Прощание с миром - Василий Субботин

Да и не голубятник я. Сроду им не был, сроду у меня не было ни одного голубя... И потом — я таких голубей никогда не видел, я привык у себя в деревне видеть голубей тяжелых, как куры. Перелетающих с одного овина на другой. Но чтобы голуби летали в открытом море! Разве может голубь летать в такую даль?..

— Никому не отдавайте, везите его в Россию,— говорил мне наш капитан.

Я видел, как неохотно он расставался с этой моей странной птицей, столь неожиданно оказавшейся голубем...

— Да за такого голубя,— не мог он успокоиться,— всякий отдаст вам что угодно... Вам он достался — вы им и распоряжайтесь...

Капитан ушел. Но в ближайшие несколько часов мои товарищи и я не знали, куда деваться от посетителей... Желающих попасть к нам в каюту и посмотреть на голубя, которого корабль наш встретил в море, оказалось очень много. Каждый считал нужным дать какой-нибудь совет, и все восхищались его мужеством. Один собрался писать очерк для «Комсомольской правды», другой пришел фотографировать меня с этим голубем. А некоторые даже шутили: надо, мол, о таком случае телеграфировать в Москву...

Для меня настало беспокойное время. Я уж пристраивал ему под окнами у себя клетку. Представлял, как он важно будет выглядеть с белым кольцом. Мой невиданный голландский голубь, какого нет ни у одного самого заправского голубятника.

Однако пора было придумать, куда его деть. Он довольно уютно устроился на висящем над столом динамике. Но, конечно, держать его все время в каюте нельзя было, и я отнес его на шлюпочную палубу. Там, наверху, он и жил у меня в клетке, и я таскал с кухни ему туда, на верхнюю палубу, хлеб. И крупу. Все что удавалось достать. Я разыскал на этой палубе две клетки, о которых мне сказал капитан, и тайно от всех, чтобы пассажиры не знали, посадил в одну из них голубя. Все было предусмотрено на корабле... По-видимому, клетки были сделаны на всякий случай: для собаки, а может быть, и обезьянки. Если бы такая оказалась на судне. Для любой другой живности... В ней можно было держать и кур для столовой. Я пробирался тайком, боясь, что меня увидят, тащил что-нибудь моему голубю. Хотя бы воды в стакане.

Первое время он совсем ничего не ел, сидел в уголке, жался и зябко закрывал глаза, боялся смотреть на еду. Я думаю, его все еще мутило. Потом он стал понемногу подбирать то, что я ему приносил. Но только тогда, когда я уходил.

Мы шли уже Кильским каналом; канала, впрочем, палубы не было видно, и впечатление было такое, будто мы плыли среди полей и рощ, и западные немцы, узнав наш корабль и флаг, немцы, сидевшие против нас в окопах в России, кричали нам теперь с берегов кто приветствие, а кто и ругательство...Но я мало смотрел на эти берега и на эти чистенькие, знакомые мне городки,— я выхаживал своего голуби. Через железные прутья подавал ему все новую, доставаемую мною еду: то нарубленную морковку, то кусочек апельсина. Так я бегал — вверх- вниз с палубы на палубу и таскал и таскал ему... Он уже все ел, и его маленький добрый глазок глядел теперь на меня веселей. Я пришел под утро сменить воду и увидел, что он спокойно переваливался с одного боку па другой, расхаживал по клетке и сидел, поводя головой...

Если бы я писал вымышленную или приключенческую повесть, я бы, наверно, провез этого голубя по ноем странам, я бы прошел с ним по площадям Гааги и Роттердама, Парижа и Гавра, по улицам Рима и Неаполя — всюду, где мы побывали в те дни, куда пас возили. Влез с этим голубем на Акрополь. Или передал бы ого хотя бы голландским пионерам, что ли, которые нас очень хорошо встречали в Роттердаме, в порту.

Но я пишу правдивую историю, поэтому, когда па другое' утро я поднялся па верхнюю палубу и подошел к клетке,— его по было... Одна подстилка и кусочки каши, которую я принес ему в последний раз.

Я тщательно осмотрел все вокруг, и, как мне показалось, веревочки на дверке были развязаны. Я оглядел мачту и всю оснастку: думал, он где-нибудь сидит. Нигде ничего.

Признаться, мне стало жаль его. Видимо, думал я, кто-нибудь из пассажиров, случайно увидев моего голубя и не зная, что у него есть хозяин, выпустил его из клетки или взял его себе... Я даже спрашивал у всех, не видел ли кто моего голубя. Но никто ничего не знал и никто ничего не видел.

Вечером того же дня мы пришли в голландский порт...

А может, голубь мой почувствовал близость берега?

В Голландии, хотя мы и были там недолго, но все-таки поездили по ее зелененьким польдерам, всходили на ее дамбы. И когда мы осматривали одну плотину, я поинтересовался-таки, где, в каком месте, герой-паренек засовывал свой пальчик, спасая страну. Но наш самодовольный, длинный голландец- гид

— молодой, в рубчатых длинных штанах, который и без того иронизировал над всем, что мы ему говорили,— не верил, когда я говорил ему про этого мальчика. Он не верил, когда я ему об этом говорил, и даже насмехался. А я верил...

Он даже повторял, что никто в Голландии ничего не знает об этой истории, и спрашивал меня, когда это было.

Я хотел было сначала спросить, узнать у него про голубя, что за птица с кольцом, но я не стал этого делать. Во всяком случае, уж не он его пускал...

Долго еще, даже когда мы прошли уже Атлантический океан и шли Средиземным морем, очень многие, даже незнакомые, встретив меня на палубе, спрашивали, как он чувствует себя, мой голубь.

Алюминиевое кольцо с номером 842449... Довольно большой номер!

Надо бы мне хоть кольцо оставить...

ПО ПУТИ ИЗ ГАВРА В ПАРИЖ

Мы перебирались из страны в страну, из страны с левосторонним движением в страну с правосторонним движением. Нам все было внове, все было интересно. Позади осталась благополучная, вся какая-то подчеркнуто ухоженная Швеция ярко-зеленая и низинно-ровная Г олландия и обрывисто-крутые и неожиданно голые берега Англии. Наконец мы приехали во Францию, вернее сказать, пока еще в Гавр, откуда поезд должен был доставить нас в Париж.

Я сидел в вагоне движущегося с колоссальной скоростью поезда, сидел один. Не знаю уж, как так получилось. У меня сложилось впечатление, что поезд двигался полупустой, не могу сейчас объяснить, почему так вышло, но все куда-то рассеялись: то ли по другим купе, то ли по другим вагонам. Я сидел один в пустом купе, сидел и скучал, и уже потому, наверное, обратил внимание на это, что по стенам вагона, да не только по стенам, но и на двери, и даже на окне, наклеены были такие небольшие этикетки, плакатики, что ли, такие. Я как-то не сразу заметил их, потому, наверное, что больше смотрел на то, что проносилось передо мной за окном. Все-таки я впервые видел Францию так близко. Я не знаю отчего, может быть, потому, что стекла в окнах были цветные, теперь уже не помню какие, то ли зеленые, то ли голубые, все, что было за окном, и сама земля, и встающие на холмах замки, и поля, засеянные я не знаю чем,— все было окрашено в какие-то фантастические тона. Не отрываясь смотрел я на все, что открывалось перед моими глазами, не умея как следует все это объяснить, и в первое время не замечал того, что было в самом этом купе, в котором я сидел в таком одиночестве. В конце концов, когда солнце понемногу стало заходить за горизонт, я огляделся вокруг себя, вгляделся в одну из этих картинок, и вообще обратил внимание на то, что было вокруг, огляделся, осмотрелся.

Я долго разглядывал эти картинки, каждая из которых, повторяю, была с ладонь величиной, не более того, во всяком случае. Постепенно разглядывая, рассматривая эти картинки, я решил, что это самая настоящая реклама вин. Что же такое это могло быть еще! Обыкновенная реклама вин. В самом деле: на одной из афишек была нарисована бутылка, на другой — фужер с вином. Я все более заинтересованно разглядывал эти картинки, и чем дольше я их разглядывал, тем меньше я их понимал.

Между тем за окнами окончательно стемнело, и в вагоне загорелся свет.

На одной из остановок, по-моему, это было в Руане, ко мне в купе заглянул проводник, вернее даже сказать, переводчик, ездивший с нами. Он открыл дверь, желая, должно быть, удостовериться, есть ли кто в купе. Я попросил его войти и сразу приступил к расспросам. Мне страшно хотелось знать, что за странные плакатики были развешаны тут. Он довольно сносно говорил по-русски, и мне легко было объясняться с ним. Конечно, я сразу же высказал ему свое предположение, что, насколько я понимаю — это не более и не менее как реклама вин, не что иное, как реклама вин. Он очень удивился этому моему предположению. Он даже, как мне показалось, очень развеселился этим моим словам, захохотал даже.