Том 1. Тяжёлые сны - Федор Сологуб

– И Ванюшки еще у Зеленевых нет.

– Вместе шляются. Вот я ему задам, – сердито сказала Колина мама.

А сама была испугана. Мало ли что могло случиться! Воображение рисовало ей страшные картины Колиной гибели.

Она стояла у калитки и озабоченно смотрела на дорогу. Сзади послышался быстрый и тихий топот чьих-то ног. Мама обернулась. Это был Коля: он прибежал задворками. Мама ахнула.

– Коля, в каком ты виде! Рукав у курточки оборван. Башмаки где?

Коля весело засмеялся, махнул рукой и сказал:

– Башмаки уплыли… далеко.

И неверный, хриплый звук его голоса ужаснул маму. Коля еле ворочал языком, был бледный, но очень веселый и принялся быстро, но сбивчиво и неясно рассказывать свои приключения. И ему было так странно, что мама не смеется его веселому рассказу.

– От тебя вином пахнет! – горестно воскликнула мама.

Ее пьяный мальчик казался ей столь страшным, что ей как-то не верилось. А Коля радостно рассказывал:

– Мы, мамочка, мадеру пили, в овраге, страсть вкусно. И кораблики спускали, – целых два кораблика. Как весело-то было, – прелесть что такое!

Мама была в ужасе, а Коля болтал неудержимо. Наконец мама кое-как уложила Колю спать. Он скоро заснул. Мама пошла к Зеленевым.

Когда Александра Дмитриевна пришла к Зеленевым, глава дома сказал своей жене:

– Разбирайтесь сами, как знаете.

И ушел на мезонин.

– Ваш Ваня дома? – спросила Александра Дмитриевна, задыхаясь от волнения. – Он напоил моего сына.

Зеленева покраснела, подбоченилась, злобно засмеялась и сказала:

– Как же, дома. Дрыхнет. С вашим сынком, видно, они здорово выпили, – винищем так и разит. А что напоил, так это еще кто кого. Худ-худ, а только таких дел за ним пока еще не было до приятного знакомства с вашим сынком.

Обе женщины принялись осыпать одна другую упреками и бранными словами. Глебова говорила:

– Ваш сын – самый отчаянный сорванец из всех дачных мальчиков. Нельзя так распускать мальчика.

– Чего вы лаетесь! – грубо ответила Зеленева. – Ваш соколик тоже, видно, хорош, что и говорить. Сапоги сегодня пропил, – чего уж тут. Хорош мальчик.

– Как пропил! – с негодованием вскрикнула Глебова. – Ваш Ваня их в ручей бросил.

Зеленева злорадно засмеялась.

– Эка беда! – сказала она – Напились! Не каждый день случается, слава Богу. Ваш Коля, авось, не размокнет. Проспится, – очухается.

Александра Дмитриевна заплакала. Зеленева посмотрела на нее с презрительным сожалением.

– Да вы не сердитесь, – сказала она примирительно. – Мы его этому не учим. С ребятами чего не бывает, – под колпак их не посадишь, – и набедокурят иногда. Нашему Ваньке, само собой, дерка будет. А вашего болванчика вы облобызайте хорошенько, – он вам завтра ручьи слезные напустит от раскаяния. И больше нам нечего разговаривать.

Повернулась и ушла.

На другой день, когда Ваня проспался, отец высек его. Было это рано утром, но соседи слушали с удовольствием, как Ваня ревел низким, злым голосом.

– Я его утоплю, – сказал Ваня после наказания.

Но уже его не слушали. Отец торопился на поезд. Мать провожала…

Отец уехал. Ваня долго лежал в чулане, неподвижно и молча. Потом встал и пошел из дому. Мать закричала на него:

– Ванька, не смей уходить сегодня. Сиди дома.

– Нашли дурака, – грубо ответил Ваня. – Стану я сидеть.

Он открыл калитку и побежал по улице. Мать погналась было за ним, но сразу видно было, что не догнать.

– Марфа, – закричала она служанке, которая, весело ухмыляясь, выглядывала из кухни, – забеги проулком, подержи его.

– Подрал, где его догонишь, – ответила Марфа и захохотала.

Бессильная хозяйкина ярость потешала ее.

– Вернись ты у меня, мерзкий мальчишка, – кричала Зеленева вдогонку сыну.

Ваня сидел на берегу лесного ручья, мрачно смотрел на воду и думал злые и жестокие мысли. Он шептал порою:

– Камень на шею, в мешок да в воду.

Вся его злоба и ненависть сосредоточились на Коле.

Желание Колиной смерти томило и радовало его. Утопить! А как его засунешь в воду? Да и зачем? Лучше бы так сделать, чтобы он сам утонул. Он послушается. Его можно заставить, заговорить, заворожить.

Злая улыбка жестокою гримасою исказила Ванино лицо. Он побежал в лес и закричал громко:

– Ay, ау!

Никто не отозвался.

«Это пусть будет ночью, – подумал Ваня. – Он утонет, а я скажу, что спал в это время». И радостно стало Ване. «Из дому тишком уйду», – думал он.

Коля, выспавшись, со стыдом и ужасом вспомнил вчерашнее. Долго плакал он в мамочкиных объятиях, раскаиваясь и давая обещания никогда больше не делать ничего такого. И мамочка успокоилась. Она очень была занята своими репетициями.

А Колю опять тянуло в лес. Он улучил время, убежал и пробрался к оврагу.

Ваня встретил Колю злым, мстительным взглядом.

«В мешок бы тебя да в воду», – опять подумал он.

Но он скрыл свою злобу и принялся рассказывать Коле, как его наказали. Коля слушал его с нежною и робкою жалостью. Заметив это, Ваня засмеялся и сказал:

– Мне нипочем. Со мною что хотят пусть делают, – вот-то ничуть не боюсь. Да ведь и за дело выдрали. Воровать не велят. Берегут людишки свое добро. А хочешь воровать – не попадайся.

Мальчики сидели на корточках на берегу реки и задумчиво смотрели в воду. Плескалась рыба, словно тесно было ей там, в прохладной и прозрачной воде. Вились над водою мошки. Все было как всегда равнодушно, красиво в общем, однообразно в подробностях и не весело.

Ваня притих. Печально шептал он:

– Знаешь, что я тебе скажу, – я не хочу жить.

Коля с удивлением посмотрел на него широко раскрытыми глазами.

– А как же? – спросил он.

– Так же, – спокойно и словно насмешливо ответил Ваня. – Умру, да и вся недолга. Утоплюсь.

– Да ведь страшно? – испуганно спросил Коля.

– Ну вот, страшно. Ничего не страшно. А что и жить! – говорил Ваня, устремляя на Колю неотразимо-прозрачный взор своих чарующих глаз. – Подло здесь жить, на этой проклятой земле. Человек человеку волк здесь, на этой постылой земле. И что страшно? Захлебнуться не долго, – и живо очутишься на том свете. А там все по-другому.

– По-другому? – робко и доверчиво спросил Коля.

– Совсем по-другому. Подумай только, – убежденно говорил Ваня, – вот если ты любишь путешествовать…

– Люблю, – сказал Коля.

– Так вот, – продолжал Ваня, – куда ни придешь ты на земле, – все реки, деревья, трава, – все, все, брат, одно и то же. А там, за гробом, совсем, совсем не похожее. Что там, я не знаю, и никто не знает, – но разве тебе здесь нравится?

Коля молча покачал отрицательно головою.

– Да, здесь гадко жить, – продолжал Ваня. – Что тебе страшно умереть? Смерти боишься? Это у нас, на земле только смерть, мы все умираем, – там нет смерти. Здесь не пожуешь долго, так и умрешь, – от кусков каких-то глупых, и от тех зависишь, – а там свобода. Вот у тебя теперь тело. От него муки сколько. Обрежешь – больно. А там ничего этого не будет. Тело сгниет, – на что оно? Будешь свободный, – и никто тебя не возьмет.

– А мама как же? – спросил Коля.

– Какая мама? – убеждающим голосом отвечал Ваня. – Она тебе приснилась, может быть. У тебя мамы нет. Все это только кажется, а на самом деле ничего нет, обман один. Подумай сам, если бы все это было в самом деле, так разве люди умирали бы? Разве можно было бы умереть? Все здесь уходит, исчезает, как привидение.

Коля отвел глаза от Ваниных холодных и прозрачных глаз и с недоумением посмотрел на свое тело.

– Как же? – сказал он, – все-таки тело.

– Ну что тело! – возразил Ваня. – Над ним смеются, – чуть где если волос не там вырос, или бородавка, или глаза косят, – все смеются. И бьют, – больно бьют. Ты думаешь, часто бьют, так привык? Нельзя привыкнуть. Что больно, это вздор. А к обидам не привыкнешь. А там тебя никто не обидит. Никто тебе не велит, не забранит, не упрекнет. Что хочешь делай. Все можно. Это здесь на земле все так, – лишний шаг сделаешь, бутылку с места на место перенесешь, – уж ты и вор, позорят тебя.

Ваня говорил, а Коля смотрел на него доверчивыми, покорными глазами. И обиды, о которых говорил Ваня, больно мучили его, – больнее, чем если бы это были его собственные обиды. И не все ли равно, чьи обиды!

Какая-то черная птица пролетела над детьми, и ее широкие крылья двигались быстро, бесшумно. Ваня говорил печальным и тихим, но неотразимо-убеждающим голосом:

– Какую-нибудь жидкость проглотишь, – уж ты точно другой стал. Там ничего этого нет. Ни ты ничему, ни тебе ничто не повредит. Хорошо там. Здесь на людей смотришь, – одному завидуешь, другого жалеешь, – все сердце в занозах. Там ничего этого нет.