Ожоги сердца - Иван Падерин

— Лучше завтра утром, — сконфуженно пролепетал я.

— Не откладывай дело на завтра, которое можно начать сегодня. Завтра утром придет мой сын Саша, и мы начнем растягивать днище твоей машины. Прогреем автогеном и растянем…

Он уже знал, что случилось с моей машиной, и ему осталось только лично убедиться, как она покорежена.

Пришли в гараж, домкратом подняли передок машины. Владимир Иванович залез под нее с фонариком и рулеткой. Щуплый, гибкий, он, казалось, готов был проникнуть под кардан, дабы прощупать и промерить все изгибы деформированного днища. Наконец вылез оттуда, постоял, подумал и сказал:

— Днище выправим, но придется менять стойку и подваривать короба. В четыре руки работы на два дня.

— Можно не торопиться, — заметил я.

— Можно растянуть и на два месяца, но к чему такая тягучка. Хватит двух выходных. В другие дни у меня не будет продыху.

Он замолчал, а мне послышалось продолжение фразы: «…нужен, потому и живу».

Утром Саша, сын Владимира Ивановича, красивый, чернобровый, почти двухметрового роста парень, прикатил к моему гаражу тележку с двумя баллонами газосварочного агрегата и оснасткой рихтовщика. Отец и сын сравнительно быстро отцепили помятые дверки, разобрали переднее сиденье, сняли коврики, и перед моими глазами четко обнажились искривления и перекосы днища. «Ремонту не подлежит», — вспомнились слова инженера станции техобслуживания, однако Владимир Иванович не собирался отступать от своего решения. Более того, он, как хирург перед операцией, сосредоточенно и сноровисто разложил инструменты вдоль борта, принялся помечать мелком разные точки днища, подсказывая сыну:

— Здесь прогрев, тут ставим растяжки, а здесь сначала разрежем, потом сварим…

Понимая знаки и жесты отца без особых пояснений, Саша прогрел огнем автогена одну искривленную полоску днища, затем вторую. Вслед за ним Владимир Иванович пустил в дело свои инструменты. В их действиях не было напряженности. Потрескивал синеватый штычок горящего газа, постукивали разнокалиберные молоточки, поскрипывали винты растяжки, и час за часом морщины на поверхности днища стали исчезать. Металл послушно выполнял их волю так, словно он был лишен упругости, податливо обретал первозданную форму.

— Вот так, — приговаривал Владимир Иванович после каждой перестановки растяжек. — А теперь, сынок, давай подлечим стойку, потом срастим — сварим вот эти косточки. — Он постучал молотком по изогнутой и надтреснутой подножке.

Работали они красиво, сноровисто — любо смотреть. Потоптавшись возле них до полудня, я пригласил их на обед.

— Что?! — возмутился Владимир Иванович. — Разве можно прерывать атаку на нейтральной полосе?

— Нельзя, — согласился я, не подозревая, что он ловит меня на этом слове.

— Нельзя… А вот был такой эпизод. Был в октябре сорок третьего при ночном штурме Запорожья. Рванулись мы вперед. Я с ручным пулеметом. На ходу строчу короткими очередями. Ручной пулемет не автомат, бьет резко. Как врежешь по замеченной цели, так, считай, ей конец. И вот бегу, строчу уже на нейтральной. Вдруг голос командира: «Стой, ложись!» Какой-то световой ориентир исчез из поля его зрения. Побоялся под огонь своих угодить. Ведь ночь. Слева пулеметы застрочили. И стоп. Нейтральная была пристреляна. Гитлеровцы засекли искры моего пулемета. Куда мне деваться? Припал в воронку от снаряда и смекаю: «Раз наша атака захлебнулась, значит, жди активных действий противника». Так и есть. Впереди замелькали черные точки. Искрятся автоматными очередями. Надо прикрыть отход своих. Расходую один диск, закладываю второй. От ствола жаром пышет. И тут, на нейтралке, где была прервана атака, меня и накрыло взрывом не то снаряда, не то мины. Сначала выбросило из воронки, а потом вроде на взлете поймал спиной осколок… Очнулся уже после взятия Запорожья в госпитале, откуда списали по чистой, без одного легкого… Вот так, перерыв на обед отменяется.

— Почему?

— Понимай как умеешь, если не заметил, что сейчас мы готовимся нанести решающий удар по самой упругой связке днища… А уж потом присядем. У нас бутерброды и термос с горячим чайком. Так, сын, или не так?

— Так, — согласился Саша, и мне осталось только одно — не мешать им.

Владимир Волохов, Владимир Волохов… Где-то на фронте, кажется, в дни боев после форсирования Северного Донца, я слышал это имя. Его упоминали на армейском совещании ротных агитаторов. И вспомнил. Ручной пулеметчик. При отходе на запасные позиции забыли про ручного пулеметчика, новобранца Владимира Волохова. Он остался в своей ячейке на опушке дубовой рощи. Молодой, верткий рязанский парень, сын рабочего. Его считали погибшим. Но он отлично владел ручным пулеметом и, оказавшись за спинами атакующих захватчиков, использовал всю мощь своего оружия. Губительным огнем с тыла дырявил спины захватчиков, принудил их прижаться к земле и затем, кочуя с пулеметом по опушке дубравы, не давал им подняться до тех пор, пока наши не собрались с духом и снова не взяли оставленные позиции. Отважный пулеметчик был ранен, но со своим пулеметом не расстался и с поля боя не ушел.

В дни боев в Донбассе и на подступах к Днепру, в частности перед Запорожьем, гитлеровские автоматчики часто переходили в контратаки под прикрытием мощных «тигров». Наши стрелковые роты порой демонстративно отходили назад, оставляя в перелесках и дубравах засады кочующих ручных пулеметчиков. Они пропускали танки и косили с тыла и флангов автоматчиков. Такая тактика наших стрелковых рот нанесла большой урон противнику.

На фронте мы с Волоховым не встречались, хотя до самого Запорожья шли почти рядом: он чуть левее, в соседней дивизии, я правее Барвенкова, с головным полком 28-го гвардейского корпуса. И вот!

На следующий день моя «Волга» обрела прежний вид: ни вмятины, ни искривлений, поблескивает чернота лака. Набежали члены нашего гаражного кооператива, у каждого в руках помятые крылья и подкрыльники, ржавые и обгорелые глушители. Все тянутся к Владимиру Ивановичу. Он внимательно осматривает каждую деталь.

— Хорошо. Сейчас подлатаем.

«Нужен, потому и живу…» Эту фразу я много раз повторял уже после его смерти. Умер он на пятьдесят седьмом году жизни. Тридцать семь лет человек жил без одного легкого, столько же лет носил под сердцем пулю. И вот на тридцать восьмом году война все же добралась до его сердца.

Провожали его в дни листопада со всеми почестями: с оркестром, в сопровождении воинского эскорта. Траурное шествие разлилось во всю ширь главной улицы Тушина. Город прощался с человеком, который нужен был всем.

Как жаль, что такие люди умирают раньше срока, — как этот еще зеленый листок, что лежит сейчас на моей ладони.

— Владимир Федорович, здравствуйте. Это я, Сергеев.

— Ну, слушаю… А кто вы такой?

Телефонная трубка, казалось, вонзила в мое ухо гвоздь с насечками, так просто не выдернешь.

Неужели он не узнал меня, мой давнишний друг? Всегда вежлив, приветлив, а тут вдруг «ну», «кто» — будто не узнал мой голос. И собеседник интересный, проницательный, с самобытной логикой мышления. Бывало, начнешь рассказывать о каких-то событиях, о личных впечатлениях от них, он тут же вклинит свои фразы с такими уточнениями, словно был рядом со мной или наблюдал за моим поведением, скажем, в Сибири, хотя сам в это время находился в Москве, на Петровке, 38. Часто поворачивал ход моих размышлений задом наперед, и я вынужден был отступать. Люблю проницательных людей, потому тянулся к нему душой и сердцем. И тут такой удар. Молчу от моральной боли, не отнимая трубку от уха. Слышу, и он дышит в трубку. Наконец:

— Ну, что ты замолчал?

— А почему ты нукаешь на меня?

— Ага, заскребло… Подражаю одному начальнику, с которым ты как-то свел меня.

— О ком это ты?

— При встрече.

— Бросаю все, несусь к тебе аллюр три креста.

— Погоди «аллюрить». Сначала стряхни дорожную пыль, побрейся. А потом уж несись.

Вот опять будто сидел рядом со мной и увидел щетину на моем запыленном лице.

На пути до Петровки вспоминаю первую встречу с ним и своих друзей, с которыми знакомил его. Кто же из них мог так огорчить его?

Осенью пятьдесят девятого года летчик-испытатель, Герой Советского Союза Иван Евграфович Федоров, уезжая в долгосрочную командировку в соседнюю страну, передал мне по доверенности свой личный автомобиль. Широкой натуры человек, он сказал:

— Продавать машину не собирался и не собираюсь. Деньги мне не нужны. Уезжаю на два года. Катайся сколько угодно, только не забывай ухаживать за ней. Надеюсь, после возвращения она будет на ходу и в надлежащем виде.

Машина «Волга» сияла хромированными украшениями: облицовка перед радиатором, красивый олень на капоте, рамки дверок, заднего и переднего стекол, бамперы, колпаки колес. Покрашена она была под цвет морской волны, хотя в техническом паспорте этот цвет был обозначен не очень точным словом — бирюза. Ход у нее был мягкий, двигатель приемистый. В общем, все члены моей семьи влюбились в машину и дали ей имя «Бирюзовая антилопа». Тогда еще крохотный сын Максимка готов был ночевать в ней возле руля, сторожить ее даже в закрытом гараже.