Митридат - Полупуднев Виталий Максимович

Нужно сказать, что Микст вложил в текст речи все свои способности, отточил каждую фразу и заранее предвкушал успех. Царевич услышит эти изысканные и умные обороты речи, эти пышные сравнения его с богами и будет приятно поражен! Он убедится, что ученость и ораторское искусство на Боспоре цветут ярким цветом, ни в чем не уступая ни Элладе, ни окружению самого Митридата!

Но, как было сказано, Махар очень рассеянно прослушал чересчур витиеватую речь Парфенокла, а его спутники и совсем не вникли в слишком длинные фразы и туманные сравнения. Да и Парфенокл читал свиток, как надгробную молитву, весьма монотонно. И дикий приветственный крик Гераклидов произвел на Махара куда большее впечатление, он был понятен и краток. Впрочем: дело было не в недостатках речи, а в тех целях, с которыми Махар прибыл сюда. Не речи были ему нужны, а подчинение и дань.

Перед пиром Парфенокл заглянул в свой дом, чтобы переодеться. Он вошел так быстро, что его заметил лишь раб-привратник.

Хозяин открыл двери и, пройдя во внутренние покои, оказался в ванной, где его ожидал сюрприз. Сафо, его добродетельная супруга, обнаженная, возлежала на ложе перед бассейном, а перед нею склонился всклокоченный и толстошеий верзила Евлупор, дворовый раб. Сафо вызывающе хохотала, ей, видимо, нравились смущение и простота раба. В смехе сотрясалось белоснежное тело, такое ослепляюще белое, какого Евлупор никогда не видывал. Женщина первая заметила входящего мужа и окаменела на мгновение, вперив в него остекленевшие глаза. И в следующий миг издала пронзительный вопль, полный возмущения и ужаса, который был слышен даже на улице. Она поспешно схватила дрожащими пальцами покрывало, дабы прикрыть им свою наготу.

– Прочь!.. Прочь отсюда, подлый раб! – завопила она на весь дом. – Ты посмел войти сюда, пользуясь отсутствием хозяина и моей беззащитностью!

И, обратившись к Парфеноклу, вся в слезах, протянула к нему свои красивые руки:

– О, Парфенокл, дорогой муж мой!.. Поспеши оградить меня от подлых притязаний твоего раба! Он дошел до того, что осмеливается поднимать глаза на хозяйку и домогаться моей любви!.. Боги, как мы низко пали! Ты распустил, Парфенокл, рабов, и скоро они обесчестят жену твою и растащат твое имущество!

Она зарыдала, забилась в припадке, вьющиеся волосы упали до пола, шпильки рассыпались у ног ошеломленного Евлупора. Он только ворочал круглыми, странно голубыми глазами, смотря попеременно то на хозяина, то на хозяйку. Прекрасная Сафо позвала его и приказала носить в ванную горячую воду, так как в бассейне вода не подогревалась. А потом, игриво изгибаясь, сбросила с себя одежды и голая легла на ложе для потения, заявив, что он будет поливать на нее воду, хотя имела для этой цели девушек. При этом как-то особенно смеялась и раздувала ноздри, словно молодая кобылица. «Чего это она», – думал раб, стоя перед нею с ведром, далекий от мысли преступить грань, отделяющую раба от госпожи. И не понимал, почему прекрасная Сафо от смеха сразу перешла к слезам, от игривой снисходительности – к обвинениям в покушении на ее честь. А таких преступлений рабам не прощают!.. Раб стоял растерянный и продолжал бросать вокруг недоуменные взгляды. Ему хотелось что-то объяснить, но в голове ворочалась мысль, что попытка оправдаться лишь усугубит его положение. К проступку будет добавлено еще одно обвинение – в преднамеренной клевете на достойную свободную женщину, жену господина, одного из самых сильных людей Пантикапея!

Парфенокл кликнул стражу, которая была уже наготове, как только стали слышны истошные вопли хозяйки. Рослые надсмотрщики, недавние друзья преступника, схватили незадачливого собрата и скрутили его веревками.

– Так-то ты, лукавая свинья, ценишь хозяйскую милость? – обратился к нему раздраженный Парфенокл, убедившись, что раб не может шевельнуть могучими, жилистыми руками. – Ты осмелился обратить свой подлый взор на благородную женщину и даже угрожать ее чести?.. Раньше ты знал мою милость, теперь узнаешь мой гнев! Под замок его!

Когда провинившегося увели, Парфенокл презрительно взглянул на Сафо и, не обращая внимания на ее рыдания, сказал:

– Удались к себе и оставайся там! Мне некогда!

Домовые рабыни раздели хозяина, выкупали в ванне, смыли с его упитанных телес клейкий пот и уличную пыль, после чего умастили кожу благовониями и стали наряжать его в парадные одежды.

Все слуги ходили на цыпочках, зная, что хозяин разгневан и готов обрушить на каждого из них громы и молнии, куда более страшные, чем небесные. Шепотом переговаривались о том, что теперь Евлупору грозит не простое наказание, а жестокая пытка и, возможно, смерть.

Тут появился Микст с необычно сияющим лицом. Он спешил попасть на глаза хозяина, уверенный, что тот уже приготовил ему подарок. Он забыл о драке в порту, забыл обо всем, кроме солнечной мечты о желанном миге освобождения.

Правда, из-за ссоры с Гиероном и уличной драки он не слышал, как слова его произведения прозвучали перед лицом заморского повелителя. Но был убежден, что речь поразила всех своей красотой и мудростью.

Одна из рабынь, проходя мимо с золотой цепью, которую пожелал надеть на шею Парфенокл, сочла не лишним подслужиться к хозяйскому подручному и шепнула ему на ухо:

– Не лезь, Микст, ибо хозяин не в духе!

Но Микст отмахнулся от непрошенной советчицы. Он не знал о том, что случилось в ванной, и не допускал, чтобы хозяин мог быть не в духе после столь великолепного ораторского выступления.

Парфеноклу как раз завязывали сандалию на правой ноге. Микст выставил свою жидкобородую физиономию из-за полога и расплылся в сладкой улыбке, ловя взгляд хозяина.

Тут произошло нечто неожиданное. Микст почувствовал лишь, как на него пахнуло ароматом хозяйских одежд, увидел, как вскинулись складки узорчатого хитона и мелькнула волосатая нога в желтой сандалии. Страшная мгновенная боль пронизала живот и огненной стрелой прошла через грудь, выйдя в горло вместе с непроизвольным стоном.

Когда он очнулся, то сначала не мог понять, что произошло. Ни хозяина, ни слуг около не было. Сам он лежал на плиточном полу в луже крови, что натекла изо рта. Кровь уже остыла, над нею кружились мухи. Рядом валялась смятая бумага-папирус. Раб хотел протянуть к ней руку, но глухо застонал от боли внутри. Ему показалось, что его внутренности лопнули и превратились в месиво из окровавленных обрывков.