Ванечка и цветы чертополоха - Наталия Лазарева

— Теперь я вас внимательно слушаю, — обратился Палашов к Игорю Дмитриевичу, когда c формальностями было покончено.

— Я виноват. Ведь это я пригрел гада у себя на груди… Верочку он не тронул, а ведь мог бы, оказывается, запросто, по-соседски. А дочку… такую… дочку не пожалел. А я… я и в ус себе не дую. Сам призывал, сам пускал на порог вражину эту. И дочку любимую, единственную, не уберёг. Подал ему, можно сказать, на блюдечке с голубой каёмочкой. Прости меня, Олесенька.

Олеся взглянула на него кротко:

— Ну что ты, пап. Это всё я. Такой нетвёрдой, непринципиальной оказалась. Он меня не заставлял. Я сама хотела, просто жуть, как хотела в руках мозолистых и крепких его очутиться.

— Я не должен был давать ему хода в дом, подпускать так близко к себе и своим женщинам, но ведь он такой чарующий, такой сильный, твёрдый. Родись он в другом месте и в другое время, я убеждён, мог бы запросто повести за собой людей. Ему хватило бы дерзости. Я считал, на полном серьёзе считал его другом, лучшим из друзей. И что же? Вляпался! Ошибся! Да он, с его волевым характером, должен был руку себе отгрызть, но не тронуть мою дочь, как бы ему этого ни хотелось, и даже, как бы ей этого ни хотелось.

— Мне ясна ваша позиция, Игорь Дмитрич. Хотелось бы теперь послушать Олесю.

Олеся упёрлась взглядом в собственные колени и тихо, но без тени сомнения произнесла:

— Я люблю его. Я его полюбила. Я полюбила его. Да, я его полюбила.

Она продолжила бы так и дальше твердить, если бы Палашов не протянул руку и, приподняв за подбородок её лицо, не заставил взглянуть на себя. Он послал ей ласковую улыбку со словами:

— Меня интересуют конкретные действия. Что, как, когда происходило. Что касается вас с ним, что касается его и Себрова.

— Вы знаете, что такое потерять ум? Так вот, я его потеряла.

«Прямо красавица и чудовище какие-то, — подумал следователь. — Она — настоящая красавица, он — несомненное чудовище».

— Я помню его с детства, лет с четырёх-пяти, как нашего доброго соседа дядю Тиму, папиного хорошего друга. Девчонкой я сидела у него на коленях. От него всегда пахло табаком, немного потом и иногда пивом, когда они с папой выпивали. Ему, кажется, нравилось бывать у нас. Он приносил мне конфет, сладостей, варенья, грибов, вкусных яблок с его сада. Они с папой ходили за грибами и на рыбалку. Однажды он принёс мне пригоршню земляники, и я слизывала ягоды прямо у него с ладони, а потом нюхала, как божественно пахла его рука. Мне нравилось играть колечком у него на правой руке, я делала так и с папиным. Знаете, наверное, игру «Колечко, колечко, выйди на крылечко!»? Потом это колечко у него с руки исчезло, а мама мне объяснила, что тётя Света, дяди Тимина жена, оказалась не очень хорошей женщиной, и они расстались. И глаза у него с тех пор стали какие-то другие. Были мягкие и нежные, а стали твёрдые и дерзкие и смягчались только, когда он становился пьяным. Руки тоже стали жёсткими и грубыми, а прежде бывали ласковыми и нежными. Мне было жаль его, он как будто оброс какой-то ершистой кольчугой. От его голоса у меня всегда мурашки ползали по спине, а от взгляда сердце замирало. И чем старше я становилась, тем сильнее сердце замирало. Помолчит, помолчит, а потом как ухнет, и мне станет так жарко и хорошо. Правда, меня это смущало, но это и жутко мне нравилось. В конце апреля мне исполнилось пятнадцать, к тому времени я стала более женственной. Когда я приехала на каникулы в Спиридоновку, дядя Тима, я заметила, ни разу не назвал меня егозой или кошечкой с мягкими лапками. Олеся и всё. И не прикасался ко мне. Совсем-совсем. А в июле мама пошла к Ворониным цветы смотреть, а папа платить за свет поехал. И вдруг зашёл в это время дядя Тима. Зашёл и стоит, смотрит на меня так странно. Сердце моё как всегда ухнуло. Мне стало неловко. Я давай объяснять, где мама, где папа. А он всё смотрит и смотрит. Не утруждайся, говорит, я к тебе пришёл. Хочу на тебя посмотреть, больно глаз радуешь. И ни с того ни с сего подошёл ко мне и обнял так крепко, что я задохнулась и колени задрожали. А потом ещё руки долго тряслись и не слушались, когда он уже ушёл. Мне так сладко было в его объятиях. И все мои мысли в эту сторону повернулись, я размечталась, чтобы он снова зашёл и меня вот так обнял, а лучше поцеловал. Я только и представляла его губы на своих и гадала, какой у них окажется вкус.

Олеся вся раскраснелась и не смотрела на мужчин. Она никому раньше этого не доверяла, не обсуждала с подругами, как это у девчонок часто заведено. Дикая лесная лань…

— Не знаю, как мне хватило сил не рассказать об этом маме. Несколько дней он не обращал на меня внимания, и было так тоскливо, так тоскливо, что хотелось плакать. Потом я пошла за водой на колодец, а Тимофей Захарыч там как раз воду наливает. Налил и мне заодно. Я поблагодарила. А он опять смотрит так странно на меня. Подошёл близко-близко, что каждая морщинка, каждый седой волосок были мне видны. Начал водить шершавым большим пальцем по моим губам. Водил, водил, да и окунул внутрь до самого языка. А потом взял вёдра и пошёл от меня озадаченной.

«Видимо, не сразу мог решиться на такую подлость», — подумал Палашов и взглянул на опечаленного, понурого отца.

— Похожие истории несколько раз повторялись, — продолжала рассказывать девушка. — То он меня прижимал к себе, то притрагивался к груди. И все эти действия должны были наводить на меня одну и ту же мысль, и чувство — похоть. И, надо сказать, они именно так на меня и действовали. Они вздымали во мне всевозможную баламуть, заставляли меня бредить им, желать со всем пылом, на который я способна. И вот настал