Дневник матери - Нефедова Нина Васильевна

Вообще от всей кутерьмы, какая поднимается в доме после ухода Ивана Николаевича, у меня голова кругом идёт, «небо с овчинку» кажется. Но я терплю, ибо понимаю, что не могут же дети всегда ходить по струнке. Надо им когда-то и отдохнуть, и порезвиться. Что толку, если будешь поминутно кричать: «Не прыгай!», «Не бегай по комнате!», «Не сори!» Все равно эти требования не будут выполнены: дети – это не маленькие старички, и порой им самим трудно сдержать обещание вести себя тише.

Если малыши ещё не подозревают о том, что отец излишне строг с ними, что в семье может быть как-то иначе, то старшие уже задумываются над этим. И когда Лида, придя с вечеринки от подруги, оживлённо рассказывает, какой милый, весёлый отец у девочки, как он целый вечер смешил их и даже в прятки играл с ними, я слышу в словах дочери косвенный упрёк отцу: «А почему наш папа не такой?»

Осторожно, чтобы она не подумала, что я оправдываю отца, что в этом есть какая-то надобность, я говорю Лиде, что люди по своей натуре бывают разные. Одни очень непосредственны в проявлении своих чувств, другие – более сдержанны. Но это не значит, что чувства их мельче. Наоборот, у таких людей, как правило, они глубже, любовь к детям например…

Я не погрешила против правды. При всей своей сдержанности и даже суровости в отношениях с детьми Иван Николаевич очень любит их. Не дай бог кому-нибудь из них заболеть. Он тогда совершенно теряет голову. Бегает в аптеку, измеряет температуру, помогает мне ставить банки и компрессы и с надеждой смотрит на меня, глубоко веря, что только я одна могу спасти ребёнка.

Зато как же он бывает рад, когда ребёнок выздоравливает! Он стоит на коленях перед кроваткой малыша, перебирает его волосики, согревает своим дыханием его сла бенький кулачок и очень смущается, если застанешь его за этим. Он встаёт с колен, отряхивает их с излишней старательностью и говорит грубовато, видя в моих руках ложку с лекарством:

– Маша! Перестань ты его пичкать этой дрянью! Мне всегда больших трудов стоит уговорить Ивана Николаевича купить себе пальто, костюм, ботинки.

– Зачем мне пальто?! Я великолепно хожу в этом! А вот Юрию надо купить. Ты обратила внимание, как он вырос из своего?

После долгих споров пальто покупается… Юре. В свою очередь Иван Николаевич упрекает меня, что я, подобно гагаре, «готова выщипать пух на своей груди».

– Почему ты не сошьёшь из того красивого материала себе платье? Ах, ты уже сшила девочкам! Ну, конечно, разве ты можешь иначе!

Споры эти мы ведём наедине, чтобы дети не догадывались о том, что предшествует той или иной покупке. Ведь в педагогике существует мнение, что ничто так не воспитывает детей-эгоистов, как самопожертвование родителей. Хотя я далеко не уверена, так ли это. Скорее положительный пример родителей окажет благотворное влияние на детей, а не трезвое: «Подождёшь! Сперва отцу купим!»

Все дело, мне кажется, в правильных выводах, которые сделают дети, видя самоотверженность отца и матери.

Я помню, как Юра казнился, вышагивая в новом пальто рядом с отцом, а потом говорил мне:

– Зря, мама, мне, купили пальто! Надо было папе купить. Ты только посмотри, какие у него обтёртые. обшлага…

А когда пальто было куплено и отцу, радовался покупке куда больше, чем отец.

Дети очень любят отца, несмотря на то что внешне он с ними суров. Когда Иван Николаевич нездоров, а боле ет он в последнее время часто – следы контузии на фронте, – они ходят сами не свои. Вот когда действительно тишина наступает в нашей квартире. Достаточно той же Оле неосторожно двинуть стулом, как Валя или Юра коршуном налетают на неё:

– Лелька! Ты что забыла, что папа болен?! Лучший кусок за столом, лучшая постель в доме, лучшее место в кино, когда мы отправляемся туда всем семейством, принадлежат папе (и маме, конечно!). Со своей стороны, и отец не сядет за стол, не осведомившись: «А дети все ели?»

Одно время у нас трудно было со сладким, и забавно бывало слышать препирательства Оли с отцом:

– Папа, это твоя конфетка, – говорила Оля, пододвигая отцу конфету, оставшуюся от чая.

– Нет, Оля, я свою съел… Это твоя конфета, возьми!

После того как конфета несколько раз перекочёвывала от Оли к отцу и обратно, она оставалась лежать на столе нетронутой. Ибо на печальном опыте Оля убедилась, что если она, соблазнившись, уступит папе, ей не будет пощады от остальных ребят:

– И не стыдно?! Папа бы взял конфетку, если бы ты не съела! Ну до чего наша Лелька жадная!

Когда я думаю об этой отличительной черте Ивана Николаевича – прежде всего заботиться о детях, а потом уже думать о себе, мне на память приходит один случай. Как-то летом мы ехали на пароходе до Перми. На одной из пристаней в третий класс села семья: отец, мать и пять человек детей, из которых последний был ещё грудным.

Дети были неряшливо одеты, с бледными унылыми лицами, как будто они уже ничего хорошего от жизни не ждали. Такое же тупое уныние было и на лице матери. Ещё нестарая, она поражала худобой и серым, землистым цветом лица. Волосы её, тоже какие-то бесцветные, све шивались ей на лицо, когда она, наклонясь к ребёнку, совала ему грудь. А отец выглядел неплохо, даже щеголевато. На нём был добротный костюм, клетчатая кепка, полуботинки. И лицо было розовое, сытое.

Он отправился в буфет и вернулся оттуда с батоном в руках и с кругом колбасы. Разостлал на коленях газету и принялся завтракать. На глазах у жены и детей он отрезал от колбасы аккуратные ломтики и отправлял их в рот. Заморённые дети с жадностью провожали взглядом каждый кусок. Насытившись, папаша рыгнул, не торопясь вытер складной нож, спрятал его и только тогда окинул взглядом детей. Помедлив немного, точно раздумывая, сгрёб остатки еды и кинул их детям… Не дал, а именно кинул. Они на лету подхватили еду и вмиг расхватали её, как голодные волчата. Для матери это зрелище было непереносимо. Она вскочила, прижимая ребёнка к груди, метнулась к буфету и тут же вернулась на место. Наверное, у неё и денег-то не было.

Меня потрясла эта сцена. С бешено колотящимся сердцем я подошла и довольно резко высказала мужчине своё мнение о нём. Боюсь, что от волнения я говорила не слишком складно. Мужчина сидел, ковыряя в зубах, с видом, что все сказанное к нему не относится, но всё же сказал:

– А тебе что? Ты что за птица?! Возьми да и накорми их, коли жалко…

Не знаю, чем бы кончилась вся эта история с моим вмешательством, если бы пароход не подо шёл к пристани и семейство не заторопилось к выходу.

Иван Николаевич был недоволен моей «вылазкой».

– Ну, что, вразумила? Привела в христианскую веру? – спросил он у меня, когда я с красными пятнами на лице подошла и села рядом с ним. – Удивительная у тебя манера вмешиваться в чужие дела…

Но, говоря так, он и сам не меньше меня был возмущён увиденным. Только он считал, что бесполезно пытаться воздействовать на таких «типов».

– Этому дубине за тридцать лет… Его поздно воспитывать… Была бы моя воля, посадил бы этого субъекта на хлеб да воду, а вся его зарплата пусть бы шла детям…

Я долго не могла успокоиться. И сейчас, когда я вспоминаю этот эпизод, мне становится не по себе.

А. С. Макаренко когда-то сказал: «Если вы желаете родить гражданина и обойтись без родительской любви, то будьте добры, предупредите общество о том, что вы желаете сделать такую гадость…»[5].

Мне кажется, что эти слова имеют прямое отношение к субъекту с парохода.

Требовательный к себе, Иван Николаевич требователен и к детям. Порой он даже забывает о том, что это всетаки дети, и любую провинность их воспринимает очень болезненно. Каждая «двойка», полученная мальчиками в школе, приводит его в отчаяние. Он машет безнадёжно рукой и говорит:

– Нет, я вижу, из наших ребят не выйдет проку!