Антология «Дракула» - Нэнси Холдер

В углу позади Наим поленницей были сложены берцовые кости. На холодильнике стояла человеческая голова. На высохшую щеку была прикреплена памятка купить спички. Наим медленно двигалась по комнате, боясь задеть что-либо. Казалось, вдыхаемый ею воздух замораживает ее изнутри. На стене Наим разглядела картину с цветками календулы и фотографию Салавария за рулем спортивного автомобиля.

При выходе из коридора, соединяющего кухню с ванной комнатой, было небольшое помещение. Наим прикрыла дверь и увидела письменный стол, который упоминал Салавария. На столе лежал один-единственный предмет — толстая дневниковая тетрадь в синей кожаной обложке. Наткнувшись слева на стопку бумаги, придавленную чем-то глыбообразным, что совсем не хотелось разглядывать, Наим локтем отодвинула это с дороги и уселась на деревянный стул с высокой спинкой, который был высоковат для этого стола. Стул скрипел чудовищно. Она сконцентрировалась на густой вязи текста, надеясь переключиться с вызывающих ужас и отвращение находок вокруг себя на сенсационные разоблачения, которые искала, и, найдя, могла бы уйти. С нее уже было достаточно безумств Салавария.

Читать было трудно, но первая запись явно была датирована прошлым столетием, 18… каким-то годом. 1879-м? Она бегло просмотрела текст, водя пальцем по старательно выведенным словам. Тут и там отдельные части текста выделялись, в. том числе потому, что кто-то — вероятно, Салавария — подчеркнул их.

13 ноября 18…

Вот уже десять или одиннадцать дней, как мы в пути. Зимний ветер с яростью треплет нас, постоянно напоминая о той мертвой и холодной сущности, от которой мы убегаем. Ночами мы жмемся друг к другу, убеждая один другого, что он ушел навсегда, но и сами не верим этому полностью. Петр караулит, пока я кормлю Александра и укладываю его спать. Сегодня вечером он спросил нас, почему Убек не с нами. Я страшился этого момента. Сначала я не смог ответить. В конце концов я сказал ему, что она ушла в лучшие миры и умерла, чтобы спасти нас. Это зрелище — как тело ее в руках Драула разлетелось на части — останется со мной навеки. То, что мы поучаствовали в его изгнании из этого мира, — это благо, ибо никакие страдания этого ублюдка не смогли бы искупить того, что он сделал. Дорогая Убек.

17 ноября 18…

Жуткая ночь в Карпатах. У Петра лихорадка, и он бредит о лике ночи. Она окутывает его и пытается высосать жизнь из его легких. Волки не оставляют нас в покое. Они становятся все более дерзкими, несмотря на костры, которые мы разжигаем в сумерках. Страшные звери, они окружают костер со всех сторон и рычат на нас. Их глаза почти человечьи. Иногда из пасти выступает пена, которая кажется красной в отблеске костра. У Александра жар. Он говорит, что часто видит Убек среди деревьев, она улыбается ему и зовет поиграть с ней. Чем скорее мы уберемся из этих источающих болезнь мест, тем лучше. Я тоскую по нашему дому, где мы могли сидеть, глядя на ночной лес, на фонарики, зажженные в полях. Сейчас лишь бренные останки всего. Прах.

21 ноября 18…

Петру уже лучше. Погода прояснилась, так что мы можем покинуть предгорье и приблизиться к Сибиу. Когда любуешься закатом, кажется, что все плохое позади. Я уже почти верю, что завтра, как и обещает Петр, мы будем у его дяди и кошмар последних шести месяцев останется в прошлом. Мы молимся, что профессор Ван Хелсинг тоже в безопасности. А пока… Присутствие Драула кажется таким явным при внезапных порывах встречного северного ветра в ночи… Я молюсь за нас. Я молюсь за наши будущие семьи. Господи, спаси нас.

Наим зажмурила на мгновение глаза и резко распрямила спину. В спине что-то хрустнуло. Головная боль стала зарождаться где-то в глубине глаз. Она подумала о Драуле. Кто это, черт возьми? Ей вдруг стало зябко. Она поплотнее запахнула кофту и встала из-за стола. Подойдя к окну, Наим внимательно осмотрела улицу, но незнакомца нигде не было видно. Ее зрение, видно, забавлялось: в том месте, где раньше стоял незнакомец, темнота будто сгустилась в грязное пятно. Чтобы перестраховаться, она вызвала такси, а затем протерла все, до чего дотрагивалась в квартире, носовым платком, чтобы уничтожить следы своего пребывания. Ей не хотелось объясняться с полицией, если та вдруг когда-нибудь доберется до этого места.

Оставаться здесь — хоть даже ради минуты ожидания — было уже невмоготу. Она схватила сумку и устремилась к двери. Уж лучше послоняться по коридору. Трупный запах ударил ей в нос. В тот момент, когда Наим распахнула дверь, он разинул свой огромный рот с острыми, акульими зубами. У нее сперло дыхание. Она сделала шаг назад. Моргнула. Он исчез.

Наим перебежала улицу, едва сообразив захлопнуть за собой дверь. Заморосил дождь. Он легко касался щек, подобно пальцам играющего ребенка. В такси она еле внятно назвала свой адрес и утонула в сиденье. Газетный кулек, из которого ел незнакомец, носило ветром по тротуару. Она попыталась убедить себя, что дождь ухудшил видимость и что от этого ей почудилось черт знает что.

В ее собственной квартире пахло стерильной чистотой, как в больничной палате, только что помытой дезинфектором. Наим закрыла дверь на засов и вздохнула, сердясь на себя за излишнее возбуждение. Она сняла пальто и повесила его на вешалку, а сумку бросила на диван. В гостиной она налила себе бренди и включила автоответчик. Доктор Нейман интересовался, осталась ли она довольна посещением, ха-ха, надеюсь, до следующей недели. Ах да, кстати, что это там Салавария имел в виду, говоря о столе? Затем — мать Наим: всё ли в порядке и какие у нее планы на новогоднюю ночь? Снова доктор Нейман, интересующийся, можно ли встретиться с ней в нерабочей обстановке.

Она вздохнула и, взяв стакан, пошла готовить себе ванну. Когда она выключила воду, наступила такая тишина, что Наим отправилась в освещенную свечами гостиную и вставила пластинку в проигрыватель. Не важно какую. Скинув одежду, она закрыла глаза и позволила себе погрузиться в воду с головой. Когда стук в ушах стал слишком сильным, она вынырнула, как раз уткнувшись в острые края крана.

Наим провела пальцем по вчерашним шрамам, которые уголками — как предупредительные знаки — бежали по ее руке. Ее вены вздулись от жара. Они посинели и пульсировали в такт фортепианной музыке. Она поднесла бритву к запястью и стала легко надавливать, пока там не вздулась красная капелька. Затем к другому запястью. Затем к чувствительным местам вокруг сосков. Она представляла себе, как Салавария изголодавшимися губами припадает к горячей струе крови из ее растерзанных рук. Она полоснула себя по животу — три, четыре, пять раз, — просто разрезая кожу.

Затаив дыхание, Наим отбросила бритву подальше, прежде чем тяга к этому не завела ее чересчур далеко. Она обмыла раны, оплакивая привычную потерю контроля над собой и в то же время опасаясь, что однажды она таки не сумеет себя проконтролировать. Ее прошлое хлынуло на нее, и все, что она смогла сделать, — это остановиться и не потянуться за бритвой снова.

Воспоминание о парнях, разбрызгивавших иную жидкую субстанцию на пульсирующие точки ее тела, вызвало приступ тошноты. Тогда она говорила себе, что берет деньги в качестве самоподдержки, — лишь так можно было выжить, находясь на дне. Что вынуждена сводить концы с концами. Что должна заработать право делать это.

Наим вспомнились одинокие ночи, которые она коротала в углу сквота в надежде, что последняя горящая свеча дотянет до утра. Ухаживать за Дэвидом в темноте было даже еще более ужасно, чем быть в состоянии видеть его лицо, на котором одна гримаса нестерпимой боли сменяла другую. Ее подавлял парадокс ситуации — предлагать свое тело полускрытым сумраком мужчинам, которые, быть может, больны той же болезнью, что и ее возлюбленный. Иногда она пыталась спеть ему, когда купала его жалкую плоть и укутывала фланелью уродливые отображения саркомы Карпози. Она делала ему массаж, когда он кричал от боли при запорах. Она подмывала его во время пугающих приступов диареи и затем «инспектировала» то, что вышло из него. Она приносила ему апельсины и макароны, хлеб и фасоль. Ему нужна была объемная пища, ему нужны были витамины. Казалось, все это ничего не меняет. Наим припомнила, как уже в конце она как-то раз приподняла его голову, чтобы дать ему глоток воды. От этого легчайшего движения у него вдруг выпали волосы, что вызвало у нее оторопь. В ту ночь она вышла обслужить троих мужчин и на заработанное накупила достаточно транквилизаторов, чтобы не только прикончить его, но и последовать за ним, если у нее будет на это желание. В ту ночь, когда она на это решилась — почти неделю спустя, — она сидела и смотрела, как он угасает в конусе света от свечи, украденной ею в лавке. Казалось, он просто «тускнел» во время ее ожидания; шок от собственной бездеятельности в его умирании придал ей сил. Она засунула ему в рот восемь капсул диазепама и влила воды. Он забился в кашле — болезнь превратила его глотку в сыроподобную массу, — но проглотил таблетки. Он ничего не сказал. Даже не взглянул на нее. И умер.