Мертвые говорят... - Соломон Маркович Михельсон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Хохлов смотрел на эксперта и не видел его. В сознании мелькали догадки одна невероятнее другой, но ни одну из них он не мог уловить. Он сделал над собой усилие, чтобы сосредоточиться, понять значение того, что неумолимо вытекало из медицинского заключения. И вот наконец из многих стала выделяться одна мысль — чудовищная, но четкая, определенная, как столб. Она овладевала им.
Хохлов слышал голос Томашевича и мог повторить слово в слово то, что он говорил, и так, как говорил, и даже воспроизвести его жесты.
Снимая и надевая очки в толстой оправе, Томашевич продолжал рассказывать: до сих пор речь шла о прижизненных ранениях, но на трупе есть и посмертные. Хохлов и понятые снова поворачивали Ляпикова, и эксперт опять тыкал скальпелем, как указкой.
Но слова и жесты Томашевича, отпечатываясь в памяти Хохлова, не затрагивали сознания, будто в сравнении с тем, что он уже знал, они не имели ни смысла, ни самостоятельного значения. Хохлов действительно мог бы повторить все, что сказал Томашевич, но только машинально. Он не слышал наступившей в землянке тишины, не видел устремленных на него испуганных взглядов эксперта и понятых. Он все еще находился во власти ошеломившей его догадки. До него медленно доходили слова, произнесенные голосом Томашевича, только почему-то тревожным, необычным:
— Что с тобой, Жорж?
Хохлов понял наконец, что обращаются к нему.
— Только один вопрос, Иван Анисимович, — отозвался он, удивившись глухому звуку своего голоса. — Какова последовательность ранений?
— Надо полагать, первыми были ранения в спину, затем в лоб. В этот момент Ляпиков, видимо, находился в вертикальном положении. Он упал мертвым. После этого в него стреляли спереди и сзади. — Томашевич состроил гримасу и развел руками. Это означало: «Трудный орешек достался тебе, Жорж!»
12
Бряхина ввел в землянку вооруженный солдат. В ней сразу стало тесно.
Готовясь к допросу. Хохлов не тешил себя надеждой на легкую победу. Следуя своей привычке, он пытался представить себе Бряхина в новом для него амплуа подозреваемого. Оно рисовалось ему как демонстрация оскорбленного достоинства, запальчивого протеста, может быть, даже объявления голодовки.
Но Хохлов и на этот раз не угадал.
Получив разрешение сесть, Бряхин молча, выжидательно уставился на следователя, скривив в нагловатой усмешке рот: «Будет тебе за незаконный арест!»
— Когда открыли огонь немцы? Я уже говорил, гражданин следователь, что почти в одно время со мной. Я увидел его при ихнем освещении, и фрицы, стало быть, видели его. Иначе, как они могли вести прицельный огонь?
Говорите, немцы в этот момент не светили и я, если и мог видеть ползущего человека, то не мог знать, кто он? Уточняю: когда полз он, немцы светили с перерывами, а когда по нему пальбу открыли, то светили сериями, без антрактов. И до этого немец стрелял, только левее. Лешку сразу признал — по фигуре и одежде. Уж больно на нем сапоги корявые и шинель в заплатах.
Говорите, смертельные ранения у Ляпикова спереду? Отвечаю: отлично! Значит убили его фашисты, и не мне, а им за это орден давайте. А я только ранил... Значит, с меня медали хватит. Да и стрелял я по ползуну, а вы сами сказали, что убит он, когда стоял, а не полз, — значит, немцы его... когда он почти в рост к ним побег...
Зачем немцам стрелять в него, если он к ним бежал? Уж этого не могу знать. Спросите у немцев.
Вопросы Бряхин выслушивал настороженно, будто для лучшего усвоения повторял их, отвечал твердо, назидательно, закатывая глаза, словно призывая в свидетели силы небесные. Хохлов вспомнил: старшина рассказывал, будто солдаты видели на шее у Бряхина крестик.
— Говорите, Ляпиков помер вмиг и не мог повернуться? А почему я должен верить вам? Вы ж мне не верите? — Он помедлил секунду-две, как бы в ожидании ответа. — Наука? Доктор не бог, мог ошибиться. Человеку это привычно, по природе. Раз упал к нам головой, значит, повернулся. И даже несколько шагов ко мне сделал и только тогда упал, а потом еще тихонько полз... — Бряхин снова помолчал. — Разве стал бы я стрелять в него, ежели б он одумался и назад пошел? Ведь я ему заместо отца родного был, последним сухарем делился, от себя отрывал. Думаете, просто, легко было мне в него стрелять? Удовольствие?
Хохлов вспомнил, что в последнем, недописанном письме Гале Ляпиков передавал ей привет от Бряхина.
Следователь не узнавал Бряхина. Перед ним сидел спокойный, сдержанный солдат, мало чем похожий на прежнего, знакомого ему по первым допросам. Ясные, прочувствованные объяснения, правда, иной раз с оттенком невольной горечи. Никаких попыток доказать свою невиновность, оправдаться. Исчезли развязность, неуместный смех, деланное добродушие. Голос твердый, негромкий. В самой манере повторять вопросы, в уверенных, без предварительного обдумывания категорических ответах, в глазах, которые, не моргая, с укоризной смотрели на следователя, — во всем этом было что-то от глубокой убежденности, твердости.
«Не ошибся ли я? Не поторопился ли с арестом? Прокурор сказал бы: «Опять перестраховочка, Георгий Николаевич». Может, он и в самом деле не виновен?»
Бывают же в жизни необычные стечения обстоятельств: все против обвиняемого, иной раз даже высшей мерой пахнет, а потом оказывается, что он не виновен. К тому же объяснения Бряхина не лишены логики и, более того, правдивости. Например, его отношения к Ляпикову были действительно более чем хорошими, временами даже трогательными.
Ляпиков, высокий, тощий паренек с застенчивой улыбкой, отличался необычным аппетитом. Это нередко служило поводом для обидных шуток над ним. Солдатского пайка ему не хватало. Признаться в этом начальству он стеснялся и вскоре стал таскать у солдат еду. Его наказали. Кражи не прекратились. Однажды его поймали с поличным. Так Ляпиков оказался в штрафной роте.
Однажды Бряхин был свидетелем солдатского самосуда
