Тяжелый дивизион - Александр Лебеденко

— Возвращайтесь скорее, — сказал Андрей. — Я завтра поеду к своим.

— Я ночевать там не останусь, до рассвета выеду обратно.

Андрей еще ночью сложил вещи, однако выехать в Григорени ему удалось только в восемь часов…

Габрилович, усталый и смущенный, подошел к окну Андреевой комнаты.

— Ну как?

— Не знаю. Никто в штабе ничего не говорит. Шушукаются по углам. Я бы сказал, заметно, что кое-что знают. Но вслух никто ничего… Я говорил с товарищами-телефонистами. Они говорят, что телеграмму все телефонисты знают. Но начальник связи велел всем молчать — иначе под суд. А князь, командир корпуса, заперся у себя и не выходит. Ребята решили, если завтра не будут опубликованы новости, идти в команды и рассказать все открыто. Сегодня там будут события, я думаю. Всю эту ночь в штабе не спали. А начальник штаба на автомобиле уехал в армию.

— Значит, проверяют сведения?

— Чего проверять? Разве такую вещь выдумаешь?

Когда Андрей, набросив на плечи шинель, садился в тарантас, к нему подошел вестовой капитана.

— Ваше благородие, их высокоблагородие командир парка просят вас пожаловать к ним.

От изобилия титулов несло затхлым углом. Андрей на минуту задержался, но тут же удобно уселся в тарантас.

— Во-первых, почему вы не исполняете приказ по армии и называете меня и вашего командира «благородиями»?

— У нас приказ еще не читали, ваше благородие.

— Но вы знаете о таком приказе?

— Так точно, знаю, — широко улыбнулся солдат.

— Ну так вот, скажите командиру, что я ходить к нему не обязан. Если я ему нужен, пусть придет ко мне.

Солдат улыбнулся теперь окончательно приветливо и, проворно махая правой рукой, убежал.

Когда тарантас поравнялся с домом парковых офицеров, на крыльце показался капитан в поддевке и фуражке. Он замахал рукою и крикнул:

— Прапорщик, минуточку!

Андрей остановил возницу и выпрыгнул из тарантаса.

Капитан втянул его в полутемный коридор и тут, крепко, до боли схватив его за руку выше локтя, с присвистом от выпавшей пломбы зашипел:

— Это что же, офицеры показывают солдатам пути к бунту? — Затем отпустил руку и со злобным презрением добавил: — Впрочем, какой вы офицер? Студентик переодетый…

Теперь Андрей почувствовал свое превосходство над взбешенным офицером.

— Вы для этого меня и позвали, господин капитан?

— Нет, не для этого. Вы как смели без моего разрешения, без телеграммы штаба корпуса читать приказ нижним чинам?

— Приказ предложено прочесть во всех ротах, батальонах, командах. Приказ отдан штабом армии.

— Не ваше дело. Субординацию забываете? Вы обязаны были ждать моего приказа по гарнизону.

— Какой гарнизон? Две повозки и пол-автомобиля. — Он снял руку капитана, которая опять тяжело легла на его плечо, и, весело крикнув: — Имею честь! — вскочил в тарантас.

От всей этой перебранки стало весело. Бессильная злоба капитана только подчеркивала его беспомощность.

За деревней у колодца с украинским журавлем остановили двое прапорщиков-автомобилистов.

— Вы что, совсем от нас?

— Как будто.

Борисоглебский взял за лацкан шинели Мигулина.

— Ты бы смылся, парень, на минуту.

Мигулин посмотрел на Андрея и занес было ногу на подножку.

— Сиди, — сказал Андрей. — Я сам сойду…

— Мы, собственно, — начал Борисоглебский, — хотели вам сказать… Ну, что мы тоже… радуемся. Только капитан…

— Я понимаю, понимаю, — радовался Андрей. Он крепко жал руку офицерам. — Я напишу вам, что там у нас, внизу, и вообще… Я так и думал. А капитан… У него брат — губернатор.

— Вот в том-то и дело! — сиял Борисоглебский.

На перевале задувал ветер, который нет-нет да и поворачивался теплым, греющим боком. Андрей подставлял нагорной прохладе разгоревшиеся щеки, и теперь все события казались веселой каруселью, в которой обязательно надо принять участие.

«Идет история, — думал, быстро шагая, Андрей. — Ровняй ногу, ровняй ногу, не отставай. Во время Французской революции стоило быть только якобинцем.

Хорошо было заряжать пушки Вальми и Жемаппа! А теперь? Что нужно делать теперь? — Чувство растерянности зародилось, но тут же растаяло в голубоватом холодке долины, раскинувшейся далеко на восток. — Если неясно сейчас, то станет ясным завтра. Только в ногу с историей. В ногу с историей!»

История уже шагала по улице румынской деревушки. С праздничными, радостными лицами солдаты ходили по шоссе у Григореней парами и группами. Они не пробегали воровски, не спешили будто по делу, они ходили, как ходят штатские в городском саду, останавливались, оживленно беседовали между собою.

Можно было подумать, что это весенний день и тепло, поднявшееся из долины, пробудили в людях такую радость. Но огромные красные, алые и розовые — очевидно, какие нашлись — банты на груди у всех показывали, что причина оживления не в лазоревом небе и не в теплой волне, которая идет по шоссе с перевала, колыхая покрывшиеся почками ветки ив и красноватых буков.

Андрея встретили радостными криками. Он выскочил из тарантаса и пошел по деревне с солдатами, пожимая им руки, поздравляя и принимая поздравления.

С такой же толпой навстречу шел поручик Иванов. Глаза его светились оживлением из густых зарослей рыжих волос, которые одевали венком его голову.

Он пожал руку Андрею, и их сейчас же тесным кольцом окружила толпа.

— Вы нам сегодня скажите что-нибудь, господин прапорщик, — предложил Андрею один из ящичных фейерверкеров. — Вас хорошо бы послушать. Сегодня митинг собираем. Командир дивизиона говорить будет.

— Что ж, можно. Я рад, — согласился Андрей. — Пойду помыться, пообчиститься. Сейчас выйду.

— Пошли ко мне, товарищи, — широким жестом предложил Иванов.

Пока мылся, брился, Мигулин, уже обегавший всю деревню, сообщал подробности. Приказ прочли здесь вчера вечером на поверке. На одну ночь задержали. Читал не командир, а поручик Иванов. Кончив читать, он говорил как оратор, неожиданно разошелся, и вот после этого к нему повалили толпой солдаты. Теперь он не ест, не ходит в одиночку — все на людях.

— Ну, а полковник как?

— Сидят с Кулагиным в халупе, в шашки играют.

— Схожу полюбопытствую, — решил Андрей.

Окна полковничьей комнаты выходили на террасу, отчего в комнате всегда было темно. У большого стола, далеко друг от друга, сидели Лопатин и Кулагин. Оба широкие, отяжелевшие от вина. Перед ними мутно темнело в стаканах местное виноградное.

— А, здравствуйте, здравствуйте! — сказал Лопатин. — Не выдержали в горах? Весной запахло?

— Он хочет здесь в гору пойти, — пренебрежительно крякнул Кулагин.

— Что ж, теперь время прапорщиков. Нам в армии, по-видимому, больше делать нечего, — морщился полковник.

— Кулагин — тоже прапорщик, — сказал Андрей. — Разные есть прапорщики.

— Меня не держите в расчете, — сказал Кулагин. — На меня тратить кумач не придется.

Лопатин невольно взглянул на алый бант, приколотый к зеленому, щегольски сшитому кителю, а потом на Андрея.

— Как же это вас еще не украсили?

— Ему не обязательно. Он уже свою преданность демонстрировал.

На пороге показался Кельчевский.

— Я вам не нужен, господин полковник? — поднялся Андрей.

— Н-нет. Впрочем, может быть, выпьете с нами? Вино вот. Дерьмо, правда, но зато подлинно демократическое, из подвалов румынского мужика, а может, еще и краденое.

— Нет, благодарю, я пойду.

— Идите к Иванову. Там теперь монастырь святого Якова в дивизионном масштабе, — сказал Кельчевский.

— Я туда и собираюсь.

У Иванова в комнате был беспорядок. Сам он одиноко сидел на постели, на которую небрежно, с углом на полу, было брошено лазаретное одеяло. На подоконнике сидели. В раскрытое окно двое солдат втягивали серую скамью, так как столпившимся в комнате людям не на чем было сесть.

— Ну вот и ладно, — говорил, все время улыбаясь, Иванов. Казалось, его лицо больше никогда не примет свойственное ему прежде сухое, замкнутое выражение. — А то хоть на пол садись. А, и вы пришли? — обратился он к Андрею. — Прекрасно. А мы тут вот повестку митинга набрасываем. Вы вот тоже выступите?

Повестка, митинг, скамейка через окно, солдаты в офицерской комнате. У Андрея уже колотилось сердце. В горле засыхало и щекотало, как от каких-то острых, ничем не смягченных пряностей.

Иванов поблескивал глазами как человек, который уже вошел в роль и еще не утратил к ней вкуса. Никто из солдат не тянулся, но все вели себя сдержанно, ловили глазами движения офицеров, предупреждая с неожиданной вежливостью всякую их попытку что-нибудь взять, поднять или передвинуть.

Иногда кто-нибудь в быстрой речи называл Иванова «ваше благородие». Тогда поручик грозил оговорившемуся пальцем или посмеивался, как добродушный учитель, который снисходителен к школьникам.