Наследство Пенмаров - Сьюзан Ховач

Вскоре после рассвета, когда в комнате стало светлее, я встал и начал одеваться. Нашел пуловер, широкие брюки, извлек из чемодана старые ботинки. Когда я их надел, из мрака кровати Хелена быстро произнесла:

— Филип?

— Я не могу уснуть, — сказал я. — Пойду прогуляюсь.

Она ничего не сказала. Я выскользнул из комнаты с ключом в кармане, прошлепал в холл. Ночной портье, дремавший за своим столиком, выпустил меня, и я вышел на улицу, на свежий воздух раннего утра и побежал через дорогу к морю. Я, не раздумывая, направился на восток, мимо гавани, где уже работали рыбаки, мимо светившихся окон их коттеджей, через город к пляжу за железной дорогой. Я оставлял в песке глубокие следы и шел по направлению к Маразиону, а прямо передо мной, в ярком свете зари, из темных вод залива понималась гора Сент-Майкл, сказочный замок, башня из слоновой кости, такая же нереальная, как и свадебный торт, возвышавшийся над столом во время приема по случаю моей свадьбы.

Я сел на песок, чтобы посмотреть, как преображается свет над постоянно изменяющимся морем. Смотрел я долго, наконец вода меня загипнотизировала, и я уснул. Я проснулся, дрожа от холода; поднявшись на ноги, я быстро пошел в сторону Пензанса, в поисках кафе, которое открывалось рано, чтобы обслужить рыбаков, — местечка, где я мог бы выпить чаю и побыть в одиночестве. Такое местечко я нашел около гавани. У стойки я взял чаю и спрятался в уголке, чтобы его выпить. Время шло. Пробило семь, потом половину восьмого. Я взял еще чаю, чтобы купить себе еще времени, но время не продавалось, и вскоре уже было без четверти восемь.

Я не знал, что делать. Наш поезд отходил от станции в половине десятого, и мы договорились заказать в номер легкий завтрак к восьми часам. Но мне не хотелось возвращаться в гостиницу. Я не мог посмотреть Хелене в глаза. Я опять запаниковал, опять поддался страху; мне хотелось сбежать, спрятаться, остаться одному, чтобы подумать.

Я уставился в чашку с чаем. Если я не пойду в гостиницу, то какова альтернатива? Куда мне бежать? Я был смешон. У меня не было альтернативы. Мне нужно было вернуться в гостиницу, позавтракать с Хеленой и сесть на поезд в Девон в девять тридцать. Что еще я мог сделать? Прервать медовый месяц после первой брачной ночи? Об этом и помыслить было нельзя. Что скажут люди? Что они подумают? Я стиснул руки, закрыл глаза и попытался привести в порядок мысли. Самое главное, как мне казалось, — это чтобы никто ничего не узнал. Не было ничего важнее этого. От одной мысли, что кто-нибудь узнает правду, меня прошибал пот. Никто не должен знать. Хелена знает, но она никому не скажет. Она слишком горда, чтобы рассказать кому-нибудь о том, что произошло, или, скорее, чего не произошло, между нами. Все будут считать, что мы провели нормальный медовый месяц. На минуту я подумал, что в Торки все наладится, но побоялся себя обнадеживать. Тогда я не мог ничего предвидеть, но понимал, что в состоянии, в котором я находился в тот момент, я был неспособен заниматься любовью ни с одной женщиной, не говоря уже о жене. Воспоминания о Брайтоне не уйдут в дальний угол моей памяти за три недели медового месяца.

Я допил чай и вышел на улицу. Моросило. Когда наконец я дошел до «Метрополя», то купил газету, как бы сделал, если бы все было в порядке, и поднялся наверх в наши апартаменты.

Хелена заказала завтрак, его уже принесли. Когда я вошел, она сидела за столом у окна, перед ней дымилась чашка кофе, и она смотрела на море. Она повернулась ко мне, но я отвел взгляд.

— Прости за опоздание, — осторожно сказал я, садясь напротив нее и протягивая руку за тостом и вареньем. — Я не следил за временем. Я прошел вдоль берега до Маразиона.

После паузы она произнесла:

— Ты, должно быть, устал.

— Изредка я могу спать помалу. — Я огляделся в поисках чайника, но его не было. — Ты только кофе заказала?

— Ах… да, прости меня. Я не знала, что за завтраком ты пьешь чай.

— Ничего страшного. — Я налил себе кофе, пролив его на блюдце. После короткой паузы я сказал непринужденным тоном, все еще не глядя не нее: — Прости за то, что произошло ночью. Я…

— Пожалуйста… пожалуйста, ничего страшного.

— Так глупо с моей стороны… Я, наверное, слишком много выпил предыдущим вечером в пабе, а потом еще шампанское на приеме…

— Я понимаю. Пожалуйста, не волнуйся. Ничего страшного.

— Да, но я этого понять не могу… не понимаю, почему… — На самом деле я знал, я понимал, — …этого никогда раньше не случалось…

Самое глупое было в том, что врать нужды не было. Мне не нужно было ничего говорить, но я не мог остановиться. Мне нужно было спрятать правду, поэтому я продолжал врать.

— В прошлом…

— Пожалуйста, Филип… давай больше не будем об этом говорить. Я понимаю… да и что значит одна ночь? Будет много других. Пожалуйста, не волнуйся. Я не могу видеть, когда ты расстраиваешься.

— Я не расстроен. Просто раздражен.

— Пожалуйста, не надо! Ради меня!

— Ничего не могу с этим поделать, — сказал я. — Правда. — Я развернул газету, притворился, что читаю, а потом взглянул на часы. — Времени уже мало. Мне нужно спешить, а то мы опоздаем на поезд.

Но на поезд мы не опоздали. Мы приехали на станцию, нашли свое купе, устроились, и в половине десятого поезд отправился на восток от Теймара, прочь из Корнуолла.

Глава 9

Отношение Ричарда к своей свадьбе, к Беренгарии было из разряда «полнейшего безразличия». Странно, что он притом не принадлежал к романтическим натурам…

Должно быть, общество женщин, окружавших его в детстве, усилило одну из черт его характера… (У него) никогда не было общепризнанной любовницы.

На третий день я отправился в публичную библиотеку, откопал медицинский словарь и попытался продраться через его технические джунгли, но только зря потратил время. Дни тянулись. Ко всему прочему, погода было плохой, делать было нечего. Я не находил себе места, чувствовал себя не в своей тарелке. Мне хотелось вернуться в Корнуолл, на шахту, к жизни, которую я знал и любил, но я слишком боялся того, что подумают люди, если я рано вернусь после медового месяца; кроме того, когда я предложил Хелене укоротить наш визит в Торки, она необычайно расстроилась, и я больше об этом не заговаривал.

— Пожалуйста, Филип, — умоляла она. — Пожалуйста, только не это. Если тебе не хочется здесь оставаться, может быть, поедем куда-нибудь еще? Я не возражаю. Но только не надо возвращаться так рано в Пенмаррик, нет, Филип, пожалуйста! Если ты меня любишь, не увози меня отсюда до положенного срока.

Не знаю, кто был более несчастлив: я или она. Мы больше не притворялись. Я больше не пытался ее развлекать. Большую часть дня она проводила за чтением в гостинице, пока я в одиночестве гулял по мокрым улицам, по пропитанному влагой песку, а по вечерам она сидела в гостиной отеля, потом поднималась наверх и ложилась в постель, а я шел в паб, где мог пить в одиночестве. Я больше не мог с ней разговаривать. Ее присутствие раздражало меня так, что я не мог дождаться, когда получу несколько драгоценных часов уединения. Я стал одержим своим бессилием и так мучился этим, что не мог сосредоточиться ни на чем другом. Это было странно, сбивало с толку. Хелена меня теперь настолько смущала, что я рядом с ней совсем не чувствовал возбуждения, а через некоторое время начал задумываться, не в ней ли кроется проблема. Может, у меня все получится с другой женщиной? Эта мысль застряла у меня в голове. Как только она пришла мне на ум, я уже не мог от нее избавиться, мне нужно было найти ответ. Однажды вечером после ужина я снял проститутку, но без толку — это было даже хуже, чем мне представлялось, и после всего я заплатил ей двойную цену, словно мог таким образом стереть свое унижение, горе и боль.

Болело горло, боль колола мне глаза, как раскаленные иглы. Я был пронизан болью, пропитан ею. Я не представлял себе, что можно быть таким несчастным. Я тосковал по дому — не по Пенмаррику, а по своей комнате на ферме, тосковал по уютным ужинам с матерью на кухне, тосковал по шахте, по штольням глубоко под морем, по ощущению оловянной руды под пальцами, по щиплющей нос оловянной пыли. Еще я тосковал по своим друзьям, по друзям-шахтерам, по Тревозу. Мне до боли недоставало их грубых разговоров, добродушного товарищества. Сейчас они в пабе, я знал; они пьют медленно, прерываясь на игру в дротики или кегли. Я всех их представлял себе: Уилли, Тома, Харри, Дейва, Джека, Рэя и Тревоза, постоянно Тревоза, с его уродливым лицом, крепко сбитым телом, мозолистыми руками шахтера с обломанными грязными ногтями. Мне показалось, что прошла вечность с тех пор, как я последний раз разговаривал с Тревозом.