣсто того, чтобъ терпѣливо и добросовѣстно распутать его. Какимъ образомъ люди могутъ употреблять новоизобрѣтенные резинковые снурочки — я не могу вообразить. Для меня резинковый снурочекъ драгоцѣнное сокровище. У меня есть одинъ уже не новый, поднятый мною на полу лѣтъ шесть назадъ. Я точно пробовала употреблять его; но у меня не достало силъ, и я не могла рѣшиться на такое мотовство.

Кусочки масла сердятъ другихъ. Они не могутъ обращать вниманія на разговоръ отъ досады, которую причиняетъ имъ привычка нѣкоторыхъ людей непремѣнно брать больше масла, нежели имъ нужно. Не случалось ли вамъ видѣть безпокойные взгляды (почти-месмерическіе), которые такіе люди устремляютъ на масло? Они почувствовали бы облегченіе, еслибъ могли спрятать масло отъ глазъ, всунувъ въ свой собственный ротъ и проглотивъ; и дѣйствительно становятся счастливы, если та особа, на чьей тарелкѣ оно лежитъ нетронутымъ, вдругъ отрѣзываетъ кусокъ поджареннаго хлѣба (котораго ей совсѣмъ не хочется) и съѣдаетъ масло. Они думаютъ, что это не расточительность.

Миссъ Мэтти Дженкинсъ жалѣла свѣчей. Она придумывала множество причинъ, чтобъ жечь ихъ какъ-можно-меньше. Въ зимнее послѣобѣденное время она могла вязать два или три часа въ потемкахъ, или при свѣтѣ камина; и когда я ее спрашивала: могу ли позвонить и вѣлѣть подать свѣчи, чтобъ окончить мои нарукавники, она отвѣчала мнѣ всегда "работайте безъ свѣчъ". Свѣчи обыкновенно приносили съ чаемъ, но зажигалась всегда только одна. Такъ-какъ мы жили въ постоянномъ ожиданіи гостей, которые могли прійдти вечеромъ (но которые, однако, никогда не приходили), то и придумано было нѣкоторое обстоятельство, чтобъ имѣть свѣчи одинаковой вышины, всегда готовыя быть зажженными, и показывать будто мы всегда употребляемъ двѣ. Свѣчи зажигались по-очереди, и какъ бы мы ни работали, о чемъ бы мы ни говорили, глаза миссъ Мэтти постоянно были устремлены на свѣчу, чтобъ вдругъ вскочить, затушить и зажечь другую: тогда онѣ могли сравняться впродолженіе вечера, прежде чѣмъ сдѣлаются слишкомъ-неровны въ вышинѣ.

Въ одинъ вечеръ, я помню, эта свѣчная экономія особенно мнѣ надоѣла. Я очень устала отъ моего принужденія, особенно, когда миссъ Мэтти заснула и мнѣ не хотѣлось поправлять огонь, чтобъ не разбудить ея; я не была также въ-состояніи жариться на коврѣ передъ каминомъ и шить при его свѣтѣ, какъ дѣлала это обыкновенію. Я думала, что миссъ Мэтти снилась ея молодость, потому-что она сказала два или три слова во время своего безпокойнаго сна, которыя относились къ людямъ давно-умершимъ. Когда Марта принесла зажженную свѣчку и чай, миссъ Мэтти вдругъ проснулась и вскочила, обводя страннымъ, изумленнымъ взглядомъ вокругъ, какъ-будто мы были не тѣ, кого она надѣялась видѣть возлѣ себя. На лицѣ ея мелькнула тѣнь грустнаго выраженія, когда она меня узнала; но тотчасъ же она сдѣлала усиліе мнѣ улыбнуться по обыкновенію. Во все время, какъ мы пили чай, она говорила о дняхъ своего дѣтства и юности. Можетъ-быть, это навело на нее желаніе пересмотрѣть старинныя семейныя письма и уничтожить такія, которымъ не слѣдовало попасть въ руки постороннихъ; она часто говорила и о необходимости сдѣлать это, но всегда уклонялась съ робкимъ опасеніемъ чего-то мучительнаго. Въ этотъ вечеръ, однако, она встала послѣ чая и пошла за ними въ потемкахъ; она хвалилась аккуратнымъ порядкомъ во всѣхъ своихъ комнатахъ и всегда безпокойно на меня взглядывала, когда я зажигала свѣчу, чтобъ пойдти зачѣмъ-нибудь въ другую комнату. Когда она воротилась, по комнатѣ распространился пріятный запахъ; я часто примѣчала этотъ запахъ во всѣхъ вещахъ, принадлежавшихъ ея матери, а многія изъ писемъ были адресованы къ ней, то были жолтыя связки любовныхъ посланій, написанныхъ за шестьдесятъ или семьдесятъ лѣтъ назадъ.

Миссъ Мэтти со вздохомъ развязала пакетъ, но тотчасъ же заглушила этотъ вздохъ, какъ-будто не слѣдовало жалѣть о полетѣ времени, или даже о жизни. Мы сговорились пересматривать корреспондецію каждая особенно, взявъ по письму изъ той же самой связки и описывая его содержаніе другъ другу прежде чѣмъ его уничтожимъ. До этого вечера я совсѣмъ не знала, какъ грустно читать старыя письма, хотя не могу сказать почему. Письма были такъ счастливы, какъ только письма могутъ быть, по-крайней-мѣрѣ эти первыя письма. Въ нихъ было живое и сильное ощущеніе настоящаго, казавшееся до-того сильнымъ и полнымъ, какъ-будто никогда не могло оно пройдти, и какъ-будто горячія, живыя сердца, такъ выражавшіяся, никогда не могли умереть и не имѣть болѣе сношенія съ прекрасною землею. Я чувствовала бы себя менѣе грустной, я полагаю, ежели бы письма были болѣе-грустны. Я видѣла, какъ слезы тихо прокрадывались по глубокимъ морщинамъ миссъ Мэтти, и очки ея часто требовалось вытирать. Я надѣялась по-крайней-мѣрѣ, что она зажжетъ другую свѣчку, потому-что и мои глаза были нѣсколько-тусклы и мнѣ нужно было побольше свѣта, чтобъ видѣть блѣдныя, побѣлѣвшія чернила; но нѣтъ, даже сквозь слезы она видѣла и помнила свою маленькую экономію.

Первый разрядъ писемъ составляли двѣ связки, сложенныя вмѣстѣ и надписанныя рукою миссъ Дженкинсъ: «Письма моего много-уважаемаго отца и нѣжно-любимой матери до ихъ брака въ іюнѣ 1774.». Я отгадала, что крэнфордскому пастору было около двадцати-семи лѣтъ, когда онъ писалъ эти письма, а миссъ Мэтти сказала мнѣ, что матери ея было семнадцать въ то время, какъ она вышла замужъ. Съ моими понятіями о пасторѣ, навѣянными портретомъ въ столовой, принужденнымъ и величественнымъ въ огромномъ, широкомъ парикѣ, въ рясѣ, кафтанѣ и воротничкѣ, съ рукою положенною на копію единственной изданной имъ проповѣди, странно было читать эти письма. Они были исполнены горячаго, страстнаго пыла, краткими простыми выраженіями прямо и свѣжо-вырвавшимися изъ сердца; совсѣмъ непохожими на величественный латинизированный джонсоновскій слогъ напечатанной проповѣди, говоренной предъ какимъ-го судьей въ ассизное время. Письма его составляли любопытный контрастъ съ письмами его невѣсты. Ей, казалось, нѣсколько надоѣли его требованія о выраженіяхъ любви, и она не могла понять, что онъ подразумѣвалъ, повторяя одно и то же такимъ различнымъ образомъ; она совершенно понимала только свое собственное желаніе имѣть бѣлую шелковую матерію, и шесть или семь писемъ были наполнены просьбою къ жениху употребить свое вліяніе надъ ея родителями (которые очевидно держали ее въ большомъ повиновеніи) выпросить для нея ту или другую статью наряда и, болѣе всего, бѣлую шелковую матерію. Онъ не заботился, какъ она одѣта; она всегда была для него довольно-мила, какъ онъ старался ее увѣрить, когда она просила его выразить въ своихъ отвѣтахъ какой нарядъ онъ предпочитаетъ, затѣмъ, чтобъ она могла показать родителямъ то, что онъ говоритъ. Но наконецъ онъ, казалось, догадался, что она не согласится выйдти замужъ до тѣхъ-поръ, пока не «получитъ приданого» по своему вкусу; тогда онъ послалъ къ ней письмо, какъ видно, сопровождаемое цѣлымъ ящикомъ нарядовъ, и въ которомъ просилъ ее одѣваться во все, что только она пожелаетъ. Это было первое письмо надписанное слабою, нѣжною рукой: «Отъ моего дорогаго Джона.» Вскорѣ послѣ этого они обвѣнчались, я такъ полагаю, по прекращенію ихъ переписки.