Перстенёк с бирюзой (СИ) - Шубникова Лариса

Норов прикрылся ставней, смотрел сквозь малую щель на боярышню и злобился. Сидит, глупая, в самом уголку, себя казнит, да и отсюда видно, что ухо – краснее некуда. Иная бы злостью исходила на тёткину науку, ругалась бы, ногой топала, а эта убивается, едва не плачет.

Меж тем Настасья подхватила снежка и приложила к горящему уху, ойкнула и откинула комок, видно, больно было, да и обидно. А потом уставилась куда-то вбок, да так глаза округлила, что Норов выглянул из окна.

В пяти шагах от боярышни стоял огромный серый пёс: приник к земле, скалил долгие и крепкие зубы. Шерсть на загривке дыбом, а на боках – клоками свисает.

Едва дыша, Вадим протянул руку и снял со стены лук, торопясь, наложил стрелу, еще и Всевышнему спасибо сказал, что оружие в ложне осталось. Знал боярин о сером псе, которого на подворье боялись, как огня, и не ловили, когда тот без опаски таскал кур и душил их возле забора. Звали сатаной в обличии и крестились всякий раз, когда поминали его к ночи.

Пес прижал уши и зарычал. Когти его глубоко ушли в рыхлый снег, хвост вздыбился, а глаза едва искры не метали. Вадим сотню раз пожалел, что Настасья забилась в самый глухой угол подворья, но и тьму раз обрадовался, что некому напугать серого, чтоб кинулся на девушку. Боярин стрелу пускать не спешил, не знал наверно, что убьёт животину, а подранки, они лютые: вцепится в горло девичье и загрызет.

– За мной пришел? – Настя не бежала, не трепыхалась. – Загрызи. Всем я помеха, всем обуза. Для чего живу, для чего хлеба ем и землю топчу… – и заплакала тихонько, закрыла лицо ладонями. Всхлипывала жалостно, поскуливала, что дитё малое.

Серый взрыкнул, но не кинулся, вильнул хвостом и пошел к боярышне – сторожко, тихонько. Потом и вовсе сел возле ног плаксы, уши поднял и дожидался чего-то.

Вадим натянул тетиву, разумея, что ждать уж нельзя, но сам не понял, почему промедлил. Смотрел, как серый кладет лапу на колени Насте и поскуливает щенём брошенным.

Через малое время пёс сунулся облизывать руки Настасье и хвостом вилять. Та отпихивала его, приговаривая:

– Не надо, ничего мне не надо, – и рыдала уж в полный голос.

Серый и сам завыл тихонько, ткнувшись мордой в щеку Насти.

– Уйди, – Настя толкала большого пса от себя. – Утешать взялся? Вот глупый...

Серый хвостом вилял да так сильно, что Вадиму на миг показалось – оторвется. Сам боярин лук опустил, но стрелы не убрал, сторожась.

– Что? Ну что? – Настя уже гладила лобастого пса. – Исхудал, шерсти обронил. Что ж ты, серый, пугаешь всех? Сам-то ласковый, а чёртом притворяешься, – и улыбнулась.

Вадим от злости едва лук не переломил! Осердился на кудрявую до темени в глазах! А как иначе? Разжалобила, напугала, а теперь еще и смеется, окаянная! Хотел уж крикнуть, выговорить боярышне, но смолчал отчего-то...

– Большой ты, теплый, – Настасья обняла мохнатого пса, прижала большую голову к груди. – Нелегко тебе? Оголодал? Бедный ты, бедный. И притулиться тебе некуда, гонят отовсюду. Ты погоди, погоди, шерстнатый, я тебе каши дам. И кости бы не пожалела, но пост ведь, откуда мясу взяться? Не убежишь? – встала и двинулась к хоромам, остановилась возле большой бочки с водой и умылась наскоро, стряхнула со щек давешние слезы. – Эх ты, всю шубейку мне шерстью залепил. Тётенька увидит, осердится. Ты жди меня, ладно?

Пёс, будто разумея, отошел за уголок сарайки и выглянул оттуда, мол, жду, возвращайся скорее. Настя улыбнулась и побежала.

Вадим опять смотрел на косу, что металась по ее спине, подпрыгивала и потешала. Поразмыслив, понял – сам себя потешал, а был бы вокруг народец, то и его бы развеселил. Пса вороватого и лютого не убил, еще и девчонку с ним рядом как-то вытерпел, хоть и изошел холодным потом.

Серый терпеливо дожидался боярышню, Норов – тоже. Хоть и держал лук наготове, а все одно, любопытничал – как дальше-то будет? Что скажет чудная Настасья псу, чем угостит незваного гостя?

Она и не промедлила: показалась из-за угла хоромины с мисой – старой, выщербленной по краешку:

– Серый, серенький, – звала, – иди. Вот каша-то. Теплая еще. Ты ешь, ешь, – поставила мису на землю и отошла подальше.

Пёс, припадая на передние лапы, потянулся к угощению, почуяв, что не отнимут, набросился на кашу. Рычал, едва посудину не грыз.

– Глянь, небо-то светлеет, – тихонько говорила, пса не пугала. – Ужель тепло скоро? Солнышко будет, цветки, – вздохнула. – Откуда здесь цветам-то взяться? Вытоптаны давно... Порубежное.

Вадим, слушая речи боярышни, затосковал, но и озлился. Чем плохо Порубежное? Его ведь земли, его дом, его вотчина.

Меж тем пёс вылизал мису, подошел к Насте и ткнулся носом в ее ладонь.

– Наелся? – погладила легонько мохнатую головушку. – Ты ступай, серый, прячься. Увидят, так кнутами засекут, или вовсе стрелу пустят. Завтра приходи. Придешь?

И снова Вадим удивлялся понятливости животины! Пес потрусил к сарайке, оглянулся на Настю, рыкнул, словно прощаясь, и шмыгнул в щель под приступками.

От автора:

Небывалец - новобранец, новичок, боец, который еще не бывал в сражении. На заставах (пограничных постах) существовала система обучения: опытный воин - новому воину. Обучали не только военному ремеслу, но и субординации, самообслуживанию: готовить еду, содержать в порядке свою одежду и пр.

Глава 8

Вадим долгонько смотрел на боярышню, прислонясь плечом к ставне: и так голову склонял, и эдак, все ждал от нее чего-то. Не выдержал и окликнул:

– Принялась кормить приблудного? – и вроде ругать не хотел, а получилось сердито.

Настя обернулась на голос и покраснела: даже издалека увидал Вадим взгляд испуганный.

– Боярин, я свою отдала, – она подошла к окошку и подняла к нему личико: тревожное и милое. – Я нынче есть не стану.

Смотрел Норов на кудрявую и все порешить не мог – ругать или утешать? Стоит перед ним девчушка – добрая, сердечная –, а вокруг видит лишь злое и винится загодя, ожидая упрека иль наказания.

– Настя… – голос-то у боярина дрогнул, – я с тебя не за кашу спрашиваю, а за то, что подпустила к себе зверя. Как не убоялась? Ведь немало людей погрыз, чай, слыхала уже. Сторожу тут с луком наизготовку, – показал в окошко оружие грозное.

– Прости, Вадим Алексеевич, – голову опустила, руки в кулачки сжала. – Всем докучаю. Одни хлопоты со мной.

– И какие ж хлопоты? – Норов и жалел печальную, и потешался над нею. – У окна постоять и поглядеть на чудо чудное? Так за это, пожалуй, спасибо сказать надобно. И чем ты пса проняла? Хвостом вертел так, что я уж было подумал, оторвется и останется на снегу лежать.

Настасья чуть замерла, а потом взглянула на Вадима, да так, что тот едва не хохотнул: глаза бирюзовые по плошке, рот приоткрылся.

– Не пойму я… – Настя потопталась чуть, а потом, приподняв полы шубки, влезла на лавку, что притулилась у стены хоромины, аккурат под окнами боярской ложницы. – Ты шутишь, боярин, нет ли? Смеешься надо мной?

Норов дышать забыл: мордашка девичья близко совсем, глаза светятся теплом, и сама Настя будто тянется к нему.

– Так это… – очухался, – смеюсь, не без того. Ты не спеши печалиться, боярышня. В Порубежном редко, когда повод есть потешиться, а потому и дорог он. Я вот нынче одним днем за весь год отсмеялся. Затейница ты, как я погляжу. То навеси во взваре полощешь, то с лютым зверем обнимаешься. Жаль, раньше не пожаловала в Порубежное, глядишь, и веселее бы стало.

Настасья с ответом не спешила. Сложила руки на подоконнике и оперлась на них подбородком, вроде как раздумывала:

– Вот и тётка Ольга потешалась утром. Ты, говорит, иди и улыбайся, а людям с того отрадно станет. Что ж я, скоморох какой? – жалилась Вадиму.

Норов едва себя удержал, чтоб не погладить девичью головушку. Да не утешить хотел, а потрогать кудряхи, которым несть числа. Распушились косы-то по весенней сырости, рассыпались в разные стороны. Красота…