Видения Коди - Джек Керуак

Мы въезжаем в Мехико; (откуда мы знаем?).

Великие возбужденные футбольные поля сумерек и ветрохлеста привлекли наше внимание в первую очередь; снаружи на равнинах, за городом, где монастыри смешивают территории сельского хозяйства с асиендами и винодельнями, мы ощущаем этот ветер уже по-настоящему, я рву по равнине под ревущим деревом, огромным, сто футов, и глаза мои устремлены на тот розовостенный сливочный монастырь напротив, где бродят призраки дневных очертаний в саванах, неся с собою яблоки; теперь тот ветер, что озернился от виноградников, дунул, рвя поперек далеких фабричных футбольных полей пригородного Мехико с громадными беспорядками и договорами в промежутках, лупя, как ненормальный, и поток транспорта отказывается останавливаться. «Ты глянь, как пинают!»

И о печальные улицыв затерянных саманахCalle de Los Niños Perdidos[69].

«Ты врубись в это уличное движенье, чувак!» – вопит Коди – мы только что вломились в сам город – я вижу, Коди в осложненьях, потоки транспорта шпарят вокруг него, мы вдруг осознаем, что ни у кого на машинах нет глушителей, шум криклив. На горизонте арена боя быков, el Cuarto Caminos, Четыре Дороги сходятся, равнина, по воскресным дням они убивают быка и через каменностену напротив поля, где ревет эхо, первобытные ацтеки по-прежнему сидят в своей каменной деревне на грязном ручье, каменные мостики его перекрывают, центр камня сношен так, что тебе приходится аккуратно пробираться по желобу в мостике, которому тысяча лет. Машина – остановили нас – хотим ли мы блядей? Огни, первые серого вечера, зажглись впереди в Метрополе; мы сообразили, что миновали всю землю.

В моем сне о Незнакомце в Саване, который преследовал меня по пустыне и поймал меня пред вратами в Вечный Град, белые глаза во тьме его розистых складок, огнестопы в пыли, что удушала меня до смерти во сне, он меня нипочем не поймает, если тогда не нагнал, когда вступили мы во врата Мехико-Града, он пришел из той земли и уходил туда же, в тот же час дня, синесумерки, сумрак…. К тому ж, еще есть сон о золотой дорожке, доме, древесной тени, какие населяет Саванька в облике моей матери, а затем проецирует себя на тень через мерцающую жару, что кидается на меня; я прошу у матери игрушечное ружье, каким его можно застрелить: он не поймал меня в яви, либо, если и поймал, и я теперь пойман, отчебменядрал, если я знаю, какую часть – где – в каком прекрасном вымысле грезы он охромел и – золотая луна блистает над деревнею бедняков, уже, образностью своею и пламенем, перевернула спящих крыши настлать простыни и саваны на карниз побезумней; старый Искусно-Звездный, Иерусалимский Пастырь, превращенный в сонный влажный глаз ночи, разбрасывает искрянки и жаркие трескучки на город, полночь росиста, синее багдадское небо Взаправды – в окне, златые млечные башни, что взносятся, зависевши в небе ночи, представляют собой наблюдательные посты для вдумчивых пастухов, дремлющих ради зари и ботал. Это город, где Саванный Чужак отверг меня, он удавил меня до смерти в платье своем, и я проснулся с башнями синевы пред последним взором моим. Десять долларов, пожалуйста, навещать больше не надо. Ладно, посему я ставлю на Синюю Пену – Цзынь-а-линь.

Мехико было дном и концом дороги, всерасширяющейся американской дороги, потому что теперь дальше она уже не пройдет, четыре полосы, пять рядов, шесть рядов, бедная дорога, дальше там уже так мало того, что было «американским», «северо-американ-о», что Коди и не думал ехать дальше за Город, скажем, к Куэрнаваке, потому что, черт, вместо этого он ввязался в круговую развязку и – «Вот скорая едет, видимо, это скорая», – говорю себе я, как из серых закраин некоего вы-говорения от под-бульвара Реформа едут дикие кренящие глаза э – Феллахская Неотложка едет! Ее ведут босоногие интерны, индейцы, без рубашек, пригнувшиеся пониже к баранке, жирные и безумные, щерясь себе дальше за рулем, герои Панчо Вильи и великих Дымных войн в кактусах вона тама, он ведет неотложку, как Коди Мехико-Града…. Вот подъезжает! воет сирена! семьдесят миль, восемьдесят в час по городским улицам, люди, транспорт расступаются, он несется без всяких этих препятствий американских и западно-европейских (включая французские), что водители неотложек мучительно принимают, когда их вынуждают метаться и вилять в плотных Главных улицах центров Дэбьюка и Маккука серой трагичной земли, что ныне покрыта белыми бунгало в дроздовом дожде 1952-го; неотложке следует позволять дуть через весь город; индеец только приоткрылся, как пушечное ядро, и целит в свой город: они, все индейцы, принимают его знанье и мудрость и уступают ему путь – иначе бедствие, он легко несется юзом на пьяных чокнутых колесах в неистовстве полета, словно чайка, взлетающая с воды, он сидит сальный под иконой в зеленом свете, сумраке; Феллахская Мировая Неотложка, она может взорваться в любую минуту, врачи, интерны, пациенты и сочувствующие рукодержатели все в одном расхлясте на трестеклянных тротуарах, хрунь, флёрп. Вэл Хейз делает шаг вперед, палец на отлете —

КОДИ. Раз уж речь зашла о той неотложке, у меня тут круговой проезд, почти как тот, в котором мы дурковали в Вёрджинии раз утром, едя в Нью-Орлинз, где помнишь? этот бешеный диск-жокей орет на нас в эфире: «Не ВОЛНУЙТЕСЬ ни о чем!»

ДЖЕК. А я на заднем сиденье – налитый Заливом, он плывет вдоль наших левых окон, Мексиканский залив

КОДИ. Так мы и пересекли – в этом круге я вращаю мозг свой на занятость – там шесть спиц вокруг этой площади, шесть бульваров, сходятся вместе, но тысячеярдовый квадрат, наполни этот огромный травяной круг его маянскими ажурными узорами и Скалами, Максимильяновыми Грешкодилдами в камне над головою, так обширен круг, что я волей-неволей не могу не зависнуться во времени в затишье езды, езденья, и не пропустить свои спицы, которые мне нужно было, конечно, считать в момент принятья решенья, греза воскрешает тебя, но, спя за рулем, ты опасен, возвращаешься кру́гом, опляпетиоп, вокруг тутовой квадратной площади, вишь? и совсем забываешь про этот свой бульвар и едешь омахивающим кругом —

ДЖЕК. На дне дороги, на дне дороги

КОДИ. Ты видел, как эта чертова неотложка со своим красножопым хвостом скрылась в его пространственной воронке вон там в суматохи центра города, не без уличного движенья, и открыла проход врат

ДЖЕК. – в Санта-Марию Милосердия, каменное строение в – Уух! ты гля, какие пёзды

Да, в полночь мы стояли, Коди и я, посреди узкой улочки, улочки до того узкой, что музыкальный автомат в однорукой «горячей собаке» торчал в канаву, а вдоль стены через дорогу сорок прекрасных латинских блядей с глазами Мадонны, что поблескивают из тьмы над словами, какие, они думают, нам бы хотелось услышать. Коди намертво окаменел, выпрямившись жмуром в центре улочки, его заворожило копье, начинающееся в мамбо Переса Прадо, что громыхает из машинки в потопе улицы звуком и бежит сквозь все его тело к выстроившимся там шлюхам в их молитвах. «Джек, этот поразительный ангел Хеди Ламарр которая в третьей двери с конца (ууух! что тогда было на том крыльце, в кости играли или что? мужики на корточках!) у нее, марая ее иначе красоту, огромные печальные оспины детского тифа, которые в темноте не разглядишь, но я присмотрелся еще раз, когда она сверкающими глазами своими туда-сюда водила, к свету, отчего у нее на щеке сальное отражение, как бальзам».

Там в воздухе здорово пахло гниющей зеленью, но это подымалось из джунглей ниже плато, в форме дождя, и было старше и годней для плаванья, и едва ль не воодушевляло; но в проливных дождях, черви плывут по тротуарам в их потопе… черви появляются из штукатурки, voilà; овощные дожди умасливают тротуары. Плитка потеет черными гусеницами. Тропик Рака…. Недовольные тем, чтобы просто ездить кругами по дну дороги, еще мы устроили великую американскую пьющую ночь, игрущую ночь, в смысле полных и окончательных совершенных баров; мы перекидывали веревки через веранды жилых домов, мы ныряли вниз по улицам, как морские псы, преступно, сколько маленькие девочки взимали за танец в переполненном баре с музыкальным автоматом с неиспользуемой эстрадой, поддерживающей ящик, с драками у бара, с любовями в толчее, пенни за танец, тесно потискаться и хуем к пизде обняться, пройтись бедром к бедру, под мамбо, грезливо, чокнуто, транжирно, наконец-то в Мексике они догнали ту нашу бешеную толпу из Покипси, фууух! «Ууу, вот так пизда – Йияак! – Урк!» Коди лишился рассудка, он сновал между ногами, он чпокал, как (кукла дервиша – дрибликукла – типа) чпокная пробка с плеч, он умолял мое ухо: «Я никогда, никогда не знал, ничего такого вот!!!» Американский ирландский первопроходец в нем скорбел по утрате дома, он осознал, что у него его никогда и не было…. «В Денвере у них массовые аресты, если девочки и мальчики собираются вместе большими жаркими толпами вот так вот – уиии!» Лицо его опало камнем и молчаньем. Он летал повсюду вороном, хлопая по улицам; обычно лишь Брюзгово паря и исследуя воображаемое – реальные переулки, покуда он приныривал в балдеже (один из столь многих ныне потерявшихся в серой пустоте) а мы с Шёрменом шагали дальше позади и хохотали, смеялись мы аж с Денвера. Мы потеряли след машины, пока скитались по прискорбным пригородным улочкам со связанными между собой высокотравными полями с тропинками, и пустыми фонарными столбами; зловещее местечко. Я вдруг вспомнил, что мы в Мексике – я-то думал – но что? но как и у Коди, у меня то было первое путешествие в чужие края (невинные за границей), другого быть не могло. Хранитель потерянноликого коровьего стада, или овец, но также старшеклассный мягкий святой с автобусной остановки, которому довелось бродить в 4 утра по своему району безо всякой причины и с игровой палкой, но также, вероятно, и палочкой травы, роскошно ему и его учителю истории… Феллахский Пригородный Призрак, Себастьян скорбей под другим дождем; может, дружок того мамбового крестьянина в хиповых переулках в центре города, что продавал распятие и траву и уворачивался от жульнических связей и мистических легавых с четырьмя руками и восемью ладонями (маянских) в китайской круговерти углов, ныряющих в бары, там-то кого ни возьми, тот кошак: мамбовый пацан в «Лас Брухас», играющий для блядских танцоров, а так а тик а ти, а тук а тик а ти (тот же бит, конга – барабанный сын Конго-реки в испанском филологическом псевдорморфозе, проносимом сквозь тростник факельными потными страдальческими попутавшими посланцами). Одинокие фонарные столбы напоминаю Коди и Дейву о Денвере, мне напоминают Потакетвилль; пацан говорит, он идет в церковь, мы в этом почти не сомневаемся; за ярым светом фонарного столба я воображаю, будто вижу американские белые бунгало стародавних боковых улочек дома, как в Траки, О-Клэр, других местах, Баффало, Шаффало, но то ‘манные мексиканские трагические сонные каморы ночи. На центральных улицах семьи попрошаек лежат сегментами; я вижу того Иисусоподобного бедного пса в бороде и ярких глазах, он дует во флейту своей сестренке-младенцу и весь сияющий и спасенный, потому что она хмыкает, его костлявые руки, лишь соломенношляпа портит хартумское впечатление, весь мир меня одурачил, индейцы старше музыки, греки украли свои жалобы у индейского плача в Монгольских Просторах. Они явились через Берингов пролив: цитируя Быка Хаббарда, «Мексика – страна восточная»; тем временем первые смуглые индейцы Раковины закидывают обруч на север, что позже так сам потерялся от старшей руки Берингова пролива, что стал Гнотикой, Тевтоникой, Западной Европой, Французским Кабинетом, Айзенхауэром, многоквартирным домом в Санта-Барбаре. У большого пальца Кореи движенье прекратилось и обрело свой самый восточный щелбан на самой западной линии, которая где-то в той средне-Тихоокеанской Полинезиане. Коди, следовательно, есть отпрыск кельтского краснокожего повстанца, с меловыми бизонами в пещере, растерял свое ориентальное коварство тр – в ирландской пещере. Феллахский Мир безмолвствует. Это совершенно никак не действует на флегматичность Кодина запрокинутого лица, когда он пялится на аэропортовые кочерги Мехико-Града, неистовствующие в Феллахской Ночи с тупицами и джунглевым воздухом. Коди есть Коди – ты его нипочем не сцарапнешь с граверной горгульи, тупица; Царь всех моих друзей.