Шестая книга судьбы - Олег Курылев

Хоть на один день. Хоть на один час!

XXXV

Es andert sich die Zeit,

Und neues Leben bluht aus den Ruinen[64]

Старик сидел у небольшого костра и шерудил в нем найденной поблизости железякой. Со всех сторон его окружали поросшие бурьяном и травой развалины. Шагах в десяти вертелась боязливая, ободранная собака. Сияло летнее солнце, щебетали птицы. Издали доносились рокот бульдозера и голоса.

Старик жег книги, а они не горели. Пламя лизало страницы, которые от этого только покрывались сажей. Он попытался вырвать их, но понял, что не сможет и этого. Тогда старик сложил книги обратно в сумку и, задумавшись, стал смотреть в огонь.

Он вспоминал свою последнюю встречу с профессором Вангером и тот их разговор. Вернее, профессор в основном только слушал, а он рассказывал.

— Пей чай и наберись терпения. Но сначала знай — Эрна, твоя дочь, останется жива и, судя по всему, не пострадает. Во всяком случае, ей суждено еще будет иметь семью и детей.

В тот день, когда я нашел Шнайдера, я принес его сюда. Все шесть томов. Уже по дороге домой я почувствовал, что это непростые книги, и, придя в эту комнату, сразу заперся на ключ. Я провел тогда бессонную ночь. Но в отличие от тебя, просматривая страницу за страницей, я убеждался, что в ней для меня нет ничего нового. Все это уже сидело в моей голове. Как бы тебе объяснить… Это похоже на ощущение, когда, придя впервые в какое-то место, человеку кажется, что он уже здесь был. Читая любое место книги, я обнаруживал, что уже знаю, о чем идет речь и что будет дальше. Для меня не было большим потрясением узнать дату ее издания и осознать, что это время еще не наступило. После того как я однажды чуть было не умер в концлагере, меня вообще уже ничто не могло удивить. Так я думал, но то, что я увидел потом… Ты пей, пей, Готфрид. Если чай остынет, его останется только вылить.

Старик сам отхлебнул из стакана и продолжал:

— Когда я стал пролистывать шестой том, то скоро наткнулся на множество пометок. Вот этих самых, сделанных тонко заточенным карандашом. Я не сразу понял, что это за знаки. Но они были мне определенно знакомы.

Наконец до меня дошло — это же стенография. Не просто стенография, а русская стенография. Но самое главное, что привело меня в полное замешательство, это был мой почерк и даже мои мысли!

Терпение, Готфрид. Наберись терпения.

Вот здесь между страницами я наткнулся на клочок бумаги. Это заполненный рецептурный бланк на приобретение сильнодействующего обезболивающего лекарства на основе амфетамина. Он выписан на мое имя и скорее всего был использован здесь в качестве закладки. Сомнений оставалось все меньше — эта книга принадлежала мне в будущем! Понимаю, звучит парадоксально — принадлежала в будущем, — но по-другому не скажешь. Да и ты ведь уже сталкивался с чем-то в этом роде, так что не стану задерживаться на пустяках.

Короче говоря, эти записи на полях сделаны мной скорее всего вскоре после 1960 года. На рецепте дата: август 1962 г. Принимая во внимание лекарство и мой возраст в то время, не думаю, что я протяну сколько-нибудь долго после шестьдесят второго. Но это не главное. Главное вот что.

Эрих пододвинул лампу и ткнул пальцем в одну из страниц.

— Вот это место! Дословно здесь написано следующее: «Эрна Виттер останется жива и вместе с Ойгеном родит мне внука Вильгельма и внучку Августу!» Ты понимаешь, что это означает?

— Я не понимаю, при чем тут твои внуки и при чем тут моя Эрна! — еще раз посмотрев на карандашные завитки и черточки, удивился тогда профессор.

— Твоя Эрна при том, что в подчеркнутой рядом строке из текста Шнайдера говорится: «Молодая женщина была отправлена в Равенсбрюк, и дальнейшая ее судьба неизвестна». А несколько раньше написано следующее: «Поступок Элеоноры Вагнер трудно объяснить иначе, как импульсивный жест доведенного до отчаяния человека». Автор немного исказил вашу фамилию, сделав ее звучание более привычным уху, — вы наверняка много раз сталкивались с этим и раньше. Он также использовал второе имя вашей дочери, а может, просто перепутал его с именем твоей жены, Обычные неточности, касающиеся маленьких людей. Тут рядом есть еще пара фраз, например, о дочери профессора Мюнхенского университета. Так что все сходится — речь идет именно об Эрне. Автор упоминает о ней и некоторых других немцах, кто хоть как-то высказался против политики Гитлера в самом конце войны. Этим Шнайдер иллюстрирует, кстати, вовсе не недовольство населения, а как раз наоборот — подчеркивает единичными исключениями правило: народ сохранил лояльность режиму до последних дней.

Теперь что касается моих внуков.

Во-первых, раз я так написал, значит, у меня были на то основания. Во-вторых, Виттер — девичья фамилия моей жены, а Ойген — имя одного из моих сыновей, кстати, ровесника твоей дочери. Остается предположить, что, расставшись со мной в мою бытность узником Дахау, моя супруга вернула себе, а заодно присвоила и детям свою прежнюю фамилию. Вероятно, я начал разыскивать их после войны (эта мысль у меня уже шевелится в мозгу) и, по крайней мере, Ойген нашелся и приехал в Мюнхен. Он познакомился с твоей дочкой, и их дети стали нашими общими внуками, Готфрид. Не знаю, нравится тебе такое родство или нет, но лично я, зная Эрну, рад за своего сына уже сейчас. Вот и все.

Профессор Вангер долго молчал, недоверчиво глядя то на Эриха, то на книгу. Он прочитал в английском тексте Шнайдера все, что касалось некой Элеоноры Вагнер, и убедился, что Эрих говорит правду.

— Как, ты сказал, назовут твоих внуков? — вдруг что-то вспомнив, спросил он.

— Вильгельм и Августа.

Профессор задумался и долго ничего не говорил. Эрих Белов не знал, что в тот момент он снова услышал звонкий голос Эрны: «Дочку я назову в честь папиной мамы Августой, а сына — в честь маминого папы Вильгельмом».

— Ну хорошо, а что ты сделал потом? Ты сказал, что провел бессонную ночь…

— На следующий день поздно вечером я взял все книги и отправился туда, где их нашел. Я хотел вернуть их на место. Не знаю почему. Я подумал, что они могли кому-то предназначаться и что мое случайное вмешательство нарушило чьи-то планы. Но подойдя к тому месту, я увидел, что рядом стоит автокран с гирей, а стены здания обрушены. Восстановить статус-кво было уже невозможно. Я постоял на месте, походил кругом. Бросить эти книги просто так я не мог. Не я один имел привычку шариться в развалинах. Их неминуемо нашел бы кто-нибудь из бродяг или из службы ТЕНО. В общем, тогда я не придумал ничего лучшего, как пойти к тебе. Я вдруг подумал: а почему, черт возьми, я один должен быть хранителем этих тайн будущего? Может, мне не будет так одиноко при мысли, что кто-то еще в этом мире причастен к ним?

— Но почему я? — спросил профессор.

Старик пожал плечами.

— По многим причинам. Во-первых, ты порядочный, рассудительный человек, во-вторых — историк. В конце концов, не ты ли все время интересовался, что будет дальше и чем все кончится? Короче говоря, что сделано, то сделано. Я отнес книги к тебе, сделав вид, как будто бы только что нашел их.

— А если бы я решил поведать о них всему свету? Об этом ты подумал?

— Тогда это отразилось бы на событиях, описываемых здесь после февраля сорок третьего года. — Эрих положил ладонь на тонкий темно-синий томик.

— Ты так безоговорочно доверяешь всему, что здесь сказано?

— Моя вера, Готфрид, не имеет ничего схожего с религиозным верованием. Я верю не потому, что принимаю это душой и сердцем, а потому, что не могу не верить. Это ближе к знанию, нежели к вере.

— Почему же ты отдал не все шесть?

— Потому, что в шестом томе было маленькое упоминание о профессоре Мюнхенского университета и его дочери. То, о котором мы только что говорили.

— Ты не захотел, чтобы я узнал о грозящей нам беде, Эрих? Ведь я мог не допустить того, что произошло с Эрной!

— Да, не захотел. Во-первых, согласно моим записям, твоя дочь оставалась жива, а во-вторых, всякая попытка изменить то, что здесь написано, могла окончиться плачевно, в том числе и для нее. Пойми, Готфрид, у всех нас нет иного выхода, как только жить по Шнайдеру. Мы заложники его книги, а если взбунтуемся, кто знает, не запустим ли мы некий безжалостный механизм противодействия? Эта книга не перечень того, что может случиться, это описание того, что непременно произойдет. Если хочешь — это книга нашей судьбы. Поэтому, поднимаясь к тебе, я засунул шестой том за батарею между вторым и третьим этажами, а на обратном пути вытащил его и снова принес сюда.

— И все-таки ты однажды предупредил нас о Регенсбурге, — спросил Вангер.

— Но ты же не воспользовался этим предупреждением? Оно оказалось излишним. Ведь так?

— Откуда ты знаешь?

— Просто предполагаю. Иначе я не смог бы сделать его так легко. Это ведь была не первая попытка.