Вслепую - Клаудио Магрис

Единственное, что она мне дала, это ту улыбку. Действительно, в Кристиансборге она была со мной строга, почти никогда не брала меня на руки, не обнимала, как часто делала это с Урбаном. Но всё это было для того, чтобы закалить меня, воспитать во мне твёрдый дух и готовность бороться с жизненными невзгодами. Урбан постоянно сидел дома, ему не было нужды становиться толстокожим, ему незачем было думать о том, что когда-либо придётся выносить арктический холод, экваториальную жару, артиллерийские выстрелы, гром пушек, он вовсе не нуждался в умении терпеть боль от ударов хлыстом. А я уже в четырнадцать лет был юнгой на борту английского углевоза «Джейн». И слава Богу, что я не был маменькиным сынком и обошёлся без слезливых поцелуев на прощание.

Как видите, мы с Вами находимся в таком месте, где вспоминается лучше всего. Иногда я почитываю некоторые свои документы и припоминаю ещё лучше — так делают многие, особенно страдающие приступами амнезии старики. Дневник или письмо тех лет помогают вытащить из замусоренного колодца памяти целые годы. Проще говоря, я вспоминаю, а Вы вправе этим воспользоваться, разрешаю. Подобное открытие может принести Вам славу. Я такой человек, мне не жалко: сделайте из этого революционное научное открытие, и Вам все лавры. Мне совершенно не интересно, кто революции творит, мне важен сам факт её свершения.

Итак, статья в научном журнале, который я прочёл, пока ждал очереди на магнитный резонанс, в корне неправда. Подождите-ка, я выписал несколько строк, вот что выдал тот профессор, когда активно обсуждался вопрос о клонировании овечки Долли: «В памяти ДНК не остаётся ни следа от пережитого ранее опыта, поэтому клон, другими словами, копия объекта клонирования или восстановленный объект клонирования не может помнить ничего из произошедшего с ним ранее». Наверное, это применимо для Долли, — она глупая овца, что ей вообще вспоминать? Я же сохранил в своей памяти всё. Вполне вероятно, что арктический лёд способствовал лучшему сохранению тех клеток моего мозга, которые отвечают за консервацию информации о кошмарах и суматохе бытия.

Поэтому я помню всё, подробнейшим образом. Судно, возвращающееся из Михолашики, зубаны, морские угри и ёрши, мой сияющий счастьем отец, его рассказы о моей матери в Хобарте. Он говорил, что она часто входила в море, держа меня на руках, вода была холодная, но не для неё и не для меня. Она, смеясь, говорила что-то моему отцу и улыбалась ему своей белоснежной, как морская пена и слоновая кость, улыбкой. Отец добавлял, что у Михолашики вода холоднее, чем у других частей острова, — должно быть, это связано с пресными течениями, просачивающимися из-под скал озера Врана. Интересно, понравилось ли бы ей это море… Но воспоминания размыты и нечётки…

Моё детство в Кристиансборге, напротив, очень хорошо задокументировано, причём в письменном виде. Увешанные красным сукном стены два раза в неделю покрываются чёрным драпом. Можно увидеть, как в зал входят наследник престола кронпринц Фредерик, его свёкор Карл фон Гессен и министр Бернсторф; их имена мне нашептывает мой брат, а они, между тем, проходят мимо полузакрытой двери нашей мастерской. Они входят в зал, на столах какие-то странные предметы: канделябры, портреты. Там уже есть два человека, один повыше, другой пониже, у них в руках кресты и чёрные полотна. Слышно бормотание, шипение, пение псалмов, стук. Что-то происходит. Человек, тот, что повыше, с кем-то разговаривает. Этот кто-то был в зале ещё до того, как вошли остальные.

Кого они хотят воскресить? Кого они пытаются вызволить из того мира? Может быть, великого министра Струэнзе? В королевстве поговаривают, что он появляется с окровавленным, но вполне узнаваемым лицом. Странно, со дня его казни прошло двадцать лет, но он всё тот же: суровый и благочестивый. Какое лицо? Какой возраст у умерших? Там, в аду, это видят другие, только они. Здесь же никто. Однажды дверь зала была приоткрыта, и я, прячась в тени, смог подглядеть, что там происходило; я не увидел ничего, почти ничего: жестикуляция, портрет, рассеянная по воздуху и блистающая в свете факела россыпь, пыльца поднимается со старой мебели, парадных портретов и лиц, плавает в воздухе, рисует узоры и тут же тает, как облака; облака могут принимать определённую форму; нет, не могут.

Зачем тревожить того, кто уже двадцать лет, как мертв? Они хотят воскресить его для короля. Его Величество Кристиан VII почти никогда не выходит из своей комнаты, которая находится в противоположном крыле дворца, он часами разглядывает картину Хогарта «Сумасшествие. Хаос в уме», его полные губы приоткрыты, руки безвольно висят вдоль туловища. Доктор Осиандер сказал, что от подобного помутнения рассудка, граничащего с кретинизмом, его может излечить только страх, ужас осознания того, что им же осуждённый и умерщвленный всемогущий министр, осквернивший монаршее брачное ложе, вновь жив. Я бы хотел увидеть министра, пусть даже окровавленного. Не нужно бояться мёртвых: только живые могут сотворить зло, этим они и занимаются наперегонки. Из-за двери послышались удары, а потом голос, который во всеуслышание отправляет восставшего из гроба министра к королю Англии Георгу. Возможно, таким образом сумасшествие Кристиана VII передастся его врагу. С ударами и голосом сливаются проклятия графа Бернсторфа, должно быть, ударившегося ногой об стол.

Шум, голоса, гул, что-то неясное, тишина. Чей это голос? Я не понимаю, чей это голос, и когда Вы, доктор, нажимаете на «плей» и даёте мне слушать только что записанную плёнку. Там, в коридоре королевского дворца, был я, допустим, я вышел из мастерской и спрятался за колонной рядом со входом в зал, я слышу голос, но не знаю, чей он. Этот голос исходит изнутри, из меня, из зала, никто никогда не может понять, откуда он берется, в каком сокровенном месте рождается. Я говорю, говорю… Но всю свою жизнь я только и делал, что слушал и повторял, что мне говорили другие, даже сейчас. Писториус зачитывал нам отрывки, в которых Одиссей взывает к теням Аида: чтобы услышать мёртвых, заставить их говорить и повторять ими сказанное, нужно много крови. Кровь министра Струэнзе была пролита двадцать лет назад, но сочится до сих пор. Кровь льется вечно.

Вот так. По зову крови тень появляется, бьёт по столу и шепчет что-то на ухо высокому человеку, он повторяет за нею слова, я, уставившийся в замочную скважину, тоже их повторяю. Тёмный коридор становится шире и шире, постепенно превращаясь в огромную пустую тень, бормотание переходит в крик. Я повторяю слова до тех пор, пока они не растворяются в воздухе. Тень, словно бархатная гардина, разрывается на части невидимой саблей. Вспышка. Это министр Струэнзе. Великий Струэнзе, ослеплённый собственным величием. Это случилось в одно мгновение на балу. Были зажжены все факелы и все свечи. Он кричал: «Тишина!» Да что вы можете понять о том бале в зале с хрустальными глобусами, что дрожат, подскакивают и перекручиваются. Королева Каролина Матильда. Свет её глаз в прорезях маски, сияние чёрного жемчуга, разливающееся по бокалам и затем вспыхивающее во рту вино. Я пожимаю чьи-то руки, отпускаю, пожимаю следующие, — всем хочется меня поприветствовать. Оставьте меня в покое, доктор. Люстра, что была надо мной, — это глобус. Мир, которым я играл, держа глобус в своих руках. Я, всевластный министр, повелитель самого короля, его государства и хозяин его постели… Глаза Каролины Матильды искрились звёздами, кокетливыми молниями, их мерцание окутало меня… Я даже не заметил, как был схвачен двумя стражниками. Они оттащили меня. Сначала я думал, что это гости в масках, как и все остальные, и кричал: «Как вы смеете? Вы поплатитесь за это головой! Умалишённые! Я закую вас в цепи! Я усмирю вас!» Мне было всё равно, что кричать, мне казалось, что я всё ещё кружусь в танце, а моё тело пыталось вырваться из рук негодяев, меня затягивало в омут. Сумасшедшие порывы ветра уносили от меня Каролину Матильду. Навсегда. Это слово пронзило моё сердце и ослепляющим лучом проникло в моё сознание. Чувствуя сильнейшую боль внутри, я тянулся к ней руками, круги света бегали по краям её наряда, меня ничто не сдерживало, я готов был сорвать с неё платье, опрокинуть на пол и целовать её губы на глазах у всех, так же бесстыдно, как вечерами в тихой комнате в башне… Не помню, как оказался на помосте эшафота, как палач занёс над моей головой свой топор. За двадцать лет забывается очень многое…

Летящие в бездну слова, внутри меня, вне меня. Что-то гаснет. Туман рассеивается. Небо пустеет. Кто-то высмаркивается, — вульгарный звук, возвещающий свершившееся правосудие, — падает стул, они покидают зал. К счастью, я уже успел вернуться в часовую мастерскую. Граф фон Гессен выходит с багровым, как нередко бывает у его пьянчуг-гвардейцев, лицом, граф Бернсторф кажется уставшим, полусонным, вместе с ними в коридоре появляется запах плесени и затхлости. Каролина Матильда умерла много лет назад в изгнании, в Ганновере; поговаривали, что её дух вызвать было невозможно: то ли она не поддавалась, то ли никто и не пробовал. Кому нужна состарившаяся изменница?