Ожоги сердца - Иван Падерин

Молодежи в Листвянке было много. Парни и девушки как на подбор, рослые, красивые, энергичные. Вечером провели комсомольское собрание, а ночью сыграли тревогу с выходом на условные рубежи «обороны». Руководил действиями сам председатель колхоза, сохранивший армейскую гимнастерку десятилетней давности с отпечатками треугольных знаков на петлицах. К утру он вывел свое «войско» к полевому стану и, объявив благодарность отличившимся активистам оборонного дела, определил объем работ на день.

Удивительное было время и удивительные люди: целую ночь не смыкая глаз совершали перебежки в противогазах, занимали высоты за рекой, а утром двинулись к своим рабочим местам, и ни слова об усталости.

К полудню разыгралось солнце. Мне тогда довелось копнить скошенный овес на участке звена братьев Гончаровых. Неутомимые силачи Игнат, Павел, Михаил и Антон — сыновья полевода Василия Гончарова, — улыбаясь ясному небу, работали вилами и граблями с таким азартом, что по сравнению с ними я выглядел помехой в горячем деле. К вечеру сюда подоспела их сестра, белокурая и подвижная Фрося. Подоспела вместе с подругами. Девушки буквально с ходу принялись подбирать валки на ближнем загоне. В сумерках послышался голос Фроси:

— Игнат, мы за тобой пришли, не забудь, тебе надо быть с гармошкой у Корнея Загуменных. Будем провожать в шахтеры Архипа Леонова.

— Ладно, приду, — ответил Игнат.

На проводах в шахтеры Архипа Леонова мне не довелось побывать — проспал. Но кто же мог тогда знать, что трехлетний сынишка Архипа Леонова, шустрый, рыженький Алеша, станет гордостью всей страны.

В те же дни мое внимание привлекла семья конюха Михаила Ильенко. У него было пять сыновей — Петр, Илья, Иван, Павел, Сергей и дочь Катя. Сыновья кряжистые, русоволосые, очень похожие один на другого — хлеборобы. Они работали в полевой бригаде, дочь — на свиноферме. Все пользовались уважением, их имена постоянно отмечались на Красной доске, у всех, кроме Кати, были значки ГТО и «Ворошиловский стрелок». С Петром и Павлом мне довелось метать солому. До чего же они были проворны и сноровисты! Целый воз подхватят в два навильника, и хоть стой хоть падай перед ними, но принимай пласты и укладывай их в зарод.

— Эй, райкомовец, шевелись, — подгоняли они меня, — не то завалим с головой до следующей осени…

До конца обмолота хлебов я квартировал в семье трактористов Сергея и Гаврилы Черкашиных. Сергей был секретарем комсомольской организации. Рядом, в пятистенном доме под соломенной крышей, жили еще три комсомольца: Василий, Михаил и Андрей — тоже Черкашины. Почти после каждого рабочего дня мы собирались у Сергея Черкашина и до полуночи колдовали перед керосиновой лампой над очередным номером газеты, сочиняли стихи, частушки и критические заметки. Газета называлась «В атаку!». Она звала листвянцев на трудовые подвиги в борьбе за хлеб и «штыковыми ударами» атаковала нерадивых.

Позже, в годы войны, выпуская боевые листки на переднем крае, я часто вспоминал листвянскую «В атаку!» и почему-то тревожился за судьбу тех добрых и трудолюбивых листвянских парней, с которыми подружился осенью тридцать восьмого. Все они в первый день войны, как писали мне односельчане, выстроились перед правлением колхоза и форсированным маршем двинулись в райвоенкомат. «Впереди с гармошкой — Игнат Гончаров вместе с тремя младшими братьями…»

Потом, десять лет спустя, после войны, по пути из Кемерова в Тисуль я завернул в Листвянку. Завернул, и увиденное обожгло мое сердце: окна домов Гончаровых и Черкашиных заколочены досками крест-накрест; во дворе Ильенко встретил ветхую старушку, она-то и сказала, что те, кого я хотел видеть, с войны не вернулись… И Листвянка потускнела в моих глазах. Дома будто присели, сморщились, оголенные: от дворов и оград остались одни колья и столбики; обнаженные стропила крыш коровника и свинофермы напоминали ребра истощенных животных.

— Бескормица нас постигла в этом году, — объяснил мне колхозный животновод. — Вот и пришлось солому с крыш скармливать.

— А как с урожаем зерновых?

— Почва у нас — тяжелый суглинок, и людей не хватает, некому холить ее.

То было много лет назад…

И вот она, Листвянка, под осенним небом 1980 года. Я не узнаю ее: ребристая белизна шифера вместо соломы на крышах, точно рябь на воде в весенний разлив, ласкает глаз; когда-то искореженная колдобинами и промоинами улица лоснится гладкой лентой асфальта; в центре — белокаменная школа, детсад, торговый центр, Дом культуры и правление колхоза имени XXII партсъезда; увенчивает обновление Листвянки ажурная водонапорная башня — в квартиры листвянских крестьян пришел водопровод.

Преображение…

Анатолий Павлович остановил машину у калитки дома с резным карнизом. В палисаднике перед распахнутыми окнами поблескивает полированным камнем невысокая стела. На стеле — барельеф дважды Героя Советского Союза Алексея Архиповича Леонова.

— В июле семьдесят шестого Алексей Архипович навестил этот дом, — сказал секретарь райкома. — Навестил вместе с женой Светланой Павловной, сестрой Раисой и двумя дочками. Он заметил в потолке крючок зыбки, в которой качался младенец… Общительный, остроумный, умеет шутить, вести задушевные беседы. И когда Алексею Архиповичу сказали, что листвянцы заложили в честь его подвига парк, девяносто семь гектаров — столько витков на его счету вокруг нашей планеты на космическом корабле, — он разволновался и в тот же день принял участие в окучивании саженцев. Посадил дерево добра — кедр.

— В парке уже высажено более пяти тысяч деревьев, — дополнил председатель колхоза Николай Иванович Сицуков. — Кедр Алексея Архиповича и лиственницы, которые он окучивал, вытянулись уже… Легкая у него рука.

Думается, не ради красного словца сказал председатель колхоза о легкой руке космонавта. Перед моими глазами открылся огромный парк из лиственниц и кедров. Я вдохнул аромат хвои раз, другой — и будто вернулся в юность, когда не знали ни усталости, ни края радости.

Над парком шефствуют пионеры и комсомольцы Листвянки, окрестных деревень и районного центра.

Идут в рост деревья, облагораживается парк — памятник первопроходцам космоса на плодотворной сибирской земле. Так обозначили начало космической эры листвянцы. И как тут не вспомнить мудрое народное изречение: «Хочешь оставить о себе добрую память — посади дерево».

Секретарь райкома и председатель колхоза уехали в поле, к механизаторам. Я остался в парке один. Нет, не один. В моих руках список листвянцев, павших на фронтах Великой Отечественной:

«1. Бударных Николай Павлович,

2. Бударных Емельян Павлович,

3. Богданов Александр Матвеевич,

4. Богданов Петр Иванович,

5. Бондарев Михаил Николаевич,

6. Бондарев Николай Афанасьевич,

7. Бочарников Петр Григорьевич,

8. Бочарников Иван Сафронович».

А вот отец и сын рядом, и похоронены в одной братской могиле на Северном Донце:

«9. Болобуев Федор Афанасьевич,

10. Болобуев Гавриил Федорович,

11. Головинский Александр Григорьевич».

…Это имя воскресило в моей памяти летучее собрание комсомольцев Листвянки на полевом стане. Хотели вынести выговор комсомольцу Головинскому за то, что в горячую пору затевает свадьбу. И уже собрались голосовать.

— Стойте, погодите! — раздался звонкий девичий голос. — Не голосуйте. Мы уже в сельсовете расписались, а свадьбу сыграем после уборочной. Так, Саша, или не так?

— Так, — согласился виновник собрания, хотя до появления шустрой чернобровой Тани твердил: «Не могу, условились на завтрашнее воскресенье. И бычка закололи».

А дальше в моих глазах зарябило:

«12. Гончаров Павел Васильевич,

13. Гончаров Игнат Васильевич,

14. Гончаров Михаил Васильевич,

15. Гончаров Антон Васильевич».

…Четыре сына Василия Максимовича Гончарова, которого тоже нет в живых. Так сказали мне в райвоенкомате при вручении списка.

А перед глазами — четыре сосенки, на которых имена братьев Гончаровых…

Я опустился на колени перед этими деревцами и заговорил с ними, как это делают старожилы эвенкийских племен на таежном Васюгане, которые до сих пор убеждены, что дух умершего не оставляет живых бесследно, он переселяется в дерево, под которым покоится прах, помогает помнить о традициях племени, подсказывает молодым, как вести счет годам, предупреждает о перемене погоды, ориентирует по сторонам света. Дерево чувствует приближение к нему добрых и злых людей, с ним можно разговаривать, делиться думами, заботами, радостями, и на все это оно отвечает то нежным шелестом хвои, то грустной тишиной…

Разумеется, я не верю в духов, вселяющихся в деревья, но когда склонился перед сосенками с именами братьев Гончаровых, мне показалось, что в эту минуту на них заискрились слезинки прозрачной смолы, заискрились блеском янтаря приветливо и грустно.