Вслепую - Клаудио Магрис

Мне нравится приказывать, да и слушаться тоже — это, по сути, одно и то же, в конечном счёте, я сам решаю, например, подчиняться мне Партии или нет. Важно знать, что нужно делать и под чьим руководством. Но в тот вечер в Лондоне после высадки с «Джейн», в пабе, с девушкой, я не понимал больше ничего… Кто повинуется? Кому? Моё тело обливалось холодным потом, и я вдруг осознал, что в любви, даже той, что на пять кратких оплаченных минут, нет ни ведущих, ни ведомых. Как себя вести с такой девчонкой? Что мне ей нужно сказать? Кто должен взять инициативу на себя? Что будет потом?

Хватит. Режем канаты, рубим, если они не поддаются — ты заворачиваешь за угол, страх и стыд исчезают. Теперь можно выпить где-нибудь пинту холодного, пенистого пива и вновь обрести собственные руки и ноги; ты потеешь, но это уже другой, правильный пот. Какое удовольствие чувствовать, как пиво прокатывается по горлу, опускается ниже и ниже в желудок, а потом пойти помочиться, выплеснуть его наружу — после такого расслабляется даже твой птенчик. Периодически, конечно, он опять по непонятным причинам упирается в ширинку брюк, но это уже его собственное дело. Для тебя это обычно и просто, как отрыжка: всё быстро возвращается на свои места.

Да, согласен, в тот раз выпить пивка мне не удалось: меня засекли и схватили в первом же переулке, я не успел добежать до следующей таверны и затаиться там. Но дело не в этом. Меня гораздо больше волнует бесстыдная ложь некоторых, я бы сказал, почти всех, моих биографов: Клуна, Стефенсона, Дэвиса и теперь вдобавок и этого зазнайки Дэна Спрода. Это правда, что я единственный ребёнок в семье, кого мать не кормила грудью: я проверил; они же привязались к нехватке материнского внимания. Думаю, не мне Вам, доктор, рассказывать о психологических последствиях подобной проблемы, здесь и так хватает всяких комплексов. Однако вообще-то это были не мои слова, а так написал Томас в своих «Приключениях Томаса Уолтера». Я создал этот роман в Ньюгейте, о чём свидетельствует щепетильный до нудности биограф. Он сказал, что я всё придумал. О Боже, никогда ничего нельзя изобрести! Ну, разве только… Когда кто-то пишет «я» вместо «он», это является ещё более ужасной ложью, нагромождением лжи, чем если бы он написал «я»? Вы вообще-то не с ним сейчас разговариваете, а со мной…

Ладно, ладно. Тогда с девушкой я так любовью и не занялся — пусть себе смакуют на здоровье. Мне нравятся биографии, в которых черным по белому указано то, что человек никогда не совершал, а чтобы понять мой поступок, нужно было быть со мной в тот вечер: таверна, суматоха, гул, уличный шум, толпа, крики, драка, кто-то, избитый до полусмерти, упал на землю, через него переступают торговцы перченым или пикантным, как его тут называют, хлебом, люди, стремящиеся занять лучшие места на уличном шоу на открытом воздухе: в Тайберне издавна принародно вешают осужденных. Петушиные бои беспощадны. Медведь на цепи разрывает в клочья дворовых собак. Вся эта цирковая шушера, балаганные уродцы…

И во всей этой суете есть два одиноких и потерянных существа: я и ты, девушка, имени которой мне узнать не довелось. Что ещё нам оставалось делать? Только бежать. Бежать, не успев притвориться влюблёнными даже на пять минут, произнеся скороговоркой пару нежных до банальности фраз. В тот вечер я дезертировал с поля боя под названием «любовь», но оно ничем не отличается от других полей сражений. Я бы с удовольствием сбегал точно так же отовсюду, и от Вас, но вскоре потерял способность бросать что-либо, тем более флаг; у человека, к слову, флагов должно быть, как минимум, три или четыре: отнесёшь нужный правильному человеку, да скажешь в придачу и как бы между прочим, что вырвал его из рук противника, — будешь вознаграждён, сможешь хорошенько выпить в остерии… Я же всю дорогу нёс только один флаг, красный. И куда он меня привёл?

9

О Боже, побег порой тоже оборачивается надувательством. Если бы я не решил малодушно сбежать от той девушки, то не очутился бы на судне Королевского Военно-морского флота. Там командует плеть: пятьдесят ударов даже за самую ничтожную провинность, и как торжественно все обставлено! Капитан приказывает первому офицеру собрать на палубе весь экипаж, тот поручает командирам низшего звена свистать наверх всех матросов. Все офицеры облачаются в парадную форму. Раздетого по пояс провинившегося привязывают к железной решётке. Рукоятка девятихвостки покрыта обрезом алой ткани, а сами плети, каждая толщиной с большой палец, спутаны между собой.

От ударов мясо сжимается, подскакивает, шипит и потрескивает; кровь кажется чёрной. Мясо создано для того, чтобы подвергаться насилию, чтобы быть съеденным чьей-то пастью, быть пережеванным чьими-то зубами. То, что ритуалу наказания уделяют столько внимания — верно, такова уж неприглядная правда жизни и величие ее нетленных законов. Бить плетьми — дело не из лёгких — примерно после пары дюжин ударов моряк устаёт и передаёт связку другому. Провинившийся, преступник на время, кричит от боли, но не пытается протестовать. Через неделю, повстречав два французских фрегата, он наравне с истязавшими его товарищами будет сражаться против общего врага с прежним пылом.

Регламенты Адмиралтейства, точно так же, как законы дождя или ветра, не обсуждаются, впрочем, как и больничные уставы. Я всё понимаю, такова реальность. Нужно просто представить себе, что тебе не так уж и плохо. В госпитале тебя хотя бы не бьют плетьми. Меня тоже однажды отхлестали, ничего не поделаешь, от судьбы не уйдешь. Делать то, что тебе говорят, не важно, означает ли это палить в англичан из пушек «Адмирала Жюля» или во французов из орудий «Сюрпрайз». После боя на мостике повсюду остаются лужи крови, но стоит пройтись по палубе несколько раз тряпкой, вылить на неё пару вёдер воды, и следов как не бывало. В море всё быстро забывается.

Однако позже у меня началась мания оспаривать любые приказы и решения. Возможно, в том вина моего отца. Он учил меня: «Торе, несправедливость нельзя проглатывать». Эти его слова вспоминались мне каждый раз, когда меня избивали фашисты. Я прочитал впервые Акт об ограничении иммиграции, едва научившись читать. Конечно, я мало что понял, но того немногого мне было достаточно, чтобы стать мятежником. Политика «Белой Австралии». Австралия для белых англосаксов англофонов. Чёрные, прочь из Австралии. Я сразу же понял, что я был, есть и буду чёрным, где бы я ни оказался, и дело даже не в текшей во мне крови моей матери, доставшейся от предков: просто там, где есть ссыльные и каторжники, рано или поздно на галеру загремишь и ты.

Когда отсюда с юга хотели изгнать кого-то, кто не нравился правительству, по закону он должен был пройти проверку на знание чужого для него английского языка, — так несколько ошибок кардинально меняли бедняге жизнь, ломая ее. С тех пор мне кажется, что любое оказываемое на меня давление и есть тот диктант, а жизнь в целом — школа, где учителя-садисты мучают своих учеников. Вы тоже заставляете меня повторять то, что Вам выгодно услышать; возможно, Вы специально вынуждаете меня делать ошибки. Когда я ходил в школу во Фьюме, учительница Перич, она же, впоследствии, Перини, всегда ставила мне плохие оценки за диктант, что неудивительно: я тогда только прибыл из Австралии и плохо воспринимал речь на слух и писал. Много позже я часто вообще не понимал языка, на котором ко мне обращались тюремщики, и, соответственно, мои ответы практически всегда были неверными. Неправильными по-настоящему, как, например, когда я во Фьюме высказывался за резолюцию Коминформа с осуждением Тито. В этом-то и трагедия.

Я бесчисленное количество раз хотел изменить законы, по которым живут тюремщики, их грамматику и язык, используемый ими в разговорах. Революция начинается в голове в зависимости от порядка или беспорядка содержащихся в ней мыслей; из-за мыслей путаешься ты сам, утрачиваешь понимание языка, на котором говорят твои палачи. «Если быстро не освоишь другой язык, то рискуешь остаться заикой и обязательно поналяпаешь ошибок в диктанте. Нужно идти в ногу со временем, приспосабливаться. Сегодня уже не существует орфографических, синтаксических или пунктуационных ошибок. Придерживаться правил просто смешно. Дощечки с заповедями рассыпались в пыль. Причём не из-за Моисеева гнева, а просто, чтобы не лежать на месте. Они никому не были нужны. Мир извне, нет, мир здесь, — не существует больше никакого извне, — изменился. На экзаменах больше никого не заваливают. Нет больше законов, а есть лишь их субъективные варианты. Зуд. Щекотка. Хочешь, прямо, хочешь, наоборот. Всё равно всё сходится». Да и по-моему новые законы именно таковы, что позволяют ввергать в состояние убогости и без того нуждающихся. Разрушать их жизни, выворачивать наизнанку. Революция необходима, потому что она призвана перевернуть мир. Он повисает вниз головой, его одежды задираются и становятся видны все его непристойности. «Но спустя некоторое время, если ты держишься не очень крепко, и в твою голову ударяет кровь, происходит помутнение рассудка, получается, что ты подвешен вверх ногами, как австралийский туземец». Terra Australis incognita, Неизведанная Южная (потом выяснилось, Австралийская) земля, как и земной шар в целом. Необходимо научиться ловко подтягиваться и, как неваляшка, оп, изящный пируэт, возвращаться в прежнее положение, как ни в чём не бывало.