Дневник матери - Нефедова Нина Васильевна

Как знать, не зависит ли ход мировой истории и от нас – многомиллионной армии матерей? Дети – творцы будущего. Но первые-то семена добра и зла закладываем в их души мы – матери.

На семейном совете решено было отпраздновать знаменательное событие в моей жизни. В ближайшее же воскресенье у нас собрались друзья, знакомые. Было много сказано тёплых слов по моему адресу, но особенно меня тронула Лида. Она сказала:

– Когда подруги говорят мне: «Какая у вас хорошая, дружная семья!» – я думаю о тебе, мамочка. Это твоя заслуга. Это ты своим ровным, справедливым отношением, своей любовью сплотила нас. Милая наша, бодрая, жизнерадостная, мамочка! Большое тебе спасибо за то, что все свои силы, здоровье отдаёшь нам, стараясь нас сделать честными, трудолюбивыми!

Лида подошла и крепко поцеловала меня. Вслед за Лидой с поцелуями ко мне потянулись и остальные дети. Юра подошёл последним. Скрывая своё смущение перед гостями, он сказал:

– Ну что, мама, давай почеломкаемся…

Весь вечер любовалась я красивой хрустальной вазой, которую мне подарили Иван Николаевич и дети. Вазу эту я давно облюбовала в ювелирном магазине, но всё не решалась её купить, жалея денег.

Впрочем, в буфете у меня стоял ещё один дорогой подарок. Его сделал Валя. Утром я послала его за хлебом, а он принёс хрустальную рюмку…

– Это, мама, тебе! – сказал он.

– Зачем мне рюмка?!

– Ну, мама, в такой день должен же был я что-нибудь, тебе подарить! А она такая красивая! Ты только посмотри, как она переливается…

Валя покрутил перед моими глазами рюмкой. Она и в самом деле была хороша. Я поставила её в буфет, приобщив к прежним подаркам Вали.

Валя вообще любит делать мне подарки, и притом самые неожиданные. Прошлым летом он привёз мне с Чёрного моря глиняный кувшин с отбитым верхом. Оттого, что кувшин несколько лет пролежал на дне моря, он оброс ракушками, и Валя всерьёз утверждал, что этот кувшин не что иное, как греческая амфора… Мы с Иваном Николаевичем не стали спорить, но каждый раз невольно улыбаемся при взгляде на «греческую амфору» – обыкновенный глечик, который на Украине хозяйки опрокидывают на частокол.

Валя очень любит меня и бережно относится ко мне. Когда я беру его с собой на рынок, он всячески старается облегчить мою ношу и что потяжелее взваливает на себя. Я, конечно, протестую. Вот идём мы с ним по улице, препираемся и отнимаем друг у друга рюкзак с картошкой.

– Валя! Дай я понесу сама! Тебе тяжело…

– Да что ты, мама! Смотри, я какой сильный! Двадцать таких мешков могу унести!

И предупреждает:

– Смотри, не упади, мама! Тут яма…

Видя в моих руках веник, он говорит укоризненно Оле:

– И-и-их! Сидишь, книжечку почитываешь! А мама пол метёт! – И отнимает у меня веник.

Ребята в таких случаях называют его «подлиза», но, говоря так, знают, что это неверно, что поступает Валя подобным образом из-за любви ко мне.

Исключительная привязанность Вали ко мне объясняется, вероятно, тем, что в его памяти живо ещё воспоминание о днях, проведённых нами в больнице, когда я делала всё возможное и, кажется, невозможное, чтобы спасти сына.

Может быть, поэтому и мне мальчишка особенно дорог, и моя рука чаще, чем к другим детям, тянется к нему, чтобы приласкать.

Но если даже я и питаю какое-то особое чувство к Вале, я всячески стараюсь, чтобы остальные дети не заметили этого и не сочли его «любимчиком» матери. Да и сам он ни в коем случае не должен был догадываться об этом, чтобы не почувствовать себя в привилегированном положении.

Но, может быть, мне только кажется, что Валю я люблю больше, чем других детей? Для матери все дети одинаково милы, дороги. Ведь недаром говорят: «Какой палец не отрежь – все больно». Но если один из «пальцев» на моей руке начинали «резать», то есть если один из моих детей серьёзно заболевал или с ним случалась какая дру гая беда, этот «палец» становился мне всех больнее, всех дороже. В такие минуты я забывала об остальных и думала: «Только бы он остался жив!» И все силы вкладывала я в это желание, в эту мольбу. Ребёнок выздоравливал, и я забывала о нём, как и об остальных, до тех пор, пока беда не обрушивалась на следующего из них.

Когда дети бодры, здоровы, веселы, я точно не замечаю их. Так иногда мимоходом пригладишь волосы, положишь руку на плечо или поцелуешь сонного, поправляя сползшее одеяло. Но порой меня обуревают сомнения, может быть, напрасно я так скупа на ласку? Может быть, неверно, что всю любовь и нежность к ним я прячу от них? Может быть, надо чаще ласкать, не ждать, когда ребёнок сам потянется к ласке, когда она становится необходимой ему как воздух.

Читая книгу Василия Ажаева «Далеко от Москвы», я нашла ответ на свои сомнения. Писатель говорит, что есть матери, которые только ласкают и целуют своих детей, потакая им во всём. А есть матери, которые строги к своим детям, наказывают их и целуют редко, главным образом когда они спят. И писатель голосует за строгую мать. Она не только любит, но и воспитывает. У неё в отношении к детям проявляется не только сердце, но и разум. Её дети – верные дети. И любят они свою строгую мать ничуть не меньше.

Не помню в биографии какого учёного, а может быть, писателя я прочитала примерно такие строки:

…Родился в трудовой семье, был младшим из многочисленных детей, в воспитании которых большую роль сыграла мать, простая русская женщина. Это она привила ему любовь к правде, честности и справедливости. Это с нею они делились всеми своими радостями и печалями. В ней искали одобрения своим успехам и боялись осуждения своих проступков…

Я хотела бы, чтобы кто-нибудь, когда-нибудь, рассказывая биографию моего сына, мог сказать обо мне то же самое.

В пьесе Карела Чапека «Мать», которую я перечитала недавно, меня потрясли слова матери:

«Каждый из вас думает о своём деле, о своей чести, о своём призвании или бог знает о чём ещё таком великом, чего я не в состоянии понять. А я всегда думала только о вас. У меня не было другого призвания, кроме вас. Я знаю, в этом нет ничего великого: только хлопоты и любовь…»[4].

Занятый своим делом, Иван Николаевич редко вмешивается в воспитание детей, тут он целиком полагается на мой педагогический такт и опыт, но его влияние на детей огромно. Уже одно сознание того, что есть отец, который одобрит или, наоборот, осудит тот или иной поступок, дисциплинирует детей.

В присутствии отца дети сдержанны, подтянуты. У них нет обыкновения выкладывать перед ним начистоту свои мысли, желания. Они не пойдут к нему выяснять свои недоразумения и обиды. Обо всех их маленьких радостях и огорчениях Иван Николаевич узнает от меня.

Полученная в школе «двойка» наводит на мальчишек уныние не столько сама по себе, как то, что она огорчит отца. Поэтому Иван Николаевич узнает об этой «двойке» последним.

Когда отец дома, в квартире тишина; каждый занят своим делом. Если малыши и затеют возню в своей комнате, то достаточно туда войти папе и спросить:

«Ну, что тут у вас?» – как тот же Валя, который только что носился по комнате за Олей, горя желанием дать ей «щелбана», замирает как вкопанный и смущённо говорит: «Ничего…»

И уж, конечно, Оля не пожалуется на брата. Но зато, когда отец уходит из дому, все точно спешат вознаградить себя. Валя беспрепятственно гоняется за Олей, и она то и дело пищит:

– Мама! Что Валька не даёт заниматься!

Но я знаю, что она и сама рада побегать и пищит только потому, что какая же это игра молча? Юра делает стойку возле стены, повторяя упражнения десятки раз. На стене от его ног отпечатались уже следы, но я думаю, в конце концов, их можно будет забелить мелом, а Юре совершенно необходимо научиться делать стойку, ведь ему так этого хочется! Девочки затевают спор, кто лучше поёт: Лемешев или Козловский? Не в силах решить этого сами, они бегут ко мне, и каждая с таким азартом доказывает свою точку зрения, что у меня в ушах звенит.