Тяжелый дивизион - Александр Лебеденко

Иногда кто-нибудь в быстрой речи называл Иванова «ваше благородие». Тогда поручик грозил оговорившемуся пальцем или посмеивался, как добродушный учитель, который снисходителен к школьникам.

Ветеринарный фельдшер Луценко сидел на окне и курил папиросу. Пожалуй, он чувствовал себя здесь свободнее всех. Он внимательно рассматривал пыльные носки «собственных», не казенных сапог и изредка тихим голосом вставлял веские, короткие замечания. Видно было, что он пользуется авторитетом.

— Я полагаю, Иван Иванович, — сказал он, — нам нужно из штаба дивизии получить инструкции насчет выборов нашего дивизионного комитета. Кругом уже всюду комитеты выбраны.

— Это верно, — качнулся, упершись в бортик койки, Иванов. — Вот вы и съездите в штаб дивизии. Свяжитесь с комитетом штаба. Верно, ребята?

Предложение одобрили.

— Собственно говоря, — протянул вдруг Иванов, — что нам даст штаб дивизии? Они там знают столько же, сколько и мы. Вот нужно бы в армию за газетами съездить. У нас до сих пор газеты от первого, а сегодня тринадцатое. Черт знает что!

— Давайте я за газетами съезжу, — предложил Кашин.

— Ну что же… Адъютант, отпускаете? — спросил Иванов.

— Я еще не вступил в должность. Но, думаю, уладим.

— Ну, значит, повестка у нас простая: выступлю я, выступит адъютант. Вы вот должны выступить и вы, — обратился он к Луценко и к Кашину. — Еще желающие из солдат.

— Заранее никто не хотел записываться.

— Ну, ничего, ребята послушают нас — разговорятся, — решил Иванов.

Собрались под самым старым деревом в деревне, у крайнего дома, вокруг которого бедность, или война, или чье-нибудь озорство снесли все заборы.

Были и президиум, и председатель. Для президиума принесли из соседней халупы стол. Солдаты стояли широким полукругом.

В президиуме сидел, чувствуя себя, по-видимому, как трезвый весельчак среди пьяных меланхоликов, командир дивизиона.

Иванов говорил долго и нескладно. По-видимому на людях он говорить не умел и жевал резину слов, как пригоревшую, дымную кашу. Кончил он речь призывом помнить о войне, о том, что революции и стране необходима победа.

Андрей никогда потом не мог вспомнить, о чем он говорил в этот день. Он следил не за своей речью, а за слушателями, как следят опытные ораторы, выискивая в зале не тех, с кем уже установлен контакт, но тех, чья критика кажется опасной. Ему казалось, что всех сочувствующих и несочувствующих он должен победить собственным необычайным подъемом.

Он следил за белыми пальцами Лопатина, разгуливавшими по синей доске бриджей на жирных коленях, и ему казалось, что равнодушие Лопатина лично для него, Андрея, оскорбительно и проистекает только оттого, что он, оратор, еще не сумел огненным словом зажечь этого лысеющего увальня с широким штаб-офицерским погоном.

Над дальними рядами солдат поднялась, но тут же и скрылась красивая голова Кулагина.

Только в конце речи он увидел перед собою лица солдат, жарко дышавших, взволнованных, постепенно придвигавшихся к нему так, что теперь он говорил прямо в лицо передним. Один канонир раскрыл рот так широко, как, по-видимому, глубоко было задето его внимание.

Эти лица еще больше вздернули, подогрели Андрея. Он заговорил сейчас только для них, еще громче, еще горячее.

Хотел было кончить, но на ходу вспомнил слова Иванова о войне и победе.

— Мы знаем свой долг перед родиной, — выкрикнул он. — Мы защищали царскую Россию. Свободную Россию мы будем защищать с удесятеренной энергией!

За столом президиума раздались аплодисменты.

Солдаты поддержали президиум.

— Но отныне наша первая цель, — продолжал с пафосом Андрей, — это защита революции. Революцию мы будем защищать от всех, кто осмелится посягнуть на нее.

Теперь аплодировали все солдаты, за ними последовал президиум.

— Мы неучи в деле революции, — признался Андрей. — Мы плохо знаем историю и революционную теорию. Мы мало читали. Многие из нас задаются сейчас вопросом: что же должен сейчас делать революционер, и в особенности революционер-солдат, и не умеем ответить на этот вопрос. Не так ли?

— Верно, верно! — раздались голоса.

— Мы стоим месяцами на наших бивуаках и бездельничаем. Играем в карты, пьянствуем. Проходят золотые дни. Многие из нас никогда больше не будут иметь столько свободного времени. Давайте учиться! Спешно, с завтрашнего дня учиться. Мы будем тогда знать, как нам защищать революцию, и время не пройдет для нас даром.

По взрыву дружных аплодисментов Андрей понял, что затронул у слушателей какой-то живой нерв. Таким концом речи он, пожалуй, удовлетворил всех… Кроме того, он сам знает теперь, что делать. Всех за учебу. Это верный путь для него к сердцам солдат, и это могила всяким случайным выходкам, которых боится Лопатин.

В свою халупу Андрей перешел по воздуху. Солдаты подхватили его на руки и понесли по деревне. Позади, теряя пенсне и добродушно чертыхаясь, барахтался на подстилке из переплетенных рук Иванов. Лопатин, Кельчевский и другие офицеры шли сзади пешком, стараясь сохранить на лицах улыбающуюся уравновешенность.

Андрей мог быть доволен. Клуб в тот же вечер перекочевал в его избу. Одни уходили, другие приходили. Когда вестовой позвал его в столовую ужинать, Андрей попросил Мигулина принести ему в тарелке чего-нибудь поесть и стакан чаю. Солдаты ужинали в две смены, и комната так и не пустовала ни на минуту.

На другой день Андрей убедился, что призыв к учению не упал на каменистую почву. Уже в восемь утра к нему в окошко заглянули солдатские фуражки и спрятались. Чутко спавший Андрей заметил солдат и спешно стал одеваться. Натягивая сапоги, он нарочно громко зевнул, и тогда с завалинки поднялись люди, и у окон оказалась целая толпа.

Разговоры начались, когда Андрей еще одевался, и продолжались во время умывания. Его провожали к столовой и пообещали, что придут к нему через час после завтрака.

В столовой был один только Кельчевский.

— Рано встали.

— Погода хороша.

Вестовой принес кофе. Кельчевский меланхолически водил ложкой в стакане. Андрей чувствовал, что Кельчевский пребывал в том утреннем настроении, когда мысль не пошла еще по определенному пути и еще нельзя решить, на какую ногу встал человек.

— Что у вас тут без меня было? — спросил Андрей. — Я вижу, что за последние дни произошли большие перемены.

— Здесь, вы говорите? К счастью, не только здесь.

Кельчевский расписывался в преданности революции.

— Были какие-нибудь эксцессы?

— Какие же эксцессы? Нет. Все идет, как видите, гладко.

— Но как же все это произошло?

— Вот это-то и есть самое замечательное. Никаких событий, и столько перемен.

— Мы в Сандуленях узнали обо всем только позавчера. — Андрей рассказал о Габриловиче, подслушавшем телефонистку из армии.

— У нас знали раньше. Я уже несколько дней замечал, что на шоссе останавливаются группы людей, проезжающих через Бакеу на фронт. И как затеется разговор, так сейчас ребята из всех халуп бегут на шоссе. А четыре дня назад проскакали люди с красными бантами. Мой Михаил сбегал и сообщил, что всадники с бантами прибыли из Романи. Там-де знают, почему нет газет, — революция в Петрограде, и есть будто бы приказ привести войска к присяге Временному правительству. Хазарина послали в Романь, он в тот же день приехал и всю ночь рассказывал о событиях, а на другой день пришел через штаб нашего корпуса приказ номер один и официальная сводка об отречении и других, еще февральских, событиях. Так вот, верите — через час после прочтения все уже маршировали с бантами. Нижних чинов как не бывало — ни дать ни взять по улице ходят свободные граждане.

— А Лопатин как же?

— Шумел, кричал, краснел… Ну, а что же поделаешь? Руками после драки не машут. Тут с Кулагиным хуже было. Он почти накануне, так дней за десять, умудрился своему уборщику морду набить.

— Морду? За что?

— Лошадь была плохо чищена, и холка растерта.

— Сам и растер, наверное?

— Конечно. Шутка ли — семь пудов? Ну вот, ему и припомнили. В эксцесс не вылилось, а могло быть… Его здорово не любят.

— Как же все-таки обошлось? Не понимаю…

— В полку одном, на фронте, позавчера убили офицера, и слух об этом буквально, кажется, мухи разнесли. Через час во всех частях известно стало. Ну и у нас шушукались, чтобы Кулагина под суд отдать. А на первом митинге вышел Гуляев, из второго парка, такой усатый, младший фейерверкер, помните? Ну вот он и предложил: «Эх, давайте, мол, жить по-новому». Даже фуражкой, как на гулянке, об землю ударил. «Кто, говорит, старое вспомнит, тому зуб вон. Мы, мол, с господами офицерами как кошки с собаками жили. Ну, а теперь — новая жизнь. Давайте все — как братья». И пошел с командиром целоваться. Видел бы, как Лопатин целовался — дал себя в щеку чмокнуть и сейчас же платком вытерся. Ну, а Иванов вдруг сам встал и трижды с Гуляевым, как на пасху, накрест… Шум пошел, аплодисменты, ну там уж все наперебой целовались. Гуляев в тот же вечер к Лопатину в комнату пришел. А полковник с Кулагиным вино тянули. Кулагин увидал Гуляева, встал, дверью хлопнул и ушел. А Лопатин просидел с Гуляевым чуть не до утра. Я с прогулки в час ночи приблизительно заглянул на свет, а Гуляев ему бант прикалывает. Оказывается, они уже третий кувшин глушат — Гуляет сам похвастался. Тут у соседей в интендантстве не гладко эти дни прошли: грызня у них, офицеры какие-то арестованы, и из армии кто-то приезжал, под суд кого-то отдают — ну, это урок! — наши решили: худой мир лучше доброй ссоры. Соседство неприятное. Такие настроения легко передаются…