Русский флаг - Александр Борщаговский

- Скажите, - обратился Максутов к смотрителю, - почему он не в деревне?

Чиновник махнул рукой.

- Прошка лишился дома. Грустная история! Старики не дождались, умерли. Оно и к лучшему, радости мало. Ну, и его не ждали, избу отдали, кому он теперь нужен... Чиновников, начальство тревожит, сами видели. Иной раз такое скажет - хоть в острог сажай...

- Позвольте, - перебил его Максутов, - не поверю я, чтобы Иван Кириллович прогнал Прохора как собаку...

- Да-с, верно изволите говорить, господин лейтенант. Я здесь человек новый, однако наслышан о старике. Справедливый был человек...

- Он умер?! - вскричал Максутов.

- Жив, жив! - поторопился успокоить его чиновник. - Но умом помешался. Вознамерился вольную мужикам своим дать, а заодно раздать и землю, - он хихикнул, рассчитывая на сочувствие собеседника, - фамильную землю... Ну-с, сенат вмешался, опекунский совет. Лишили старика прав состояния. Нынче тут его меньшой брат хозяин...

Дмитрий больше не слушал чиновника. Опрометью бросился он на крыльцо, затем вернулся, сунул удивленному смотрителю несколько кредитных билетов и, шепнув ему: "Сделайте что-нибудь для Прохора, непременно сделайте, я еще буду у вас", - торопливо ушел на подворье.

Курьерская тройка выехала в ворота. Максутов обернулся и увидел какой-то предмет, алевший в дорожной грязи. Это была солдатская, с малиновым околышем фуражка Прохора.

К дому Дмитрий Максутов поехал не широким проселком, а лесной дорогой. Колеса наезжали на обнаженные корни сосен, и возок сильно потряхивало. Даже после могучего очарования сибирской тайги и далекого русского приволья тишина подмосковного леса, уже по-зимнему неподвижного, строгого, с лазоревыми куполами над взлетевшими вверх ярусами хвои, глубоко трогала душу.

Вот группы сосен, лесные уголки с зарослями кустарника, слева сосна, раздвоенная на высоте человеческого роста, - не сюда ли забирался он вместе с Прошкой, наблюдая за мелькающей меж деревьями лесной дорогой? Или вот едва заметный бугор и рядом яма, вырытая бог знает зачем. Кажется, здесь хоронились самые крупные и сочные ягоды земляники? Бегут солнечные полосы по широким крупам лошадей, по возку и пассажирам, а мысли Дмитрия торопливо пробегают вереницей лет и неизменно возвращаются к безногому Прохору.

Еще не миновав леса, Максутов прислушался к далекому, неясному гулу и приказал свернуть к экономии, находившейся в полуверсте от господского дома. Когда в просвете леса замелькали хозяйственные постройки, до слуха Дмитрия уже отчетливо донеслись чьи-то вопли и выкрики. Приказав вознице остановить лошадей, Максутов и Никифор Сунцов пошли вдоль длинной конюшенной стены и, обогнув ее, замерли изумленные.

Постройки вытянулись в две перпендикулярные друг другу линии. Площадь внутри этого огромного прямого угла с колодцем посредине, с коновязью и корытами для водопоя была полна мужиков. Рота солдат, стоявших спиною к Максутову, двумя шеренгами оцепила толпу.

- Видать, повсюду война, ваше благородие, - сказал Сунцов. - Воюет Россия...

С двух сторон к экономии рвались женщины, но солдаты, расставленные в десяти саженях от построек, сдерживали их, угрожая штыками. Женщины окрестных деревень бежали по оттаявшей, вязкой пахоте, метались по луговине.

Навстречу Дмитрию бросился жандармский унтер-офицер и, взяв под козырек, удивленно уставился на его флотский мундир.

- Что тут у вас стряслось? - спросил Максутов, ответив на приветствие жандармского чина.

- Ждем подкреплений, ваше благородие! - отрапортовал унтер-офицер. Бунтуют... - Он с ожесточением ругнулся.

На площадке перед крыльцом экономии шла экзекуция. Глухой ропот то и дело прокатывался по толпе. Толпа приходила в движение, стоявшие на коленях люди вскакивали, но солдаты по команде жандармского штаб-офицера направляли на людей заряженные, с примкнутыми штыками ружья, и люди медленно опускались на колени.

Дмитрий растерялся. Он заметил сутулую, квадратную в плечах фигуру своего приемного отца - князя Петра Кирилловича, станового пристава и исправника, которые командовали поркой. Тут же он узнал и известного в округе ходатая по народным делам, мещанина Федора Федоровича Пыхачева, со связанными руками, с запекшейся кровью на лбу. Князь Петр Кириллович Максутов, майор в отставке, был в старом своем Преображенском мундире. Он восседал в кресле, окруженный помещиками.

Перед князем стояло двое крестьян, отец и сын. Оба темно-русые и сухощавые. Парень был много выше отца и бесстрашно смотрел в глаза Петру Кирилловичу, старик часто переступал с ноги на ногу и неуверенно поглядывал по сторонам.

- ...Стало быть, хотим в ополчение, - громко басил парень, видимо не раз обдумав каждое слово. - Царский указ вышел мужику: кто в ополчение войдет, тому от барина воля...

- И семействам, - певуче вставил старик, - от мала и до велика!

- Где же этот указ? - спросил жандармский штаб-офицер.

- Указ весной вышел, - уверенно ответил парень, сжимая обеими руками рваный заячий треух. - Еще до пахоты! А становой пристав пропил царев указ у барина в дому!

Тучный, розоволицый помещик, с виду совсем еще молодой, крикнул с крыльца срывающимся фальцетом:

- Врешь, скотина! (Отец и сын были его крепостными.) Погоди, сдам я тебя в рекруты, еще в ногах валяться будешь! Отправляйся домой и жди.

Старик тяжело переступил с ноги на ногу и, словно под тяжестью, сгорбился. В разрезе его рубахи, среди седоватых волос на тощей груди, блеснул нательный крест.

- Чего ждать-то-о-о? - сказал он протяжно. - Пока всех земля возьмет? Холера не ждет, и барин не ждет, а ноне и бессрочно отпущенных под ружье взяли. Дождались, видать...

- И ты, хромой лапоть, в ополченцы! - цыкнул на него моложавый помещик. - Так-то ты роду нашему за добро платишь?!

- И я, - ответил старик просто. - И старые кости воля греет. Мне что под барином пропадать, что под турком - один расчет. (Максутов вспомнил смерть Цыганка, его мучительный вопрос капитану.) За волю для сынов моих и внуков я на все согласный, - закончил старик проникновенно и, повернувшись к штаб-офицеру, бесстрашно подался ему навстречу. - Вот хоть и ты, вынь сабельку да рубани меня надвое...

- Про-о-очь! - закричал взбешенный офицер.

- Не прочь! - упрямо ответил старик и показал рукой на толпу. - Нет им пути назад.

- Верно, Трофим Ермолаич, - спокойно сказал Пыхачев, с какой-то нежностью наблюдавший за стариком. - Назад дороги нет.

Все оглянулись на Пыхачева, а штаб-офицер занес над его головой ременную плеть.

Дмитрий немного знал Федора Пыхачева. Сын чиновника из обнищавших дворян, уроженец этих мест, Пыхачев в прошлом был одним из многообещавших студентов Московского университета. В 1835 году его, тогда уже студента третьего курса, изгнали из университета за сочинение "возмутительных стихов" по поводу введения министром просвещения Уваровым обязательных предметов - богословия и церковной истории.

Спустя два года с паспортом на имя Ивана Сергеевича Таганцева, сына мелкопоместного вологодского дворянина, Пыхачев попал в Киевский университет св. Владимира, но и оттуда во время студенческих беспорядков 1839 года был исключен. Университет тогда временно закрыли, и Федор Федорович счел за благо, не теряя и часа, оставить Киев.

Вернувшись в Подмосковье, он поселился в родительском доме, но вскоре похоронил отца и вынужден был содержать себя и старуху мать. Пыхачев нанимался репетитором в некоторые дома ближнего уездного городка, тащился туда, делая по двенадцать верст ежедневно; пробавлялся случайными заработками; носил неизменную - хотя ему было уже за сорок - кличку "студент" и почти все свое время отдавал нуждам и бедам крестьян, составляя бумаги и прошения в разные адреса, грозя самодурам помещикам судом, гласностью, сенатом.

Крепостники ненавидели этого умного, тщедушного с виду человека с волнистой русой бородой и грустным - из-под стекол пенсне - взглядом усталых синих глаз. Они называли его не иначе как "крамольником" и "смутьяном".

Дмитрий встречал Пыхачева у дяди. "Студент" иногда подолгу гостил в Ракитине и проводил время в беседах с Иваном Кирилловичем. Нередко встречи их оканчивались ссорой, Пыхачев уходил тогда раздраженный, отказывался от лошадей и долгие месяцы, пока князь не посылал за ним, не появлялся в Ракитине.

...Теперь Федор Пыхачев стоял перед палачами и в угрюмом спокойствии наблюдал за происходящим.

Первое естественное движение души Дмитрия - броситься к Петру Кирилловичу и рассказать ему о смерти Александра - сразу же пропало. Хоронясь за двумя шеренгами рослых солдат, он приблизился к зданию экономии и уже мог расслышать не только человеческую речь, но и свист лозы, которою секли крестьян.

Вот становой пристав ударами нагайки выгнал из толпы к месту экзекуции новую группу мужиков. Молча стояли они перед понятыми и казаками, пока исправник заносил их имена в списки. Молча стали стаскивать с себя худые зипунишки, рваные шубейки, серые домотканые рубахи.